Помоги проекту - поделись книгой:
— Так это вы, Матревис?
— Да, ваше величество, — ответил он. — Разве вы меня не узнаете?
— Конечно, узнаю, я помню, что видел вас раза два, когда вы заходили в комнату моей матери во время нашей поездки во Францию.
Потом, обратившись к стражникам, он приказал:
— Оставьте меня с этим человеком.
Когда стражники вышли, Эдуард еще несколько минут пристально смотрел на Матревиса взглядом, в котором перемешивались любопытство и ужас; наконец он даже не сел, а скорее рухнул в кресло.
— Значит, это вы убили моего отца? — хриплым голосом спросил он.
— Вы обещали сохранить мне жизнь, если я вернусь в Англию, — ответил тот. — Я поверил слову короля и покинул Германию, где мне ничто не угрожало. Теперь я стою безоружен в вашем дворце, я в ваших руках и защитой от самого могущественного короля христианского мира мне служит клятва, данная им.
— Не беспокойтесь, — сказал Эдуард. — Сколь бы гнусным чудовищем вы для меня ни были, никто не посмеет сказать, что вы напрасно доверились моему слову, и из этого дворца вы уйдете свободным, как будто руки ваши не обагрены кровью короля, отца моего. Но, как вы знаете, лишь при одном условии.
— Я готов его выполнить.
— И вы ничего не утаите от меня?
— Ничего…
— И предоставите мне все доказательства, какие у вас есть, не взирая на особ, которых они компрометируют?
— Я предоставлю их вам…
— Хорошо, — тяжко вздохнул король; потом, после недолгого молчания, облокотился локтями о стол, обхватив руками голову, и сказал: — Вы можете начинать, я слушаю вас.
— Вашему величеству, несомненно, уже известна часть того, о чем я намерен рассказать.
— Вы ошибаетесь, — ответил король, сидя в прежней позе. — Король ничего не знает, ибо окружен теми людьми, кому выгодно скрывать от него правду. Поэтому я и выбрал человека, который, открыв мне правду, может надеяться на лучшее.
— И я тем более способен поведать вам правду, ибо скоро двадцать семь лет, как я поступил на службу к королеве, вашей матери. Сначала меня приставили к ней пажом, потом я стал ее секретарем. Я всегда преданно служил королеве и как паж и как секретарь.
— Да, — прошептал Эдуард так тихо, что его едва можно было расслышать. — Да, я знаю, вы преданно ей служили, даже слишком преданно, и как паж и как секретарь, а потом еще и как палач.
— Начиная с какого времени, ваше величество, я должен начать свой рассказ?
— С того дня, как вы начали ей служить.
— Было это в тысяча триста одиннадцатом году, за год до вашего рождения… Прошло уже четыре года, как король Франции, проводив дочь до Булони, отдал ее в царственные руки вашего отца. Англия приняла ее как ангела-спасителя, ибо все на острове надеялись, что ее влияние — тогда она была молода и красива — уничтожит или, по крайней мере, уравновесит влияние министра Гевестона, ведь он был… простите меня, ваше величество, что я говорю с вами о подобных вещах, ведь он был больше чем просто фаворит короля!
— Да, да, я это знаю, — резко оборвал его Эдуард. — Продолжайте.
— Но все обманулись: Гевестон одержал верх над королевой. Когда последняя надежда знати рухнула, то бароны, поняв, что от короля, вашего отца, они смогут добиться своего только силой, подняли оружие против него и прекратили борьбу лишь тогда, когда он выдал им Гевестона; из
Королева нашла вашего дядю уже знающим о многом из её письма; она же рассказала ему обо всем, чего он еще не знал. Тогда Карл Красивый разгневался и, пытаясь найти повод к войне, потребовал от короля Эдуарда II, чтобы он лично явился принести ему клятву верности как своему сюзерену. Спенсер сразу почувствовал, что он в любом случае обречен: погибнет, если поедет вместе с Эдуардом и попадет в руки короля Франции; все равно пропадет, оказавшись беззащитным перед баронами, если останется в Англии, когда король будет в отъезде. Вот он и предложил уловку, которая должна была его спасти, но все-таки послужила причиной его падения; суть ее заключалась в том, ваше величество, чтобы вас провозгласить сюзереном провинции Гиень и послать вместо отца присягать на верность королю Франции…
— Вот в чем дело! — перебил его король. — Вот почему он совершил эту ошибку, а я до сих пор не понимал, как ее мог допустить такой тонкий политик. Продолжайте, я вижу, вы говорите правду…
— Я нуждаюсь в вашем одобрении, ваше величество, ибо подошел к тому времени, когда… — замялся Матревис.
— Не смущайтесь, я знаю, что вы хотите сказать о Роджере Мортимере. Приехав в Париж, я нашел его при моей матери; даже будучи ребенком, я замечал, что Мортимера с королевой связывают очень близкие отношения. Теперь скажите мне, ибо только вы можете рассказать об этом, близость эта возникла в Париже или еще в Англии?
— В Англии, и именно она послужила истинной причиной изгнания Роджера.
— Хорошо, — сказал король, — слушаю вас.
— Не вы один, ваше величество, обратили внимание на эту связь, поскольку епископ Эксетерский, что привез вас во Францию, обо всем сообщил королю Эдуарду, вернувшись в Лондон. Король тут же написал королеве, повелев ей возвратиться, а вам лично послал письмо, предлагая покинуть мать и ехать назад в Англию.
— Я не получал такого письма, — перебил Эдуард, — и слышу о нем впервые. Ведь только мой отец мог сообщить мне об этом обстоятельстве, а королева ни разу не позволила мне навестить отца в тюрьме.
— Это письмо перехватил Мортимер.
— Негодяй! — прошептал Эдуард.
— Королева ответила королю манифестом, объявив, что возвратится в Англию лишь тогда, когда Хью Спенсера изгонят из королевского совета и разлучат с королем.
— Кто написал манифест?
— Я не знаю. Мне его прочитал Мортимер, правда, в присутствии королевы и графа Кента. Манифест произвел в Лондоне такое впечатление, на которое и рассчитывали: недовольные бароны перешли на сторону королевы и вашего величества.
— Как это на мою сторону?! Но ведь все прекрасно знали, что я был несчастным ребенком, ничего не понимавшим в происходящем, что моим именем просто воспользовались. И пусть меня сию же минуту покарает Господь, если я когда-нибудь что-либо замышлял против моего отца!
— Вскоре — король Карл Красивый готовился тогда оказать сестре обещанную помощь деньгами и войском — ко французскому двору прибыл Тибо де Шатийон, епископ Сентский. Он привез послания от Иоанна XXII, сидевшего тогда на святом престоле в Авиньоне; они, вероятно, были написаны по наущению Хью Спенсера, ибо в них королю Карлу под угрозой отлучения от Церкви предписывалось отправить в Англию сестру и племянника. После этого ваш дядя не пожелал больше не только поддерживать вас против Церкви, но и твердо обещал епископу Сентскому выдать королеву и ваше величество фавориту вашего отца. Но королеву успели предупредить.
— Ее предупредил граф Робер Артуа, не так ли? Да, мне известно это. Когда, изгнанный из Франции, он явился ко мне просить убежища, именно за эту услугу я главным образом и оценил его.
— Он сказал вам правду, ваше величество. Испуганная королева не знала, у кого просить помощи, в которой ей отказывал брат, и снова ее выручил граф Робер Артуа, посоветовавший бежать в Империю. Он сказал, что там она найдет много знатных сеньоров, храбрых и честных, а среди них графа Вильгельма Геннегауского и его брата, сеньора де Бомона. Королева послушалась этого совета и в ту же ночь покинула Париж, направившись в Геннегау.
— Верно, я помню наш приезд во дворец шевалье Эсташа д’Обресикура и то, как радушно мы были приняты. Если мне представится случай, я вознагражу его за это. В его дворце я в тот же вечер впервые увидел своего дядю Иоанна Геннегауского: он предложил королеве свои услуги и привез нас к своему брату Вильгельму, где я встретил его дочь Филиппу, ставшую потом моей женой. Давайте быстрее избавимся от этих подробностей, хотя я помню, как мы вышли из гавани Дордрехта, как нас настиг шторм, сбивший корабль с курса и пригнавший нас в пятницу двадцать шестого сентября тысяча триста двадцать шестого года в порт Харидж, куда к нам сразу же съехались все бароны, и даже припоминаю, что первым примчался Генри Ланкастер Кривая Шея. Да, да, теперь мне все известно, начиная от нашего триумфального въезда в Бристоль до ареста моего отца, который был схвачен Генри Ланкастером, если память мне не изменяет, в Нитском монастыре, что в графстве Уэльс. Вот только не знаю, верно ли говорят, что отца доставили к моей матери.
— Нет, ваше величество, короля отвезли прямо в Кенилвортский замок и стали готовиться к вашей коронации.
— О Боже, тогда я ничего обо всем этом не знал… Да, клянусь честью, от меня все скрыли: мне говорили, будто мой отец на свободе, но из отвращения к власти и усталости отрекся от трона Англии. И тем не менее я могу поклясться, что никогда не примирился бы с его отказом от престола, пока он жив; когда мне принесли его письменное отречение в мою пользу, я узнал почерк отца, исполнил его волю как приказ, я ведь не знал, что, составляя отречение, он дважды терял сознание. Да, повторяю еще раз, что я, клянусь жизнью, ничего не знал даже о решении парламента, объявившего моего несчастного отца неспособным царствовать; оно, как мне потом рассказали, было зачитано ему этим дерзким Уильямом Трасселом. У него с головы сорвали корону, чтобы водрузить на мою голову, а мне сказали, будто он свободно и по собственной воле дарует ее мне как любимому сыну; он, наверное, осыпал меня проклятиями как предателя и узурпатора. Черт возьми! Вы, что так долго находились при нем, слышали ли вы когда-нибудь от него подобные обвинения? Я заклинаю вас ответить мне, как на исповеди!
— Никогда не слышал, ваше величество, ни разу. Наоборот, он считал себя счастливым, что парламент, свергнув его, избрал вас.
— Прекрасно. От этих слов мне легче на сердце. Продолжайте.
— Вы, ваше величество, еще не достигли совершеннолетия, и поэтому мы учредили регентский совет во главе с королевой, от ее имени правивший страной.
— Да, тогда-то они и отправили меня воевать с шотландцами, которые вынуждали меня без всякого успеха гоняться за ними по горам, а когда я вернулся, сообщили, что отец умер. Даже сейчас мне ничего неизвестно о том, что же произошло в мое отсутствие. Я не знаю никаких подробностей о его днях перед смертью, поэтому расскажите мне все, так как вам должно быть все известно, ведь вы и Герни увезли моего отца из Кенилворта и неотлучно находились при нем до его последнего часа.
Матревис в нерешительности молчал. Король посмотрел на него и, увидев, что тот побледнел еще больше и на лбу у него проступили капли пота, сказал:
— Говорите, не бойтесь, вы же знаете, что вам бояться нечего, раз я дал вам слово. Кстати, Герни уже расплатился и за вас и за себя.
— Герни? — недоуменно спросил Матревис.
— Ну да! Разве вы не слышали, что я приказал задержать его в Марселе и, не дожидаясь, когда его доставят в Англию, повелел повесить этого убийцу как собаку?
— Нет, ваше величество, я об этом не знал, — прошептал Матревис, прислонившись к стене.
— Но мы ничего не нашли в его документах, и тогда мне пришла в голову мысль, что письменные распоряжения хранятся у вас. Ведь вы должны были получать письменные приказы: мысль о подобных преступлениях может возникнуть только в головах тех людей, что способны извлекать выгоду из их исполнения.
— Именно поэтому, ваше величество, я сохранил их как последнее средство спасения или мести.
— Они при вас?
— Да, ваше величество.
— И вы отдадите их мне?
— Сию же минуту…
— Хорошо… Но не забывайте: я помиловал вас при условии, что вы расскажете мне обо всем. Поэтому успокойтесь и продолжайте.
— Как только вы, ваше величество, отправились во главе армии в Шотландию, — продолжал Матревис все еще взволнованно, но уже более спокойным голосом, — нам, Герни и мне, было приказано ехать за вашим отцом в Кенилворт. В замке нас ждал приказ доставить короля в Корф; однако ваш отец пробыл всего несколько дней в замке, откуда его перевезли в Бристоль, а оттуда отправили в Беркли, что в графстве Глостершир. В Беркли король находился под охраной владельца замка, хотя и мы были при вашем отце, чтобы исполнить данные нам наказы.
— И в чем же они заключались?
— Мы должны были жестоким обращением довести узника до того, чтобы он сам лишил себя жизни.
— Это был письменный приказ? — спросил король.
— Нет, ваше величество, устный.
— Поберегитесь утверждать то, чего вы не сможете доказать, Матревис!
— Вы же просили меня рассказать всю правду… Я это и делаю.
— Ну и кто… — Эдуард немного помедлил, — кто же отдал вам этот приказ?
— Роджер Мортимер.
— Понятно! — с облегчением вздохнул Эдуард.
— Но король сносил все кротко и терпеливо, иногда нам казалось, что мужества исполнить этот приказ у нас не хватит.
— Несчастный отец! — прошептал Эдуард.
— Наконец, мы узнали, что ваше величество возвращается из Шотландии. Наши гонения привели узника к безропотной покорности, но не довели его до отчаяния; мы поняли, что ничего не добьемся, и однажды утром получили приказ, скрепленный печатью епископа Херефордского…
— О Боже! Я надеюсь, что хоть этот приказ у вас! — воскликнул Эдуард.
— Вот он, ваше величество.
И Матревис подал королю пергамент, на котором еще сохранилась печать епископа. Эдуард взял его и медленно развернул дрожащей рукой.
— Но как вы смели повиноваться приказу епископа, когда король был в отъезде, а страной правила королева? — спросил он. — Неужели в Англии правили тогда все, кто хотел, кроме меня? И каждый присваивал себе право казнить, когда единственный человек, кто имеет право миловать, отсутствовал?
— Прочтите приказ, ваше величество, — невозмутимо сказал Матревис.
Эдуард взглянул на пергамент: на нем была всего одна строка, но этого оказалось достаточно, чтобы опознать руку, написавшую ее.
— Это почерк королевы?! — с ужасом вскричал он.
— Да, королевы, — подтвердил Матревис. — И всем известно, что он мне хорошо знаком, ибо я, с тех пор как перестал быть ее пажом, стал секретарем.
— Но, но… — повторял Эдуард, читая приказ, — я не вижу здесь ничего, что могло дать вам дозволение на убийство, наоборот, по-моему, здесь на него налагается полный запрет:
— Да, потому что ваша сыновняя любовь предполагает запятую после слова nolite, от которой зависит смысл фразы; но здесь запятой нет, и поэтому мы, зная тайные намерения регентши и ее фаворита, решили, что запятая должна быть поставлена после timere, тогда фраза теряет двусмысленность: «Эдуарда убивать не надо бояться, будет правильно».
— О Боже! — сквозь зубы простонал король, на лбу которого выступил пот. — О Боже! Посылая подобный приказ, они понимали, что преступление будет зависеть лишь от перевода. Как это подло, что жизнями монархов играют с помощью словесных ухищрений. Это поистине приговор, составленный богословом. О Иисус праведный, известно ли тебе, что творит Церковь на земле во имя твое?
— Для нас, ваше величество, это был настоящий приказ, и мы его исполнили.
— Но как, каким образом? Ведь я вернулся из Шотландии на третий день после смерти моего отца; тело уже было возложено на катафалк; я приказал совлечь с него царственные облачения и искал на нем следы насильственной смерти, ибо подозревал, что произошло какое-то гнусное преступление, но ничего не нашел, совершенно ничего. Снова повторю, что я даровал вам жизнь… Скорее это я умру от горя, слушая ваш рассказ… А посему, прошу вас, рассказывайте все, вы же видите, я спокоен и уверен в себе.
И, сказав это, Эдуард повернулся к Матревису, стараясь ничем не выдать своего волнения и глядя прямо в глаза убийце. Тот пытался исполнить повеление короля, но с первым же словом мужество оставило его.
— Во имя Неба, ваше величество, избавьте меня от этих подробностей! Я возвращаю вам ваше королевское слово, считайте, что вы ничего мне не обещали и прикажите отправить меня на эшафот.
— Я сказал тебе, что хочу знать все, — ответил Эдуард, — и ты расскажешь все, когда я подвергну тебя пыткам! Поверь мне и не понуждай прибегнуть к этому средству, я и так слишком склонен к нему.
— Тогда, ваше величество, извольте не смотреть на меня. Вы так похожи на своего отца, что, когда смотрите на меня и задаете вопросы, я поистине верю, что это ваш отец смотрит на меня и задает вопросы, а призрак его встал из могилы, взывая к отмщению.
Эдуард отвернулся; он обхватил руками голову и глухим голосом сказал:
— Хорошо, рассказывайте!
— Утром двадцать первого сентября мы, как обычно, вошли к королю в комнату, — продолжал Матревис, — но то ли его предчувствие, то ли волнение, написанное на наших лицах, раскрыли ему, что мы намерены совершить, и, увидев нас, он закричал. Потом, спрыгнув с постели, упал на колени и, воздевая руки, умолял: «Неужели вы убьете меня, даже не дав прежде исповедаться в грехах священнику?». Тогда мы закрыли дверь.
— И вы, злодеи, не пустили к нему священника! — вскричал Эдуард. — Вы лишили короля, хотя он имел право приказывать вам, а не вымаливать у вас эту милость, того, в чем не отказывают последнему преступнику! О горе, ведь в вашем приказе об этом ничего не было сказано! Ведь вам велели убить тело, но не душу!
— Священник все выдал бы, ваше величество, ибо король непременно сказал бы ему, что он исповедуется перед смертью, а мы пришли, чтобы его убить. Вы прекрасно понимаете, что повеление убить короля без священника подразумевалось в самом приказе его умертвить.
— О Боже! — воздев руки, прошептал Эдуард. — О Боже праведный, обрекал ли ты хоть одного сына на земле на то, чтобы выслушивать от убийцы отца рассказ о злодействах, совершенных матерью? Заканчивайте, заканчивайте скорее, ибо мужество покидает меня, силы мои на исходе!
— Мы ничего не ответили королю… Мы его схватили и швырнули на постель; я прикрыл его лицо подушкой, придавив ее перевернутым столом, а Герни, клянусь вам, ваше величество, что это сделал он, вонзил ему в живот раскаленную иглу.
Эдуард издал громкий крик, вскочил и, подойдя вплотную к Матревису, зловеще зашептал:
— Дай мне посмотреть на тебя, злодей, убедиться, что ты действительно человек. Клянусь жизнью, передо мной лицо человека, тело человека, обличье человеческое. Но скажи мне, дьявол, наполовину тигр, наполовину змея, кто же наделил тебя обликом человека, подобия Божьего?
— Ваше величество, мысль о преступлении исходила не от нас.
Поделиться книгой: