Край непрощенных

Кроме того, для подсадного, который должен определенным образом обрабатывать свою жертву, Макс вел себя слишком пассивно. Он не стремился начинать разговор, на расспросы отвечал крайне неохотно и в те моменты, когда Кирсан не пытался его разговорить, вел предельно растительный образ жизни: есть, спать, лежать на нарах, глядя в потолок или с закрытыми глазами.

После пятой кормежки произошло событие, нарушившее размеренный ход событий: приволокли нового узника, тощего типа в грязном пиджаке и с некогда модным галстуком, и заперли в клетке аккурат напротив. Тот вел себя довольно шумно, картавым голосом угрожая судом, полицией и своими связями. Охранники — а это были очередной немец-огнеметчик, коих Кирсан в лицо запомнил троих, и бритоголовый крепыш с раскосыми глазами, подозрительно напоминавший то ли бойца триады, то ли японского якудзу — вначале игнорировали крикуна, затем немец стал проявлять признаки раздражения и узкоглазому пришлось его успокоить, а потом терпение лопнуло и у него. 'Якудза' махнул рукой, мол, делай с ним, что хочешь. Немец снял свой огнемет, открыл дверь в камеру.

— Что вы собигаетесь делать?! Не смейте ко мне пгикасаться! Я буду жалова… — тут массивная спина немца заслонила узника от Кирсана, послышался короткий звук удара и характерный хруст.

Несчастный еще попытался возмутиться, что ему сломали нос, но в ответ на каждую гневную фразу или призыв о помощи следовал удар. После четвертого раза до него, наконец, дошло: в споре слова, не подкрепленного силой, и кулака последний выигрывает всухую. Немец постоял над сжавшимся в углу узником несколько секунд, убедился, что тот все понял и заткнулся, и вышел из камеры, заперев дверь и оставив окровавленного человека на полу. Минуту спустя он вернулся и бросил ему через прутья решетки какую-то ветошь — вытереть лицо.

— На этом охраннике форма времен войны, — заметил будто невзначай Кирсан, хотя внутри у него все клокотало от бессильного бешенства.

— И? — равнодушно отозвался Макс, не проявивший ни малейшего интереса к происходящему.

— Как-то оно странно, когда солдат Рейха проявляет сочувствие к еврею, впрочем, перед тем им же избитому.

— Он тоже способен раскаиваться. А что избил — так не за то, что жид, а за то, что шумел. И кстати. Когда принесут еду — скажи жиду то же самое, что я тебе сказал. Сидеть в углу, руки на коленях, не пытаться заговаривать.

— Сам-то почему не скажешь?

Макс перевернулся на другой бок, не открывая глаз, и пробормотал:

— Не хочу привлекать внимание того парня с огнеметом. Знаю, что ты подумал — но если он решит меня сжечь сквозь прутья решетки, достанется и тебе. Эти штуковины очень любят разбрызгивать пламя во все стороны от первоначальной цели.

— Тут уже кого-то сжигали?

— Нет. Просто пользовался таким же.

Кирсана покоробило, но он снова промолчал. Пока не поймет, в какую игру играет Макс — будет подыгрывать. Пусть засранец думает, что впереди на шаг… до поры до времени.

— А почему ты решил, что он непременно тебя сожжет, а не побьет?

— Все русские такие занудные? — проворчал тот, — отстань, а?

Кирсан ухмыльнулся:

— Не повезло тебе с сокамерником, да?

— При чем тут везение? Здесь не бывает случайностей. Полно свободных клеток — но ты в этой. Тебя посадили в клетку к человеку, которого ты ненавидишь. Это часть наказания для нас обоих.

Охранники, прогуливаясь вдоль клеток, иногда перебрасывались парой слов, и Кирсан лишний раз убедился в том, что оба говорят на разных языках. И если по словам азиата на слух можно было судить лишь о том, что язык азиатский — отличать на слух китайский, корейский и японский Кирсан не умел — то немец определенно говорил по-немецки. Все, и интонации, и общее отрывистое звучание, характерное для немецкого, было очень знакомым. Но вот слова… Это напоминало ситуацию, когда человек, знающий иностранный язык лишь по учебнику, но не имеющий разговорной практики, слушает песню на этом языке и не понимает ни слова. И ведь знаешь, что, положим, песня на английском, по которому у тебя 'отлично' — а не разобрать и все тут. Вроде бы словарный запас есть — а из уст певца льется поток звуков, в котором ненаметанное ухо ни одного слова узнать не может.

Потом пошла уборка-кормежка. Кирсан сразу же предупредил узника напротив, чтобы тот сидел тихо и пытался делать глупости.

— Хвала всевышнему, — сдавленно прошептал в ответ тот, — что я встретил тут хоть одного иудея… Что за ужасы здесь происходят?!

— Я не иудей, я русский, — устало вздохнул Кирсан, предчувствуя дальнейшее развитие диалога.

— Но вы так хорошо говорите на идиш… Что я принял вас…

— Да я на многих языках говорю, — ответил он.

Макс, лежа на нарах спиной к нему, негромко хмыкнул:

— Выкрутился, рус…

— Русские — очень находчивый и умный народ, — небрежно ответил Кирсан.

В этот раз он снова попытался нащупать хотя бы возможность контакта, но оборванцы-уборщики на него взгляд не поднимали, а женщина старательно отводила глаза, стараясь не смотреть ни на кого из заключенных.

— Я не спец по формам — но ее китель кажется знакомым, — заметил Кирсан, когда процессия проследовала к дальним камерам.

— Кригсхельфериннен СС, — пояснил Макс, — женские специальные подразделения. Надзирательницы в женских бараках концлагерей.

— Знаешь, что мне в голову пришло? Если это ад — тут должно быть тесновато. Где миллиарды умерших грешников? Вместо этого я встретил не так уж и много людей, и куда ни кинь — сплошные нацисты. Солдаты с огнеметами на страже, эсэсовец в камере, надзирательница на кормежке… Чем ты это объяснишь?

— За объяснениями — к богу или дьяволу, — отрезал Вогель, распечатывая упаковку печенья, съел одну галету и добавил: — но если ты немного подумаешь, то вспомнишь, что я раньше говорил. Тут не бывает случайностей.

Так прошло еще некоторое время, в котором можно было ориентироваться только по кормежкам. Снаружи — вечные и неизменные сумерки. К радости Кирсана, еврей из камеры напротив хорошо играл в шахматы, они разыграли несколько партий по памяти, но развлечения хватило ненадолго: оппонент оказался слишком силен. Тогда к делу подключился Макс: выяснилось, что у обоих примерно одинаковый разряд по шахматам.

— Ты, главное, не брякни ему, что я немец, — предупредил он, — а то жид откажется со мной играть… если поверит, конечно.

— Забавные тут вещи происходят. Чистокровный ариец играет в шахматы с ненавистным евреем.

— Ненавистным? Ты знаешь, с моей семьей по соседству жили два жида со своими семьями. Один булочник, второй молочник. Приличные люди, я дружил с сыном булочника в детстве. Я их много в газовых камерах после уморил. Фюрер сказал — так надо. Они недолюди, их надо ненавидеть… Я так и делал, и не задумывался, почему я это делаю? Что ж, потом у меня было много-много веков на то, чтобы понять, что никаких причин ненавидеть жидов, ничего плохого мне не сделавших, у меня не было. Вот только понять это и то, что заповедь 'не убий' распространяется и на унтерменшей тоже, я смог лишь после того, как оказался в аду. Но исправить уже ничего нельзя — остается смиренно принять последствия своих поступков. Смиренно — потому что ничего другого не остается.

Налет

Больше всего Кирсану осточертела скука. Есть, спать, видеть один и тот же кошмар: залитая солнцем дорога и бульдозерный нож. К пятнадцатой кормежке он уже был готов грызть прутья или броситься с кулаками на охрану, но понимал, что номер не пройдет: у голых рук нет шансов против пары автоматов. Он должен как-то выбраться, если не хочет сойти с ума.

— И давно ты тут сидишь? — спросил он сокамерника, когда их клетку снова заперли.

— Кормежек сто.

— Уму не приложу, как ты тут еще не свихнулся. Это получается около тысячи часов. Так почему нас тут держат?

Макс кивнул в сторону ящиков, расставленных по всей длине прохода.

— Из-за них.

— Что внутри? Блин, да что ж мне приходится каждое слово из тебя вытягивать.

— Еда внутри. И выпивка. Видишь ли, все здесь подвержено тлену и разложению. Все портится, гниет, ржавеет — и очень-очень быстро. Но дело в том, что каждый человек распространяет вокруг себя ауру, которая этому разложению препятствует. В местах, где людей много, все иначе. Если ты построишь себе землянку где-нибудь — ты можешь жить в ней долго. Но стоит тебе отлучиться на несколько часов — и она обвалится, вся утварь сгниет и придет в негодность. Потому люди, которые пытаются как-то тут устроиться, вынуждены собираться большими группами. Вот как эти, которые нас здесь заперли.

— А при чем тут еда?

— Если ты будешь очень долго — месяцы или больше — носить при себе, скажем, плитку шоколада — она станет нормальной. Как в мире живых, понимаешь? Вкусной. Такая еда — единственное, что имеет ценность. То же самое — водка, пиво, шнапс. Они становятся нормальными. Пьянят. Нет ничего дороже, чем возможность напиться и ненадолго забыть, что ты в аду.

Кирсан понимающе кивнул.

— И нас тут держат, чтобы мы своим присутствием превращали вот эту мерзость в нормальную пищу.

— Именно.

— Почему они сами этого не делают?

— У любой группы, обосновавшейся где-либо, масса проблем и занятий. Сам все поймешь, когда выберешься отсюда и к кому-то примкнешь. А нас сюда посадили, потому что другой пользы с нас нет все равно. И мы не будем претендовать на часть превращенной еды, когда дойдет до дележа.

— Вот же сволочизм… Прямо рабовладение.

— Взгляни на это с другой стороны. За то время, которое ты провел за решеткой в тепле, сухости и умеренной вони, на иллюзорной свободе, можно было бы умереть в муках несколько раз. Поят, кормят…

— Дерьмом несъедобным.

— Привыкай. На свободе ли, в клетке ли — еда-то везде одна и та же. Мне за века здесь удалось поесть вкусно… может, раз двадцать. Не считая всякого по мелочам. Так-то я предпочитаю водку. Или спирт. Врезал стакан — и тебя уже не тревожит, что ты в бесконечном заточении. На короткое время забываешь о беспросветной тоске и безысходности.

— А еда откуда берется?

— Из городов. Там в магазинах ее много.

— Ну а в магазинах откуда берется?

— Из ниоткуда. Сегодня отправилась команда мародеров, вычистила все до крошки — вскоре снова полки полны. Бери, сколько хочешь.

В этот момент снаружи донеслись крики, топот ног, отрывистые команды и бряцанье оружия. Некоторые узники встревожились, но большинство осталось равнодушным.

— Что происходит? — громким шепотом спросил шахматист из противоположной камеры.

— Нападение, — прокомментировал Макс.

Несколько минут издалека доносились только отдельные выстрелы, но затем началось форменное светопреставление, которое Кирсан, будучи разведчиком, однажды уже видел. Война везде одинакова. Вопли, крики, стрельба из множества — не меньше пары сотен — стволов. А затем сквозь все это прорвался дьявольский вой хора множества глоток.

Макс сразу же стряхнул с себя флегматичность и бросился к зарешеченному оконцу, пытаясь увидеть хоть что-то. Охранники — на этот раз американец с огнеметом и байкерской наружности громила с дробовиком — забеспокоились теперь уже всерьез.

— Что это? Демоны?!

— Хуже… Людоеды.

— ?!!

— Единственная пища в этом мире, которая всегда имеет вкус — человеческая плоть, — мрачно прокомментировал Вогель.

— Твою ж мать! Слушай, сейчас или никогда. Решетка тут не очень прочная, если мы налетим плечом одновременно — выбьем!

— Ты забываешь про охрану.

— Внезапность — наше преимущество. Они отвлекутся — и тогда…

— Нет. Тут огнеметчик. Извини, но я пас.

Кирсан заиграл желваками:

— Ах, я же забыл, ты привык быть с другого конца огнемета, эсэсовское дерьмо. Вставай, мать твою, огнеметчика я возьму на себя, а ты отбери у второго дробовик и…

Макс покачал головой:

— Огнеметчик выглядит крупнее и сильнее тебя. Ты не справишься. Если он помнящий — у тебя шансы и вовсе нулевые

— Вот же размазня… Я продержу его достаточно долго, чтобы ты смог отнять дробовик, и тогда…

— Ты ничего не понимаешь, русский. Я беспомощен в присутствии огнеметчика. Дробовик мне не поможет — его заклинит. А ты сам не справишься. Давай просто посидим и посмотрим, что будет.

— Почему ты решил, что обязательно заклинит?!

— Я не решил, я знаю, — вздохнул Макс, — видишь ли, когда я попал на восточный фронт, то много работал в карательных командах. Мы не раз загоняли людей в какое-нибудь здание и поджигали его. Так эффективнее и проще, понимаешь? И вот теперь я пожинаю, что посеял. За тобой гонятся мертвецы — твои грехи не так тяжки, как мои. За свою жестокость я обречен гибнуть так же, как мои жертвы — в огне. Каждый раз, когда у моего врага огнемет, я бессилен что-либо поделать. У меня клинит оружие, я не могу спрятаться, не могу убежать. Нет случайностей — это система. Индивидуальный подход. Я настолько же беззащитен, как были беззащитны мои жертвы. У меня прозвище здесь — Горелый. За все мое время тут я сгорал заживо куда больше раз, чем число всех моих жертв — тысячи смертей в огне. Потому — нет. Я буду сидеть в клетке. Убьют людоеды — ну и ладно, не впервой же. Когда сгоришь заживо множество раз — поймешь, что смерть от клинка или пули — милосердие.

Кирсан попытался уговорить немца, но тот уперся. И пойди пойми, псих он или притворяется.

Стрельба вскоре стала громче, вой и крики — ближе. Бой происходил совсем рядом, судя по звуку, и дела обороняющихся, видимо, пошли плохо. Словно в подтверждение этого, дверь распахнулась, и в нее ввалилась целая толпа уродов, настолько живописных, словно все они только что сбежали из гримерной какого-то фильма ужасов. Тощие, исполосованные шрамами, с безумными глазами, в руках они сжимали оружие, преимущественно холодное — мечи, топоры и дубинки. Охранник-байкер лишь один раз успел выстрелить из дробовика, как на него посыпался град ударов.

Пламя вырвалось из раструба огнемета с шипением и ревом, и целая группа нападающих, добивавших байкера, в одно мгновение превратились в живые факелы. Душераздирающие крики заполнили помещение, разом перекрыв шум стрельбы снаружи. Огнеметчик повел раструбом слева направо, поливая огнем тех, кто не попал под первую струю. В ответ прогремели выстрелы, и Кирсан увидел, что на гимнастерке охранника появилось темное пятно. Тот все же выстрелил в третий раз, но сквозь огненную стену прыгнули новые людоеды.

— Сейчас или никогда, Макс! — завопил разведчик, — поднимай свою задницу! Огнеметчику не до тебя!

Немец неожиданно послушался. Вдвоем они налетели, разогнавшись, насколько это можно было сделать в маленькой камере, на дверь, и петли, сделанные не особо качественно, не выдержали. Узники покатились по полу и оказались чуть позади нескольких дикарей, уже сваливших охранника на пол.

Кирсан прополз два шага вперед, схватил топор, зажатый в руке горящего трупа, за рукоять у клинка и вырвал из мертвых пальцев. Перехватил оружие поудобней и поискал глазами, кого бы первого охреначить.

Сквозь стену пламени и дыма прыгнул еще один тип с охотничьей винтовкой в руке, Кирсан сразу же ударил его по ноге, подрубив сухожилия и мышцы, и свалил на пол. Тот завопил, пронзительно и отчаянно, привлекая внимание других, но разведчик схватил левой рукой за ствол винтовки, не позволяя навести оружие на себя, а правой ударил снова. Лезвие топора легко прорубило ребра, крик оборвался.

Схватить винтовку, передернуть затвор на всякий случай… Еще двое появляются из огня и дыма, с безумными глазами и оскаленными зубами. Кирсан уложил одного из них наповал выстрелом в упор, но перезарядить оружие не успел. В самый последний момент он сумел блокировать свирепый удар мечом винтовкой, клинок расколол деревянное ложе и лязгнул по стволу. Попытка контратаки ничего не дала: казалось, враг предвидел боковой удар прикладом и мастерски от него уклонился, а в следующий миг Кирсан оказался прижат к полу. Безумец не стал орудовать мечом в ближнем бою, а отбросил его и схватился за винтовку, пытаясь придавить ею разведчика к полу и задушить. Кирсан забросил правую ногу так, чтобы зажать голову противника в коленном суставе и сбросить с себя, но тот избежал и этого приема.

Хуже всего было то, что людоед — кстати, человек вполне европейской наружности в совершенно неподходящем к ситуации пиджаке — находился сверху и был сильнее, и потому Кирсан, придавленный еще и его весом, не мог отпустить винтовку, которую с трудом удерживал в сантиметре от своей шеи. Все известные ему приемы, направленные на сбрасывание врага, перестали работать, словно противник не только умел им противодействовать, но еще и знал наперед, какой из них Кирсан попытается применить в следующий момент.

А затем положение стало совсем безнадежным, когда рядом возник еще один людоед и замахнулся палицей. Внезапно раздался выстрел, затем еще один. Оба врага свалились замертво, получив по пуле в голову.

— Вовремя, — выдохнул Кирсан, увидев позади себя Макса с кольтом сорок пятого калибра в одной руке и окровавленным мечом в другой.

Те несколько головорезов, добивавших огнеметчика, уже умерли, и можно было только догадываться, как немец умудрился перебить их всех.

— И ты еще о смирении говорил, — тяжело дыша, заметил Кирсан, — а на деле — волк в овечьей шкуре.

— Не буди лихо, пока оно тихо, — пожал плечами Макс, — так у вас говорится? Хотим унести ноги — надо спешить.

В это время от оцепенения очнулись узники. Крики 'выпустите меня' неслись со всех сторон. Ключи, где же ключи? Если у байкера — то он валяется среди кучи еще горящих тел и сам неотличим от них. Но если у американца… Кирсан бросился к трупу огнеметчика.

Ключи действительно были там.

— Прикрой меня, мы не можем их тут оставить! — крикнул он Максу и принялся отпирать двери, выпуская заключенных.