Часы без стрелок

— Обожди минутку. Загладить вину никогда не поздно. И я намерен помочь федеральным властям исправить эту чудовищную историческую несправедливость, — торжественно объявил судья. — Если я пройду в конгресс на следующих выборах, я внесу закон, который восстановит стоимость денег конфедерации с учетом повышения прожиточного минимума в наши дни. Для Юга это будет тем же, чего добивался Рузвельт своим новым курсом. Я полностью революционизирую экономику Юга. А ты, Джестер, станешь богатым молодым человеком. У меня в несгораемом шкафу десять миллионов долларов. Что ты на это скажешь?

— А откуда взялось столько этих денег?

— Не забудь, что в нашем роду были дальновидные люди. Моя бабушка, твоя прапрабабушка, была настоящая аристократка и женщина с удивительным даром предвидения. Когда война кончилась, она скупала деньги конфедератов, иногда меняла на них яйца и другие продукты — помню, она мне рассказывала, как один раз она променяла курицу-несушку на три миллиона долларов. Все тогда голодали, и никто ни во что не верил. Никто, кроме твоей прапрабабушки. Никогда не забуду ее слова: «Все еще будет по-старому!»

— Но старое так и не вернулось, — сказал Джестер.

— Пока нет, но погоди… Это будет новый курс экономики Юга, выгодный для всей страны. И даже для федерального правительства.

— Чем? — спросил Джестер.

Судья спокойно ответил:

— То, что выгодно одному, выгодно всем. Это так просто: если у меня будет несколько миллионов, я вложу их в дело, найму людей и буду давать заработок местным торговцам. А я ведь только один из тех, кому возместят стоимость денег.

— Позволь, — возразил Джестер. — Ведь прошло почти сто лет. Как найти все эти деньги?

В голосе судьи зазвучало торжество:

— Ну, об этом меньше всего надо заботиться! Когда казначейство объявит, что деньги конфедератов оплачиваются, эти деньги найдутся, не беспокойся! Их разыщут и на чердаках и в сараях, по всему Югу. Они появятся отовсюду, даже из Канады!

— А кому какая польза, если деньги найдутся в Канаде?

Судья с достоинством ответил:

— Это я сказал просто так, образно, для примера. — Он с надеждой поглядел на внука. — Но как ты на это смотришь вообще, с точки зрения законодательной?

Джестер избегал взгляда деда и молчал. А судья, жаждавший его одобрения, настаивал:

— Ну, козлик? Какой размах мысли, а? Для этого нужен настоящий государственный ум, — заметил он уже тверже. — «Джорнэл» много раз называла меня великим государственным деятелем, а «Курьер» всегда обо мне пишет, как о первом гражданине Милана. Однажды про меня написали, что я — «одна из постоянных звезд на сверкающем небосклоне политической жизни Юга». А ты разве не считаешь меня великим государственным деятелем?

Вопрос был не только мольбой о признании, но и отчаянной попыткой сохранить душевную стойкость. Джестер не мог ничего ответить. Он впервые подумал: а не повлиял ли паралич на умственные способности деда? И жалость в его сердце боролась с естественной потребностью здравого ума отгородиться от больного.

На висках судьи от волнения вздулись вены, лицо его горело. Только дважды за всю свою жизнь он познал горечь непризнания: однажды, когда его провалили на выборах в конгресс, и второй раз, когда он послал написанную им повесть в «Сатердей ивнинг пост» и ему вернули ее с печатным формуляром отказа. Судья не мог поверить, что повесть отвергнута. Он ее перечитал и нашел, что она лучше всего, что печатается в «Ивнинг пост». Заподозрив, что ее просто невнимательно прочли, он склеил друг с другом несколько страниц рукописи, а когда ее отвергли снова, больше никогда не брал в руки этого журнала и больше никогда не писал повестей. А теперь он не мог поверить, что между ним и внуком действительно происходит разлад.

— А ты помнишь, как в детстве звал меня «дедик»?

Джестер не был растроган этим воспоминанием, и слезы на глазах у деда его только обозлили.

— Я все помню.

Он поднялся и встал за стулом у судьи, но дед не хотел трогаться с места и не давал уйти внуку. Он схватил руку Джестера и прижал к щеке. Джестер окаменел от смущения, и рука его не ответила на ласку.

— Вот не думал, что мой внук будет так со мной разговаривать. Ты сказал, что тебе непонятно, почему разные расы не могут жить вместе, как равные. Ты подумай, к чему это приведет. К смешанным бракам! Неужели тебе это понравится? Ты бы позволил своей сестре выйти замуж за черного кобеля, если бы у тебя была сестра?

— Я об этом не думал. Я думал о равенстве людей разных рас.

— Но если твое так называемое равенство приведет к смешанным бракам, как это и должно быть по законам логики, ты бы смог жениться на негритянке? Ну, говори правду.

Джестер невольно подумал о Верили, о других кухарках и прачках, работавших у них в доме, и о «тете Джемайме» с рекламы бисквитного печенья. Лицо его залилось краской, веснушки потемнели. Он не смог сразу ответить, так его ужаснуло подобное предположение.

— Вот видишь, — сказал судья. — Ты попросту болтал языком, да еще в угоду северянам.

— А я все же думаю, что как судья ты судишь одно и то же преступление по-разному — в зависимости от того, совершил его негр или белый.

— Естественно. Это разные вещи. Белый есть белый, а черный есть черный, и вместе им не сойтись, если я этому могу помешать.

Судья захохотал и удержал руку Джестера, когда тот снова попытался вырваться.

— Всю жизнь меня занимали вопросы правосудия. И после смерти твоего отца я понял, что само по себе правосудие — химера, самообман. Правосудие не просто мерило, которое можно применять во всех случаях жизни одинаково. После смерти твоего отца я понял, что есть нечто куда более важное, чем правосудие.

Джестера всегда интересовали всякие упоминания об отце и его смерти.

— А что важнее, дедушка?

— Страсть, — сказал судья. — Страсть сильнее правосудия.

Джестер выпрямился от негодования.

— Страсть? Разве у отца была страсть?

Судья уклонился от ответа.

— У молодежи твоего поколения не бывает настоящих страстей. Они отвергли идеалы предков и противятся зову крови. Как-то раз, когда я был в Нью-Йорке, я увидел черномазого, сидевшего за одним столиком с белой девушкой, и кровь во мне закипела. Мое возмущение не имело ничего общего с правосудием, но когда я увидел, как эти двое смеются и едят за одним столом, кровь у меня… Я в тот же день уехал. Ноги моей больше не было в этом Вавилоне и не будет до самой смерти.

— А меня бы это ничуть не возмутило, — сказал Джестер. — Если хочешь знать, я скоро поеду в Нью-Йорк.

— Вот об этом я и говорю. Ты не понимаешь, что такое страсть.

Эти слова поразили Джестера в самое сердце, он задрожал, и щеки его загорелись.

— Я не считаю…

— В один прекрасный день ты почувствуешь эту страсть. И когда она придет, все твои незрелые суждения о так называемом правосудии будут забыты. Ты станешь настоящим мужчиной, и я буду гордиться таким внуком.

Джестер придерживал стул, пока судья вставал из-за стола, тяжко опираясь на трость. Судья постоял, глядя на картину над камином.

— Погоди минутку, козлик. — Он мучительно отыскивал слова, которые перекинут мост через пропасть. — Знаешь, Джестер, и я теперь вижу там, в небе над плодовым садом и хижиной, розового мула, о котором ты говорил.

Это признание ничего не могло изменить, и оба это понимали. Судья медленно двинулся из комнаты, а Джестер шел рядом, чтобы поддержать его, если понадобится. К жалости у него примешивалось раскаяние, а он ненавидел раскаяние и жалость. Джестер усадил деда на диван в библиотеке и сказал:

— Я рад, что ты теперь знаешь про мои убеждения. Рад, что я их тебе высказал. — Но слезы на глазах старика его обезоружили, и он вынужден был добавить: — Я же все равно тебя люблю, правда люблю… дедик.

Но когда старик его обнял, ему стало противно от запаха пота и от сентиментальности, и, высвободившись из объятий, он почувствовал, что теперь уже ничего нельзя исправить.

Он выбежал из комнаты и взлетел по лестнице наверх, прыгая через три ступеньки. На верхней площадке было окно с цветными стеклами, свет, падавший оттуда, зажег рыжие волосы Джестера и бросил зеленую тень на его разгоряченное от бега лицо. Он закрыл дверь своей комнаты и повалился на кровать.

Это правда, что он еще не испытал страсти. Кровь стучала в висках от стыда, когда он вспоминал слова деда: старик знает, что он еще девственник. Другие мальчишки хвастают любовными приключениями и даже ходят в дом, который содержит женщина, по имени Реба. Это место влекло Джестера. Снаружи это был самый обыкновенный деревянный дом с цветущей шпалерой над крыльцом и картофельными грядками. Его влекла и ужасала самая обыденность этого дома. Он кружил вокруг него, и его угнетало собственное малодушие. Как-то раз, ближе к вечеру, он увидел, что из дома вышла женщина, и стал к ней приглядываться. Это была самая обыкновенная женщина в синем платье, с густо накрашенными губами. Тут ему и надо было бы почувствовать страсть. Но когда она кинула на него беглый взгляд, ему стало так стыдно своего малодушия, что он подтянул одну ногу, потер ею другую и замер на месте, пока женщина не отвернулась. Тогда он кинулся прочь, пробежал все шесть кварталов до своего дома и бросился на ту же кровать, где он лежал сейчас.

Нет, он еще ни разу не испытал страсти, но он знал, что такое любовь. Иногда она проходила на другой день, через неделю, а как-то раз длилась целый год. Любовь, которая не проходила целый год, была к Теду Хопкинсу, самому лучшему спортсмену в школе. Джестер старался поймать взгляд Теда в коридоре, и сердце у него отчаянно билось, хотя разговаривали они только два раза за весь год.

Однажды, в дождливый день, они вместе вошли в вестибюль. Тед сказал:

— Какая паршивая погода!

Джестер едва промямлил:

— Да, паршивая…

Другой разговор был менее беглый, но очень унизительный. Джестер любил Теда и очень хотел ему что-нибудь подарить, чтобы привлечь его внимание. В начале футбольного сезона он увидел в витрине у ювелира маленький золотой футбольный мячик. Он купил его и четыре дня не решался подарить Теду. Джестеру надо было, чтобы они очутились вдвоем, и он целыми днями бродил за Тедом как тень, пока, наконец, они не встретились возле раздевалки. Джестер дрожащей рукой протянул мячик. Тед спросил:

— Это что?

Джестер почему-то сразу понял, что совершил ошибку. Он, запинаясь, объяснил:

— Я это нашел.

— А почему ты хочешь отдать его мне?

Джестера мутило от стыда.

— Просто потому, что он мне не нужен, вот я и решил отдать его тебе.

Голубые глаза Теда смотрели на него насмешливо, с недоверием; Джестер мучительно покраснел, как краснеют люди с очень светлой кожей, веснушки его потемнели.

— Что ж, спасибо, — сказал Тед и сунул золотой мячик в карман брюк.

Тед был сыном гарнизонного офицера, служившего в пятнадцати милях от Милана, и любовь Джестера омрачалась страхом, что отца Теда переведут в другой город. И без того тайное сокровенное чувство разжигалось боязнью разлуки, ореолом дальних странствий и приключений.

После истории с мячиком Джестер стал избегать Теда, и всякий раз, когда он вспоминал футбол или слова «паршивая погода», испытывал гнетущий стыд.

Он любил и мисс Паффорд, которая преподавала литературу, носила челку, но никогда не красила губ. Джестер питал отвращение к губной помаде и не понимал, как можно поцеловать женщину с липкими, вымазанными краской губами. А так как почти все девушки и женщины красили губы, выбор у него был невелик.

Впереди маячил жаркий, пустой и бесцельный день. Воскресные дни — самые длинные в неделю, и Джестер отправился на аэродром и вернулся только к ужину. Но и после ужина он чувствовал пустоту и уныние. Он поднялся к себе в комнату и снова растянулся на кровати.

Он лежал потный, мрачный, и вдруг его словно сорвало с постели. Джестер услышал низкий голос, который что-то пел под аккомпанемент рояля. Мотив был незнакомый, и Джестер не понимал, откуда он доносится. Он оперся на локоть и стал вслушиваться, глядя в ночную темноту. Это был блюз, чувственный, томительный. Пели в переулке, за домом судьи, — там жили негры. Джестер слушал — джазовая грусть распускалась в ночи, как стеклянный цветок.

Мальчик встал и пошел вниз. Дед сидел в библиотеке, и Джестер незаметно выскользнул на темную улицу. Музыка доносилась из третьего дома по переулку, и Джестер постучал туда сначала негромко, потом сильнее; музыка смолкла, и дверь отворилась.

Джестер не успел придумать заранее, что он скажет, поэтому он молча стоял в дверях, понимая, что сейчас с ним произойдет нечто потрясающее. Он впервые видел голубоглазого негра и, увидев его, вздрогнул. Музыка все еще звучала у него в крови, и Джестер оробел, встретившись взглядом с этими голубыми глазами. Они глядели холодно и словно горели на темном угрюмом лице. Глаза эти что-то ему напоминали, и его вдруг охватил стыд. Он мысленно спрашивал себя, что за странное чувство им вдруг овладело? Страх? Любовь? Или же наконец, наконец-то страсть? Джазовая грусть разбилась вдребезги.

Все еще не понимая, что с ним происходит, Джестер вошел в комнату и закрыл дверь.

3

В тот вечер в воздухе стоял запах жимолости, и Д. Т. Мелон нанес нежданный визит старому судье. Старик рано ложился спать и вставал спозаранок; в девять часов вечера он шумно плескался в ванне и снова проделывал ту же процедуру в четыре часа утра. И не потому, что ему это нравилось. Он бы предпочел покоиться в объятиях Морфея часов до шести или даже до семи утра, как все люди. Но привычка рано вставать стала второй натурой, и он не мог ее побороть. Судья считал, что такой тучный и потливый человек, как он, должен купаться два раза в день, и окружающие с ним охотно соглашались. И вот в сумеречные часы старый судья плескался, фыркал и пел. Любимые его песни в ванной были: «На тропке одинокая сосна» и «По Джорджии бродит вечный студент». В тот вечер он пел без всякого воодушевления и даже не попрыскал себя за ушами туалетной водой, так его взволновал разговор с внуком. Перед ванной судья зашел в комнату к Джестеру, но мальчика там не было, и во дворе его тоже не было: во всяком случае, он не откликнулся. Когда раздался звонок, судья уже успел натянуть белую ночную рубашку. Думая, что это внук, он, небрежно накинув халат, босиком спустился вниз, в переднюю. Друзья были удивлены, увидев друг друга. Мелон старался не смотреть на слишком маленькие босые ноги тучного судьи, пока тот с трудом напяливал халат.

— Что вас принесло в такой поздний час? — спросил судья, словно было далеко за полночь.

— Да я просто гулял и решил на минутку к вам заглянуть, — объяснил Мелон. Вид у него был испуганный, в глазах — отчаяние, и судью не могла обмануть эта отговорка.

— Как видите, я только что вылез из ванны. Входите, выпьем по маленькой на сон грядущий. Мне всегда уютнее по вечерам у себя в комнате. Заберусь-ка я в постель, а вы прилягте на шезлонг… Можно и наоборот. Что с вами? У вас такой вид, будто за вами гонятся.

— А может, и правда гонятся, — сказал Мелон. У него не хватило духа нести свое бремя в одиночку, и в этот вечер он рассказал Марте о своей болезни, а потом убежал из дому в поисках покоя и утешения. Мелон и раньше боялся, что несчастье снова сблизит его с женой, уничтожит ту разобщенность, которая постепенно между ними возникла, но то, что случилось в этот тихий летний вечер, превзошло его худшие опасения. Марта рыдала, бросилась вытирать его лицо одеколоном, беспокоилась о том, что теперь будет с детьми. Словом, жена не усомнилась в диагнозе врачей и вела себя так, будто верила, что муж неизлечимо болен и медленно умирает у нее на глазах.

Ее горе и легковерие возмутили Мелона и привели его в ужас. И чем дальше, тем тяжелее становилась эта сцена. Марта вспоминала и медовый месяц в Блоуинг-Роке, штат Северная Каролина, и рождение детей, и поездки, и неожиданные перемены в жизни. Говоря о том, как дать образование детям, она даже помянула о своих акциях «Кока-колы». Марта была скромная, добропорядочная женщина, порой она даже казалась Мелону бесполой! У нее настолько не было интереса к половой жизни, что Мелон часто чувствовал себя грубым, нечутким, просто мужланом! А в этот вечер Марта вдруг заговорила о физической любви, и это совсем доконало Мелона.

Обнимая измученного мужа, Марта воскликнула:

— Что ж мне делать?

И она произнесла фразу, которую он не слышал уже много, много лет. Этой фразой они обозначали акт любви. Они переняли ее от Эллен. Она еще ребенком смотрела, как дети постарше кувыркаются на лужайке перед их домом, и, когда отец возвращался с работы, кричала ему: «Хочешь, папочка, я для тебя сделаю кувырк?»

Этим словом, напоминавшим летний вечер, росистую лужайку и детство, они называли, когда были молоды, физическую близость. И теперь, после двадцати лет брака, аккуратно опустив искусственные зубы в стакан с водой, Марта вдруг произнесла эту фразу. Мелону стало страшно, он понял, что не только скоро умрет, но что какая-то часть его уже умерла, а он этого даже не заметил. И он молча выбежал из дому на темную улицу.

Старый судья шагал впереди, его босые ноги розовели на темно-синем ковре, Мелон шел следом. Оба были рады друг другу.

— Я рассказал жене об этой самой… лейкемии, — признался Мелон.

Они вошли в спальню судьи, где стояла огромная кровать на четырех столбиках с пологом и горой пуховых подушек. Занавеси были из очень дорогой ткани, но пахли затхлостью, у окна стоял шезлонг. Судья посадил на него Мелона и налил им обоим виски.

— Д. Т., а вы замечали, если у человека есть какой-нибудь недостаток, он сразу же приписывает его другому? Например, если человек жаден, он постоянно обвиняет других в жадности. Или вот скаредность… Это первый порок, который замечает скряга. — Распалившись, судья закричал: — И вор вора видит издалека… вор вора сразу найдет!

— Да, замечал, — сказал Мелон, не очень понимая, куда клонит судья. — Но при чем тут?..

— Сейчас скажу, — властно перебил его судья. — Несколько месяцев назад вы мне рассказывали о докторе Хейдене и об этих страшных штучках в крови.

— Да, — все еще недоумевая, сказал Мелон.

— И вот утром, когда мы с Джестером возвращались домой из аптеки, я случайно встретил доктора Хейдена и просто испугался.

— Почему?

— Да он болен, — заявил судья. — Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь так быстро сдал.

Мелон попытался осмыслить это сообщение.

— Вы хотите сказать?..

Тон у судьи был спокойный и твердый.

— Я хочу сказать, если у доктора Хейдена какая-то особая болезнь крови, он как пить дать поставит такой диагноз вам вместо себя.

Мелон обдумал это фантастическое предположение, пытаясь найти в нем хотя бы соломинку, за которую можно было ухватиться.

— В конце концов, Д. Т., у меня большой медицинский опыт: я пролежал в больнице Джона Хопкинса чуть не три месяца.

Мелон вспомнил руки доктора.