Помоги проекту - поделись книгой:
— Чудовища! Каннибалы! Убийцы! — закричал Шарни.
— Молчите, молчите, господин граф, — остановил его Бийо. — Не то я за вас не отвечаю.
— Пусть так! — отозвался Шарни. — Я устал от жизни! Разве они могут сделать мне больше зла, чем сделали моему бедному брату?
— Ваш брат был виновен, а вы — нет, — возразил Бийо.
Шарни хотел было спрыгнуть с козел, но телохранители его удержали: на него были направлены два десятка штыков.
— Друзья! — громко и убежденно сказал Бийо. — Что бы ни сделал или ни сказал этот человек, — он указал на Шарни, — пусть ни один волос не упадет с его головы… Я отвечаю за него перед его женой.
— Перед его женой? — пробормотала королева, вздрогнув, словно один из угрожавших графу штыков поразил ее в самое сердце. — Перед его женой? Но почему?..
Почему? Бийо и сам бы не мог ответить. Он упомянул о жене Шарни, зная, какое влияние может оказать это слово на толпу, состоящую по преимуществу из отцов и мужей!
V
КРЕСТНЫЙ ПУТЬ
В Шалон прибыли поздно. Карета въехала во двор интенданства; курьеры были высланы заранее, чтобы приготовить помещение.
Двор был полон национальных гвардейцев и любопытных.
Пришлось потеснить зевак, чтобы король мог выйти из кареты.
Он показался первым, за ним с дофином на руках следовала королева, за нею шли мадам Елизавета с юной принцессой и, наконец, г-жа де Турзель.
В ту минуту как Людовик XVI ставил ногу на первую ступеньку лестницы, грянул выстрел и пуля просвистела над его ухом.
Была то попытка цареубийства или простая случайность?
— Ну вот, какой-то увалень случайно выстрелил! — обернувшись, невозмутимо заметил король.
Потом он прибавил в полный голос:
— Надобно быть осмотрительней, господа! Не то может произойти несчастье!
Шарни и оба телохранителя без помех прошли за королевской семьей и поднялись вслед за ней по лестнице.
Если не считать злополучного выстрела, королеве почудилось, будто она окунулась в более приятную атмосферу. У дверей, где остановился шумный кортеж, крики скоро стихли; в то время как члены королевской семьи выходили из кареты, в толпе сочувственно зашептались; поднявшись во второй этаж, путешественники увидели роскошный стол, сервированный с такой изысканностью, что пленники в изумлении переглянулись.
Лакеи застыли в почтительном ожидании; однако Шарни попросил для себя и двух телохранителей милости прислуживать за столом. В наши дни такое самоуничижение могло бы показаться странным, однако граф хотел под этим предлогом оставаться рядом с королем на случай любой неожиданности.
Королева все поняла; однако она даже не повернула к нему головы, не поблагодарила его ни жестом, ни взглядом, ни словом. Слова Бийо «Я отвечаю за него перед его женой!» звучали в глубине души Марии Антуанетты подобно раскатам грома.
Шарни, которого она надеялась увезти из Франции и мечтала оставить при себе за границей, возвращался вместе с ней в Париж! Шарни должен был снова увидеться с Андре!
Он же
Как мы уже сказали, Шарни был послан вперед разведать дорогу, и он добросовестно исполнил свой долг. Он знал настроение в каждой деревушке. В Шалоне, древнем городе, не имевшем своей торговли и населенном буржуа,
Вот почему едва августейшие путешественники сели за стол, как их хозяин, интендант департамента, вышел вперед и, поклонившись королеве, не ожидавшей уже более ничего хорошего и потому взглянувшей на него с беспокойством, проговорил:
— Ваше величество! Девицы города Шалона просят о милости принять их, чтобы вручить вам цветы.
Королева бросила изумленный взгляд на мадам Елизавету, потом на короля.
— Чтобы вручить цветы?! — переспросила она.
— Ваше величество! Если время выбрано неудачно или просьба слишком дерзка, — продолжал интендант, — я прикажу девицам не входить.
— О нет, нет, сударь, напротив! — вскричала королева. — Девицы! Цветы! Пусть войдут!
Интендант удалился, а мгновение спустя двенадцать девушек от четырнадцати до шестнадцати лет, самые хорошенькие, каких только могли найти в городе, вошли в переднюю и замерли на пороге.
— О, входите, входите, дети мои! — воскликнула королева, простирая к ним руки.
Одна из девушек, выступавшая от имени не только своих подруг, но и от имени их родителей, от имени всего города, приготовила прекрасную речь и теперь собиралась ее произнести; однако, услышав слова королевы, увидев ее распростертые объятия и почувствовав волнение всех членов королевской семьи, бедняжка не смогла сдержать слез, а из груди ее вырвались слова, передававшие общее мнение:
— Ах, ваше величество! Какое несчастье!
Королева приняла букет и расцеловала ее.
Тем временем Шарни наклонился и шепнул на ухо королю:
— Государь, вероятно, стоит воспользоваться настроением в городе: может быть, еще не все потеряно; если вашему величеству будет угодно отпустить меня на час, я спущусь вниз, а потом дам вам отчет обо всем увиденном и, возможно, сделанном.
— Ступайте, сударь, — разрешил король, — но будьте осторожны; если с вами случится несчастье, я буду безутешен до конца моих дней! Увы, двух смертей и так довольно для одной семьи!
— Государь, моя жизнь, как и жизнь моих братьев, принадлежит королю! — ответил Шарни.
Затем он вышел.
Однако, выходя, он смахнул слезу.
Присутствие всех членов королевской семьи делало этого человека с непоколебимым и нежным сердцем тем стоиком, каким он старался казаться; но как только он оставался наедине с самим собой, он снова был лицом к лицу со своим горем.
— Бедный Изидор! — прошептал он.
Он прижал руку к груди, чтобы убедиться, что в кармане у него по-прежнему лежат переданные ему г-ном де Шуазёлем бумаги, обнаруженные у убитого Изидора; он дал себе слово прочитать их, лишь только выдастся свободная минута, с таким же благоговением, как если бы читал завещание.
Вслед за девушками, которых юная принцесса расцеловала словно родных сестер, явились их родители; все это были, как мы уже сказали, либо преуспевающие буржуа, либо дворяне; они вошли робко и, как величайшей милости, попросили позволения приветствовать своих несчастных государей. Король при их появлении встал, а королева как можно ласковее пригласила:
— Входите!
Где все это происходило? В Шалоне? В Версале? Неужели всего несколько часов назад пленники видели своими собственными глазами, как обезглавили г-на де Дампьера?
Спустя полчаса вернулся Шарни.
Королева видела, как он выходил и как вернулся назад; однако по выражению ее лица даже самый наблюдательный человек не мог бы определить, какой отклик имели в ее душе его уход и возвращение.
— Ну что? — спросил король, склонившись к Шарни.
— Все складывается наилучшим образом, государь: национальная гвардия берется сопроводить завтра ваше величество в Монмеди, — отвечал граф.
— Вы приняли какое-нибудь решение?
— Да, государь, я разговаривал с их командирами. Завтра, прежде чем отправиться в путь, король изъявит желание пойти в церковь; в этой просьбе вашему величеству не смогут отказать: завтра праздник Тела Господня. Карета будет ждать короля возле паперти. Выйдя из церкви, король сядет в карету, все закричат «Виват!», а король тем временем отдаст приказание поворачивать назад и ехать в Монмеди.
— Хорошо, — согласился король, — благодарю вас, господин де Шарни; если до завтра ничто не изменится, мы поступим так, как вы говорите… А теперь вы и ваши товарищи отдохните — вам это еще более необходимо, чем нам.
Нетрудно догадаться, что прием юных девиц, добропорядочных буржуа и представителей славного дворянства продолжался до самого вечера; только в девять часов король и члены его семьи удалились на покой.
Когда они вернулись к себе, часовой у двери как бы напомнил королю и королеве, что они по-прежнему пленники.
Однако часовой отдал им честь.
По тому, как, с какой безукоризненной четкостью это было выполнено перед его королевским величеством, пусть и пленным, король узнал в нем старого солдата.
— Где вы служили, мой друг? — спросил он у часового.
— Во французской гвардии, государь, — отвечал тот.
— В таком случае, — сухо заметил король, — я не удивлен тем, что вы здесь.
Людовик XVI не мог забыть, что 13 июля 1789 года солдаты французской гвардии перешли на сторону народа.
Король и королева вошли к себе. Часовой стоял у самой двери в спальню.
Час спустя, меняясь с поста, часовой попросил позволения переговорить с командующим эскортом, то есть с Бийо.
Тот ужинал на свежем воздухе в компании тех, кто прибыл из разных деревень, расположенных вдоль дороги, по которой проезжала королевская карета, и пытался уговорить их остаться на следующий день.
Но люди эти уже увидели то, что хотели, то есть короля, и больше половины из них стремились встретить праздник Тела Господня в родной деревне.
Бийо хотел их удержать, потому что аристократические настроения в городе вызывали у него немалое беспокойство.
Они же, простые деревенские жители, отвечали ему:
— Если мы не вернемся домой, то кто же поздравит завтра Господа и натянет простыни перед нашими домами?
За этими разговорами его и застал часовой.
Они стали оживленно шептаться.
Потом Бийо послал за Друэ.
Разговор продолжался втроем — такой же негромкий и оживленный, с такой же чрезмерной жестикуляцией.
После этого Бийо и Друэ отправились к смотрителю почтовой станции, другу Друэ.
Тот приказал оседлать двух коней, и десять минут спустя Бийо уже мчался по дороге на Реймс, а Друэ ехал в Витри-ле-Франсуа.
Наступило утро; от вчерашнего эскорта осталось не более шестисот человек, самых ожесточенных или самых уставших; они провели ночь под открытым небом на принесенных жителями охапках соломы. Отряхиваясь в первых лучах восходящего солнца, они видели, как двенадцать человек в военной форме вошли в интенданство, а минуту спустя выбежали во двор.
В Шалоне была расквартирована рота гвардейцев Вильруа; двенадцать человек из них еще оставались в городе.
Они только что получили приказания от Шарни.
Граф велел им быть на конях, в полной форме, у церкви к моменту выхода из нее короля.
Они спешили подготовиться к этому маневру.
Как мы уже сказали, не все крестьяне, составлявшие накануне эскорт короля, разошлись вечером из-за усталости; утром они стали подсчитывать расстояние: одни из них оказались в десяти, другие — в пятнадцати льё от родного дома. Сотни две крестьян отправились домой, несмотря на настойчивые уговоры товарищей остаться.
Самых стойких недругов короля оказалось сотни четыре, самое большее — человек четыреста пятьдесят.
Столько же, если не больше, было национальных гвардейцев, сохранивших преданность королю, не говоря о гвардейцах короля и офицерах, которых предстояло набрать, — нечто вроде священного батальона, готового на любой риск ради монарха.
Кроме того, как уже было сказано, город питал симпатии к аристократам.
Уже с шести часов утра горожане, наиболее преданные делу спасения монархии, были на ногах и собрались во дворе интендантства. Шарни и гвардейцы находились среди них и тоже чего-то ждали.
Король встал в семь часов и приказал объявить, что намерен пойти на мессу; Отправились на поиски Друэ и Бийо, чтобы передать им желание короля, но ни того, ни другого не нашли.
Таким образом, ничто не препятствовало исполнению желания короля.
Шарни поднялся к королю и доложил ему, что оба командующих эскортом отсутствуют.
Король обрадовался этому сообщению, но Шарни с сомнением покачал головой: если он и не знал Друэ, то уж Бийо-то он знал.
Впрочем, все предвещало удачу. Улицы были полны народу, и было нетрудно заметить, что все население городка относилось к королю с симпатией. Пока ставни в спальнях короля и королевы оставались притворены, толпа оберегала сон пленников: люди двигались молча и на цыпочках; собралось так много людей, что в толпе почти растворились те четыреста человек из соседних деревень, которые так и не захотели вернуться по домам.
Как только ставни в комнате венценосных супругов распахнулись, раздались громкие крики: «Да здравствует король!» и «Да здравствует королева!»; их величества, не сговариваясь, появились каждый на своем балконе.
Снова грянули единодушные приветствия, и обреченные король и королева последний раз в своей жизни могли потешить себя иллюзией.
— Ну, все идет хорошо! — заметил Людовик XVI, обращаясь со своего балкона к Марии Антуанетте.
Королева устремила глаза к небу, но промолчала.
Но вот колокольный звон возвестил о том, что церковь открыта.
В это же время Шарни тихо постучался в дверь.
— Да, граф, я готов, — отозвался король.
Шарни бросил на короля быстрый взгляд; тот был спокоен и почти тверд; он уже столько выстрадал, что можно было подумать, будто вследствие перенесенных страданий он избавлялся от присущей ему нерешительности.
Поделиться книгой: