Помоги проекту - поделись книгой:
В самом деле, ребенку, привыкшему, подобно Питу, к разнообразным проявлениям материнской заботы, общение с теткой Анжеликой не сулило ровно ничего привлекательного; тетка Анжелика была в ту пору старой девой пятидесяти пяти — пятидесяти восьми лет, богобоязненной до глупости и заменившей в угоду дурно понятому благочестию все добрые, человеколюбивые, милосердные чувства хитрой алчностью, постоянно возраставшей от ежедневного общения с городскими ханжами. Не то чтобы она жила исключительно милостыней; на хлеб она зарабатывала пряжей льна и тем, что, с разрешения капитула, за деньги предоставляла стулья прихожанам во время мессы; однако благочестивым особам, обманутым ее богомольными ужимками, случалось дарить ей небольшие суммы; медные деньги она обращала в серебряные, серебряные — в луидоры, один за другим исчезавшие за обивкой старого кресла, причем настолько незаметно для окружающих, что никто и не подозревал об их существовании; во мраке тайника луидоры присоединялись к немалому числу своих собратьев, также осужденных покоиться здесь взаперти до того самого дня, когда смерть старой девы принесет им свободу и отдаст их в руки ее наследника.
Вот к обиталищу этой достопочтенной родственницы и направлялся доктор Жильбер, держа за руку верзилу Питу.
Мы говорим «верзилу», ибо Питу с самого рождения неизменно был чересчур крупным для своего возраста.
В тот миг, когда доктор и его подопечный переступили порог дома мадемуазель Розы Анжелики Питу, эта особа пребывала в самом радужном настроении. Пока в арамонской церкви отпевали ее невестку, в церкви Виллер-Котре происходили крещения и свадьбы, так что за один день благочестивая прихожанка выручила целых шесть ливров. Мелкие монеты мадемуазель Анжелика, по своему обыкновению, превратила в один большой экю, а поскольку еще три таких экю уже давно были у нее припасены, она стала обладательницей целого луидора. Естественно, что день встречи этого луидора с его предшественниками, занявшими свое место за обивкой раньше, был для мадемуазель Анжелики праздником.
Доктор и Питу вошли в ту самую минуту, когда, снова открыв дверь, запертую на время столь важной операции, тетка Анжелика в последний раз осматривала кресло, дабы удостовериться, что снаружи ничто не выдает присутствия сокровища, спрятанного внутри.
Свидание тетки с племянником могло бы стать трогательным, но беспристрастному наблюдателю, каким был доктор Жильбер, оно показалось только смешным. Завидев юного Питу, старая ханжа пролепетала несколько слов о своей бедной сестрице, которую она так любила, и притворилась, будто утирает слезу. Со своей стороны, доктор, желавший как можно глубже заглянуть в сердце старой девы прежде чем составить о ней мнение, сделал вид, будто собирается прочесть мадемуазель Анжелике проповедь о долге теток перед племянниками. Чем дольше он говорил и чем более елейные речи слетали с уст доктора, тем суше становились глаза старой девы, в которых и раньше невозможно было разглядеть слезу, тем сильнее походило ее лицо на древний пергамент; левую руку она поднесла к своему острому подбородку, а на правой принялась загибать иссохшие пальцы, подсчитывая приблизительное число су, что приносит ей в год сдача внаем стульев; волей случая подсчет кончился одновременно с речью доктора, и она смогла немедленно ответить, что, как бы она ни любила бедную сестрицу и какое бы участие ни принимала в дорогом племяннике, скудость ее доходов не позволяет ей, несмотря на то что она приходится мальчику не только теткой, но и крестной матерью, взять на себя дополнительные расходы.
Впрочем, доктор ничего другого и не ожидал, поэтому отказ старой девы не удивил его; великий поклонник новых идей, он уже успел изучить недавно вышедший том Лафатера и применил физиогномическое учение цюрихского философа к костлявой желтой физиономии мадемуазель Анжелики.
Маленькие горящие глазки старой девы, ее длинный нос и тонкие губы открыли ему, что владелица их скупа, эгоистична и лицемерна разом.
Ответ ее, как мы сказали, ничуть не удивил доктора. Однако как исследователю человеческой природы ему было любопытно, до какой степени подвержена богомолка этим трем отвратительным порокам.
— Как же так, мадемуазель, — сказал доктор, — ведь Анж Питу — бедный сирота, сын вашего брата…
— Ох, господин Жильбер, — отвечала старая дева, — сами посудите, мне это будет стоить, по крайней мере, лишних шесть су в день — и хорошо если не больше: ведь этот бездельник наверняка съедает в день по целому фунту хлеба.
Питу скривился: он привык уминать по полтора фунта за одним только завтраком.
— Я уж не говорю о мыле для стирки, — продолжала мадемуазель Анжелика, — а он, я помню, ужасный грязнуля.
В самом деле, Питу очень пачкал свою одежду, что неудивительно, если вспомнить, какой образ жизни он вел; впрочем, надо отдать ему должное: еще чаще он ее рвал.
— Ах! — сказал доктор, — стыдитесь, мадемуазель Анжелика, вам ли, известной своим христианским милосердием, опускаться до подобных расчетов, когда речь идет о вашем племяннике и крестнике!
— Да еще одежду ему чини! — взорвалась старая богомолка, вспомнив все заплаты, какие ставила сестрица Мадлен на куртки и штаны сына.
— Итак, — подвел итог доктор, — вы отказываетесь взять к себе племянника; значит, сироте, изгнанному из дома родной тетки, придется просить милостыню у чужих людей?
При всей своей скупости мадемуазель Анжелика поняла, как скверно она будет выглядеть в глазах соседей, если своим отказом доведет племянника до необходимости побираться.
— Нет, — сказала она, — я его не брошу.
— Превосходно! — воскликнул доктор, радуясь пробуждению доброго чувства в сердце, которое он было уже счел безнадежно зачерствевшим.
— Да, — продолжала старая дева, — я замолвлю за него словечко августинцам из Бур-Фонтена, и они возьмут его к себе послушником.
Доктор, как мы уже сказали, был философом. Известно, что значило быть философом в ту эпоху.
Следовательно, он решился приложить все старания, дабы не позволить августинцам умножить число неофитов, точно так же как августинцы, со своей стороны, приложили бы все старания, чтобы философы не могли похвастать еще одним адептом.
— Ну что ж, — произнес доктор, опуская руку в свой глубокий карман, — раз вы, дорогая мадемуазель Анжелика, находитесь в столь затруднительном положении и, за неимением собственных средств, вынуждены уповать на милосердие, которое проявят к вашему племяннику посторонние, я постараюсь отыскать кого-нибудь, кто сумеет лучше распорядиться той суммой, какую я намерен потратить на воспитание бедного сироты. Мне необходимо вернуться в Америку. До отъезда я отдам вашего племянника Питу в учение к плотнику или каретнику. Впрочем, выбор я предоставлю ему самому. В мое отсутствие он подрастет и к моему возвращению уже овладеет избранным ремеслом, а там я посмотрю, что можно для него сделать. Итак, малыш, поцелуй тетушку, нам пора.
Не успел доктор договорить, как Питу уже бросился к почтенной девице Анжелике, вытянув вперед свои длинные руки; он торопился поцеловать тетку в надежде, что поцелуй этот возвестит их вечную разлуку.
Но когда мадемуазель Питу услышала слово «сумма», когда она увидела, как доктор опускает руку в карман, когда рука эта неосторожно тронула лежавшие там экю, которых, судя по тому, как они оттягивали карман сюртука, было немало, и монеты издали серебристый звон, в сердце старой девы зажглась алчность.
— И все-таки, дорогой мой господин Жильбер, — воскликнула она, — знаете, что я вам скажу?
— Что? — спросил доктор.
— Господи! Да вот что: никто не будет любить этого милого мальчугана так, как я!
И, сжав своими тощими руками руки Питу, она запечатлела на его щеках кислый поцелуй, заставивший мальчика содрогнуться всем телом.
— О! Это-то я знаю, — сказал доктор. — Я был так уверен в вашем добром расположении к нему, что сразу привел его к вам: ведь вы его первая опора. Но все, что вы мне только что сказали, дорогая мадемуазель, убедило меня не только в вашей доброте, но и в вашей бедности; вам самой, я вижу, слишком трудно сводить концы с концами: где уж вам помогать тому, кому жить еще труднее.
— Но, дорогой господин Жильбер, — отвечала старая ханжа, — Господь нас не оставит, Господь дает пропитание всем своим созданиям.
— Разумеется, — сказал Жильбер, — он дает корм птицам, но не определяет в учение сирот. А Анж Питу нуждается именно в том, чтобы его определили в учение, что вам, так сильно стесненной в средствах, обойдется наверняка чересчур дорого, не так ли?
— Ну, а если вы отдадите мне эту сумму, господин доктор?
— Какую сумму?
— Сумму, о которой вы упомянули, сумму, которая лежит у вас вон в том кармане, — прибавила старая ханжа, указав скрюченным пальцем на полу каштанового сюртука.
— Я ее непременно отдам вам, дорогая мадемуазель Анжелика, но, предупреждаю, при одном условии.
— При каком?
— Что ребенок выучится ремеслу.
— О господин доктор, не сомневайтесь, он ему выучится, это обещаю вам я, Анжелика Питу, — отвечала ханжа, не сводя глаз с кармана врача.
— Вы мне это обещаете?
— Обещаю.
— Обещаете всерьез?
— Господь свидетель, дорогой господин Жильбер, я вам в этом клянусь!
И мадемуазель Анжелика простерла свою иссохшую руку.
— Ну что ж, так тому и быть, — сказал доктор, доставая из кармана весьма пухлый мешочек, — как видите, я готов дать вам денег, а вы — готовы ли вы ручаться мне за ребенка?
— Вот вам истинный крест, господин Жильбер!
— Не будем злоупотреблять клятвами, дорогая мадемуазель Питу, давайте-ка лучше подпишем несколько бумаг.
— Я подпишу, господин Жильбер, я подпишу.
— В присутствии нотариуса?
— В присутствии нотариуса.
— Что ж, тогда пойдемте к папаше Нике.
Папаша Нике, которого доктор именовал так фамильярно по праву старого знакомого, был, как уже известно тем из наших читателей, кто знаком с романом «Джузеппе Бальзамо», самым почтенным нотариусом в округе.
Мадемуазель Анжелика также пользовалась его услугами, поэтому ей нечего было возразить против предложения доктора и она последовала за ним в контору нотариуса. Там метр Нике изложил на бумаге обещание девицы Розы Анжелики Питу взять на содержание и выучить какому-нибудь достойному ремеслу Луи Анжа Питу, ее племянника, за каковую услугу ей причитается ежегодно двести ливров. Договор был заключен на пять лет; доктор оставил восемьсот ливров нотариусу, а двести ливров задатка тут же на месте вручил старой деве.
Назавтра доктор покинул Виллер-Котре, предварительно уладив дела с одним из фермеров, о котором у нас еще будет случай рассказать. А мадемуазель Питу, коршуном бросившись на вышеупомянутые двести ливров, препроводила под обивку своего кресла восемь новеньких луидоров.
Что же до оставшихся восьми ливров, они попали в маленькое фаянсовое блюдечко, вот уже тридцать или сорок лет служившее пристанищем для кучи монет разного достоинства; спустя два или три воскресенья им предстояло воссоединиться с недостающими шестнадцатью ливрами и, обратившись в вожделенный золотой, в свой черед перекочевать под обивку кресла.
III
АНЖ ПИТУ У ТЕТКИ
Мы уже видели, что Анжу Питу не слишком улыбалось долгое пребывание в доме тетки Анжелики: обладая инстинктом, не уступавшим инстинкту тех зверей, с которыми он вел войну, а быть может, и превосходящим его, бедный ребенок сразу почувствовал, что жизнь у тетки сулит ему множество не то чтобы разочарований, ибо он не строил никаких иллюзий, но огорчений, тревог и тягот.
Прежде всего, — хотя, надо сказать, вовсе не это настраивало Питу против тетки, — после отъезда доктора Жильбера она и не подумала отдать племянника в учение. Добряк-нотариус завел было речь о соблюдении этого условия, но мадемуазель Анжелика ответствовала, что племянник ее еще мал и, главное, слишком слаб здоровьем, чтобы исполнять работы, которые, быть может, окажутся ему не по силам. Нотариус восхитился добрым сердцем мадемуазель Питу, и обучение ремеслу отложили до следующего года. Впрочем, еще не все было потеряно, мальчику только что исполнилось двенадцать лет.
Переселившись к тетке, без устали обдумывавшей, как извлечь из воспитания племянника как можно больше выгоды, Питу очутился снова в родном лесу или почти в нем и очень скоро убедился, что в Виллер-Котре можно вести такую же жизнь, как и в Арамоне.
Обойдя округу, он выяснил, что самые удобные лужицы находятся близ дороги в Данплё, дороги в Компьень и дороги в Вивье, а дичи больше всего в районе, именуемом Волчьей пустошью.
Покончив с разведкой, Питу приступил к делу.
Легче всего было обзавестись клеем и намазать им ветки — для этого не требовалось никакого капитала: из коры остролиста, растертой пестиком и растворенной в воде, получался клей, что же до веток, то они в изобилии произрастали на окрестных березах. Итак, не сказав никому ни слова, Питу срезал огромный пук веток, изготовил горшок первоклассного клея и однажды на заре, взяв накануне у булочника в долг от имени тетки четыре фунта хлеба, отправился на охоту; домой он вернулся лишь под вечер.
Перед тем как решиться на этот шаг, Питу взвесил возможные последствия. Он предвидел грозу. Не обладая мудростью Сократа, он, однако, так же хорошо изучил нрав тетки Анжелики, как прославленный учитель Алкивиада изучил нрав своей супруги Ксантиппы.
Предчувствия не обманули Питу, однако он надеялся выстоять, предъявив старой ханже свой дневной улов. Увы, он не мог предусмотреть, когда именно над его головой грянет гром.
Гром грянул, едва он переступил порог.
Мадемуазель Анжелика караулила племянника в засаде за дверью, поэтому, лишь только он вошел в комнату, как получил подзатыльник, данный иссохшей рукой, в которой он без дальнейших пояснений отлично узнал руку старой богомолки.
К счастью, голова у Питу была крепкая; он едва почувствовал удар, но, дабы разжалобить тетку, обозлившуюся еще сильнее оттого, что руке ее стало больно, сделал вид, что не удержался на ногах, и рухнул на пол в противоположном конце комнаты; когда же тетка стала приближаться к нему, размахивая веретеном, он поспешил предъявить талисман, который, как он надеялся, мог искупить его побег.
То были две дюжины птиц, в том числе дюжина малиновок и полдюжины певчих дроздов.
Мадемуазель Анжелика с изумлением взглянула на эту добычу; продолжая для порядка ворчать, она завладела птицами и поднесла их к свету.
— Что это такое? — спросила она.
— Вы же видите, добрая тетушка Анжелика, — отвечал Питу, — это птицы.
— Съедобные? — живо спросила старая дева, которая, как всякая богомолка, обожала вкусно поесть.
— Съедобные! — воскликнул Питу. — Еще бы: малиновки и дрозды; будьте покойны, уж они-то съедобны.
— И где же ты их украл, несчастный мальчишка?
— Я их не украл, а поймал.
— Каким образом?
— У лужицы.
— Как это у лужицы?
Питу взглянул на тетку с удивлением; он не мог постичь, что существуют на свете существа настолько темные, чтобы не знать, как ловят птиц у лужицы.
— Лужица, черт подери, это лужица, — отвечал он.
— Да, но я, господин шалопай, не знаю, что такое лужица.
Поскольку сердце Питу было исполнено сострадания к невеждам, он объяснил:
— Лужица — это маленькая лужа; их в лесу штук тридцать; кругом пристраивают ветки, намазанные клеем, а глупые птицы прилетают попить и ловятся на это.
— На что?
— На клей.
— Ну-ну! — сказала тетка Анжелика, — это-то я понимаю, но кто тебе дал деньги?
— Деньги? — переспросил Питу, удивленный тем, что кто-то мог предполагать в нем обладателя хотя бы одного денье, — деньги, тетушка Анжелика?
— Да.
— Никто.
— В таком случае как же ты купил клей?
— Клей я сделал сам.
— А ветки?
— Тем более.
— Значит, эти птицы…
— Что, тетя?
— Ничего тебе не стоили?
— Наклониться и подобрать — вот и все дела.
— А часто можно туда ходить, к этой лужице?
Поделиться книгой: