Часы без стрелок

— Может быть, — сказал судья. — Но в тот день мы поссорились.

— Ну и что? В какой семье не бывает ссор!

— Мой сын подверг сомнению непреложную истину.

— Непреложную истину? Какую?

— Да в общем спор вышел из-за ерунды. Речь шла о процессе одного негра, которого я должен был осудить.

— Зря вы себя вините, — сказал Мелон.

— Мы сидели за столом, пили кофе, французский коньяк, курили сигары; дамы были в гостиной, Джонни горячился все больше и больше, а под конец он что-то выкрикнул и кинулся наверх. Несколько минут спустя мы услышали выстрел.

— Он всегда был очень вспыльчивый.

— Нынешняя молодежь со старшими вообще не считается. Мой сын взял да и женился прямо после танцев. Разбудил мать и меня и говорит: «Мы с Мирабеллой поженились!» Сбегали тайком к мировому судье, и все дела. Для его матери это было страшным ударом, хотя потом она и поняла, что нет худа без добра…

— Ваш внук — вылитый отец, — сказал Мелон.

— Да, вылитый отец. Вы когда-нибудь видели таких замечательных, талантливых ребят, как он и Джонни?

— Для вас это — большое утешение.

Судья, прежде чем ответить, пожевал сигару.

— И утешение и вечная тревога: ведь он — все, что у меня есть.

— Он тоже собирается стать юристом и заняться политикой?

— Нет! — горячо возразил судья. — Я не хочу, чтобы мальчик был юристом и, уж во всяком случае, не хочу, чтобы он занимался политикой!

— Ну, такой мальчик, как Джестер, может проявить себя в любой области, — сказал Мелон.

— Смерть — великая обманщица, — сказал старый судья. — Д. Т., вам вот кажется, будто врачи нашли у вас смертельную болезнь. Я в это не верю. При всем моем уважении к медицине я должен сказать, врачи не знают, что такое смерть, да и кто это может знать? И сам доктор Тэтум не знал. Я, старый человек, вот уж пятнадцать лет жду смерти. Но она хитрая бестия. Когда ее ждешь и готов ее встретить лицом к лицу, она не приходит. Она подкрадывается исподтишка. Она убивает тех, кто ее не ждал, не реже, чем тех, кто ее поджидает. Так как же, Д. Т.? Что, по-вашему, случилось с моим прекрасным сыном?

— Послушайте, Фокс, — спросил Мелон, — вы верите в вечную жизнь?

— Да, в той мере, в какой мне понятна сама идея вечности. Я знаю, что сын мой всегда будет жить во мне, а мой внук — в нем и поэтому во мне. Но что такое вечность?

— Доктор Уотсон в церкви читал проповедь о том, что душа кладет смерть на обе лопатки.

— Красиво сказано, завидую. Но смысла в этих словах нет никакого. — Судья задумался. — Нет, я не верю в вечность в религиозном смысле слова. Я верю в то, что знаю, я верю в потомков, которые придут мне на смену. И верю в своих предков. Это, по-вашему, и есть вечность?

Мелон вдруг спросил:

— Вы когда-нибудь видели голубоглазого негра?

— Негра с голубыми глазами?

— Я имею в виду не блеклые выцветшие глаза, какие бывают у старых негров. А вот видели ли вы голубые глаза у молодого негра? Тут в городе есть такой, он меня сегодня просто напугал.

Голубые глаза судьи сверкнули, и, прежде чем ответить, он допил свой стакан.

— Я знаю, о ком вы говорите.

— Кто он такой?

— Да просто здешний негр. Мне до него никакого дела нет. Выполняет поручения, доставляет всякую всячину — словом, мастер на все руки. А кроме того, он певец.

— Я встретил его в переулке за магазином, и он меня напугал.

— Этого негра зовут Шерман Пью, и мне до него нет никакого дела, — сказал судья так подчеркнуто, что даже удивил Мелона, — но я подумываю, не взять ли его на службу. У нас не хватает прислуги.

— В жизни не встречал таких странных глаз, — сказал Мелон.

— Ублюдок, — сказал судья. — Мать его наверняка с кем-то прислала. Его подкинули в церковь святого Вознесения.

Мелон почувствовал, что судья от него что-то скрывает, но он был далек от того, чтобы совать нос в дела такого великого человека.

— Джестер!.. Вот легок на помине…

В комнате стоял Джон Джестер Клэйн; с улицы на него падал солнечный свет. Это был тонкий, гибкий мальчик семнадцати лет, с рыжевато-каштановыми волосами и такой светлой кожей, что веснушки на его вздернутом носу напоминали посыпанные корицей сливки. Рыжие волосы горели на солнце, но лицо было в тени — он прикрывал от солнца рукой свои ярко-карие глаза. На нем были синие джинсы и полосатая фуфайка с рукавами, закатанными до острых локтей.

— Лежать, Тайдж! — приказал он тигровому боксеру — другой такой собаки не было во всем городе. Это был свирепый зверь, и, встречая его на улице без хозяина, Мелон пугался.

— Дедушка, я сегодня летал один, — сообщил Джестер тонким от волнения голосом. Потом, заметив Мелона, вежливо добавил: — Привет, мистер Мелон, как вы себя чувствуете?

Старые глаза судьи от воспоминаний, гордости и виски сразу же наполнились слезами.

— Ты летал один, дружок? Ну и как это было?

Джестер немножко подумал.

— Не совсем так, как я ожидал. Я думал, что буду там чувствовать себя одиноким и даже гордым. Но я был очень занят — следил за приборами. По-моему, я просто чувствовал ответственность.

— Вы только подумайте, Д. Т., — сказал судья. — Несколько месяцев назад этот негодник вдруг заявил, что ходит на аэродром. Скопил карманные деньги и записался в летную школу. Даже не подумал спросить разрешения. Просто объявил: «Дедушка, я учусь летать». — Судья погладил Джестера по бедру: — Так ведь, мой козлик?

Мальчик подтянул одну длинную ногу и потер ею другую ногу.

— Что из того? Все должны уметь летать.

— Какая сила заставляет теперешнюю молодежь принимать такие неслыханные решения? Ни в мои времена, ни в ваши, Д. Т., ничего подобного не было. Ну, теперь вы видите, чего я боюсь?

Тон у судьи был жалостный, и Джестер ловко отобрал у него стакан с виски и спрятал на полке в углу. Мелон заметил этот жест и обиделся за судью.

— Пора обедать, дед. Машина на улице.

Судья грузно поднялся, опираясь на трость. Собака направилась к двери.

— Дело за тобой, мой козлик. — В дверях он обернулся к Мелону. — Не давайте себя запугивать, Д. Т. Смерть — великий шулер, у нее полно всяких фокусов. Может, мы с вами помрем, провожая на погост какую-нибудь двенадцатилетнюю девочку. — Махнув на прощание рукой, он вышел на улицу.

Мелон вышел за ними, чтобы запереть входную дверь, и нечаянно подслушал разговор:

— Дед, ты меня, пожалуйста, прости, но мне неприятно, когда ты зовешь меня при чужих козликом или дружком!

Мелон почувствовал острую неприязнь к Джестеру. Его оскорбило слово «чужой», и то тепло, которое согревало его душу в присутствии судьи, вдруг пропало. В старые времена гостеприимство выражалось в умении внушить даже скромнейшим участникам предвыборного пикника, что они свои люди. Но теперь этот дар гостеприимства был утрачен и повсюду царило отчуждение. «Чужим» был не он, а Джестер, который с детства не был похож на миланских мальчиков. В нем было что-то дерзкое, несмотря на всю его вежливость, и что-то загадочное. Даже его мягкость и приветливость почему-то настораживали — он напоминал кинжал в атласных ножнах.

Судья будто и не слышал его слов.

— Бедный Д. Т., — сказал он, когда перед ним распахнули дверцу машины. — Вот ужас!

Мелон поспешно запер дверь и вернулся в рецептурную.

Теперь он был один. Он уселся в качалку, держа в руках каменный пестик. Пестик был серый, отполированный от долгого употребления. Мелон купил ступку вместе со всем оборудованием аптеки, когда открывал свое дело двадцать лет назад. Раньше аптека принадлежала мистеру Гринлаву — долго же Мелон о нем не вспоминал! После его смерти наследники ее продали. Сколько лет мистер Гринлав проработал этим пестиком? И кто им пользовался раньше?.. Пестик был старый-старый, вечный. Может быть, он сохранился еще со времен индейцев. Да, пестик очень старый, а сколько он еще может прослужить? Камень словно насмехался над Мелоном.

У него начался озноб. Наверно, пробрало сквозняком, хотя сигарный дым неподвижно висел в воздухе. При мысли о старом судье легкая грусть вытеснила из сердца страхи. Он вспомнил Джонни Клэйна и былые дни в Серено. Там он не чувствовал себя чужим — сколько раз он гостил в Серено во время охотничьего сезона, однажды даже там ночевал. Он спал на большой кровати с пологом вместе с Джонни, и в пять часов утра они спустились в кухню — он и сейчас помнит, как пахло икрой, горячими оладьями и мокрой псиной, когда они завтракали перед охотой. Да, он много раз охотился с Джонни Клэйном, его часто приглашали в Серено, был он там и в то воскресенье под рождество, когда Джонни умер. Мисс Мисси тоже туда наезжала, хотя это, в сущности, был охотничий дом для мужчин и мальчишек. А судья, когда он промазывал, что бывало с ним постоянно, жаловался, что там слишком много неба и слишком мало дичи. Серено и в те времена было окутано тайной — а может быть, роскошь всегда кажется таинственной ребенку из бедной семьи? Вспоминая былые дни и думая о судье, каким он стал, о его мудрости, славе и неутешном горе, Мелон чувствовал, что душа его поет от любви, печально и строго, как церковный орган.

Он сидел, уставившись в пестик глазами, блестящими от лихорадки и страха; погруженный в свои мысли, он не слышал, что из подвала доносится какой-то стук. До этой весны он всегда верил в то, что у жизни и смерти есть свой срок и ритм, об этом говорится в библии: трижды по двадцать лет и еще десять. Но теперь он думал о неожиданных смертях. Он вспоминал детей — нарядных и воздушных, как цветы, в обитых атласом гробиках. И ту хорошенькую учительницу пения, которая подавилась рыбьей костью на пикнике и умерла в одночасье. И Джонни Клэйна и всех молодых людей из их города, которые погибли во время первой и последней войн. А сколько их еще было? Сколько? И почему они умерли? Он услышал стук в подвале. Наверно, крыса: на прошлой неделе крыса перевернула бутыль с камедью, и несколько дней внизу стояла такая вонь, что его подручный отказывался работать в подвале. Нет, в смерти нет никакого ритма, разве что ритм крысиных шагов да еще запах разложения. И хорошенькая учительница пения, и белокожая молодая плоть Джонни Клэйна, и воздушные, как цветы, дети — всех их ждали распад и трупная вонь. Он поглядел на пестик и с горечью подумал о том, что только камень нетленен.

Кто-то переступил порог. Мелон вздрогнул и уронил пестик. Перед ним стоял голубоглазый негр и держал в руке что-то блестящее. Мелон снова уставился в горящие глаза, снова почувствовал на себе до жути проницательный взгляд и прочел в глазах негра, что тот знает о его близкой смерти.

— Я их нашел у вас за дверью, — сказал негр.

В глазах у Мелона помутилось от страха, и на миг ему показалось, что в руках у негра разрезной нож доктора Хейдена, но потом он разглядел, что это связка ключей на серебряном кольце.

— Они не мои, — сказал Мелон.

— Здесь были судья Клэйн и его мальчик. Может, это их ключи. — Негр бросил ключи на стол. Потом он поднял пестик и подал его Мелону.

— Очень признателен, — сказал тот. — Я справлюсь насчет ключей.

Парень ушел. Мелон посмотрел, как он беспечно пересекает улицу, и передернулся от ненависти и отвращения.

Он сидел с пестиком в руке — у него еще хватило здравого смысла удивиться тем непривычным чувствам, которые бушевали в его когда-то незлобивой душе. Его раздирали любовь и ненависть, но что он любит и что ненавидит, он понимал весьма смутно. Он впервые осознал, что смерть близка. Но ужас, который его душил, внушала ему не смерть, а та загадочная драма, которая разыгрывалась вокруг, хотя он и сам не знал, что это за драма. Он с ужасом спрашивал себя, что произойдет в те месяцы — и сколько их будет? — каждый из которых ревниво урезает отпущенные ему дни. Он был человеком, который смотрит на часы без стрелок.

Вот он, мерный ритм крысиных шагов.

— Отче, отче, помилуй меня, — вслух произнес Мелон. Но его отец был мертв уже много лет.

Когда зазвонил телефон, Мелон признался жене, что он болен, и попросил заехать за ним в аптеку и отвезти домой на машине. Потом он снова сел, словно для самоутешения поглаживая каменный пестик, и стал ждать.

2

Судья обедал по старинке рано, и в воскресенье обед подавался в два часа дня. Перед тем как позвонить к обеду, кухарка Верили распахнула в столовой ставни, затворенные с утра от жары. Летний зной ворвался в окна — за ними лежала выжженная лужайка, окаймленная головокружительно ярким цветочным бордюром. Несколько вязов темнели в недвижном воздухе на фоне яркого и словно лакированного послеполуденного неба. Первым отозвался на звонок пес Джестера; он медленно улегся под стол и скрылся под длинной камчатой скатертью. Потом появился Джестер и, встав за стулом деда, стал поджидать его прихода. Когда старый судья вошел, Джестер заботливо его усадил и занял свое место. Обед начался, как обычно: на первое был, как всегда, овощной суп. К супу подавали бисквит и кукурузные палочки. Старый судья ел с жадностью, запивая куски хлеба пахтой, Джестер проглотил только несколько ложек горячего супа — он пил ледяной чай, то и дело прижимая холодный стакан к щеке и ко лбу. По обычаю во время первого не разговаривали, если не считать остроты, которую судья произносил каждое воскресенье: «Уж они верили, верили, что войдут в царствие небесное…» К этому он добавлял всегдашнюю шуточку:

— И войдут, если будут так хорошо готовить, как Верили.

Верили только поджала лиловатые морщинистые губы.

— Мелон всегда был одним из самых верных моих избирателей и приверженцев, — сказал судья, когда подали курицу и Джестер встал, чтобы ее разрезать. — Возьми себе печенку, сынок, тебе хотя бы раз в неделю надо есть печенку.

— Хорошо, дед.

Поначалу обед шел, как обычно, в полном соответствии с распорядком этого дома. Но потом вдруг возник непонятный разлад: покой был нарушен, словно между ними произошла немая стычка. В ту минуту ни старый судья, ни его внук не осознали того, что случилось, но к концу долгой и вполне обыденной трапезы в душной столовой оба они почувствовали какую-то перемену: что-то непоправимо испортило их отношения и они уже никогда не будут прежними.

— «Конституция Атланты» сегодня назвала меня реакционером, — сообщил судья:

— Очень жаль, — тихонько заметил Джестер.

— Жаль? — воскликнул судья. — О чем тут жалеть? Я, например, рад.

Джестер бросил на него долгий вопросительный взгляд.

— В наше время надо понимать слово «реакционер» буквально. Реакционер — это гражданин, который реагирует на любую угрозу вековым устоям Юга. Когда права Южных штатов попираются федеральным правительством, долг каждого патриота на это реагировать. Иначе благородные принципы Юга будут поруганы.

— Какие благородные принципы? — спросил Джестер.

— Да что ты, детка, подумай сам. Благородные принципы нашего образа жизни, традиционные порядки Юга.

Джестер ничего не сказал, но взгляд у него был скептический, и старый судья, чуткий ко всем настроениям внука, сразу это заметил.

— Федеральное правительство подвергает сомнению законность демократических выборов и тем самым ставит под удар всю южную цивилизацию.

Джестер спросил:

— Как?

— Детка, я имею в виду сегрегацию.

— Далась тебе эта сегрегация!

— Джестер, да ты шутишь?

Джестер вдруг перестал улыбаться.

— Ничуть.

Судья растерялся.

— Еще при жизни твоего поколения может настать такое время, — я-то, надеюсь, до этого не доживу, — когда введут смешанное обучение и отменят цветной барьер. Как тебе это понравится?

Джестер промолчал.

— Приятно тебе будет, если дюжий негритос сядет за одну парту с хрупкой белой девочкой?

Судья не верил в такую возможность, ему просто хотелось напугать Джестера. Взгляд его требовал, чтобы внук отнесся к этой опасности, как подобает южному джентльмену.

— Ну, а если дюжая белая девочка сядет за одну парту с хрупким чернокожим мальчиком?