Помоги проекту - поделись книгой:
Тихо, без лишнего шума и помпы, повторное десятилетие закончилось.
Это было не самое приятное переживание для всех, кто в мгновение перехода управлял механическим транспортным средством, или был пассажиром в таком механическом транспортном средстве, или стоял у него на пути. На протяжении целого десятилетия машины, как и люди, делали в точности то, что уже было сделано в первые десять лет – и результаты их действий нередко бывали фатальными, можете не сомневаться. Как писал Траут в своих мемуарах «Мои десять лет на автопилоте»: «В первый раз или уже во второй – разница невелика. Современный транспорт – это всегда игра со смертью». И все-таки во второй раз за все аварии со смертельным исходом отвечали не люди, а взбрыкнувшая Вселенная. Люди вроде бы управляли машинами, но это была только видимость. Они ничем не управляли – и не могли управлять.
Опять процитирую Траута: «Конь знал дорогу домой». Но когда повторное десятилетие закончилось, конь – причем этим конем могло быть любое транспортное средство от мопеда до авиалайнера – вдруг растерялся и забыл дорогу домой. И людям снова пришлось взять поводья и подсказывать своим оторопевшим коням, что делать дальше, чтобы не стать беспомощной игрушкой судьбы в форме законов Ньютона.
Траут, сидевший на койке в приюте в двух шагах от академии, управлял лишь безобидной и совсем неопасной шариковой ручкой. Когда нас всех снова накрыло свободой воли, он просто продолжил писать. Он закончил рассказ. Крылья сюжета, настойчиво стремившегося к воплощению, перенесли своего автора над переходным мгновением, ставшим для большинства из нас зияющей пропастью.
И только закончив свою увлекательную работу, сочинение рассказа, Траут заметил, что происходит в окружающем мире или, вернее, во всей Вселенной – если там вообще что-то происходило. Как человек, существующий вне культуры и общества, он был абсолютно свободен и мог применить бритву Оккама, или, если угодно, закон экономии, практически к любой ситуации. Вкратце этот закон может быть сформулирован так: В девяти случаях из десяти самое простое объяснение какого-либо явления и есть самое верное.
Размышления Траута о том, что он наконец-то закончил рассказ, который мог бы закончить давным-давно, если бы этому не воспротивилось само время, не были отягощены общепринятыми представлениями о том, что есть жизнь, и что может быть во Вселенной, и чего в ней никогда не бывает, и т. д., и т. п. И поэтому старый фантаст сразу же понял простую истину: что каждый из нас заново пережил эти последние десять лет, что лично он, Килгор Траут, не сошел с ума, и не умер, и не попал в ад, что Вселенная чуточку сжалась, а потом вновь начала расширяться, превратив всех и каждого в роботов, автоматически повторяющих свое прошлое, и подтвердив между прочим, что прошлое неуступчиво и неумолимо. Как сказал поэт:
А потом, 13 февраля 2001 года, в Нью-Йорке, у черта на куличках на 155-й улице в западном Манхэттене – и
Мой собственный переход от продолжительного
Когда нас всех снова накрыло свободой воли, я просто продолжил отряхивать брюки, чтобы горячий бульон не просочился сквозь ткань. Траут вполне справедливо заметил, что мои действия были чисто
«Если бы ты думал, что делаешь, – сказал Траут, – ты бы поскорее снял штаны, раз уж их все равно надо было снимать и класть в стирку. А отряхивать брюки, облитые горячим бульоном, – это заведомо бесполезно. Сколько их ни отряхивай, бульон все равно просочится сквозь ткань».
Сам Траут уж точно был одним из первых, кто сразу сообразил, что нас снова накрыло свободой воли – причем одним из первых не только на 155-й улице в западном Манхэттене в Нью-Йорке, но и во всем мире. В отличие от подавляющего большинства он воспринял это событие с большим интересом. После десяти лет беспощадного повторения ошибок, неудач и никчемных побед это самое подавляющее большинство, по словам Траута, «забило на все, что творится вокруг и что будет потом». Позже этот синдром назовут
Траут провел небольшой эксперимент, который многие из нас пытались провести в самом начале повторного десятилетия. Он стал нарочно выкрикивать во весь голос всякие бредовые фразы типа «Бум-бум-хрум, плюти-плюти-плюх, гав-гав-мяу, казюка-мазюка» и т. д., и т. п. Мы все пытались изображать что-то подобное в повторном 1991 году в надежде доказать себе, что мы все-таки можем делать и говорить, что хотим, если как следует постараемся. Разумеется, ничего у нас не получалось. Но когда Траут попытался сказать «синий бобровый бинокль» уже
Без проблем!
Когда нас снова накрыло свободой воли, в Европе, Азии и Африке была ночь. Большинство людей в том полушарии либо спали, либо где-то сидели. Конечно, и там люди падали на ровном месте – но все же в их полушарии это происходило значительно реже, чем в нашем, где в это время был день и все занимались своими делами.
Когда нас снова накрыло свободой воли, люди, которые в этот момент находились в движении, не успевали сообразить, что автопилот уже отключился, и теряли равновесие. Поскольку тело идущего человека наклонено в направлении движения, а вес тела распределен между ногами неравномерно, люди и в этом, и в том полушарии спотыкались на ровном месте, падали и оставались лежать, где упали – даже если это случилось посреди улицы с интенсивным движением, – по причине синдрома поствреметрясенческой апатии.
А теперь представьте себе, что творилось у подножий лестниц и эскалаторов, и особенно в Западном полушарии, когда нас снова накрыло свободой воли.
Вот вам и «Дивный новый мир»!
В реальной жизни моя сестра Элли, а для нее эта жизнь продлилась всего лишь сорок один год, упокой, Господи, ее душу, так вот, моя сестра Элли считала, что это очень смешно, когда люди падают. Я говорю не о том, когда кто-то падает, потому что у него случился сердечный приступ, или порвались сухожилия, или что-нибудь в этом роде. Я говорю о тех случаях, когда абсолютно здоровые люди – от десяти лет и старше, обоего пола, любого цвета кожи – вдруг ни с того ни с сего спотыкаются и падают.
Даже когда Элли лежала при смерти, и уже было понятно, что долго она не протянет, у меня все еще получалось ее рассмешить – подарить ей мгновения
Только в одной из моих историй главным действующим лицом был профессиональный артист, который упал не случайно, а по сценарию. Мне посчастливилось застать самый конец золотого века водевиля – можно сказать, это была уже предсмертная агония жанра, – на сцене театра «Аполло» в Индианаполисе. Потрясающий человек и великий актер, в моем понимании – настоящий святой, в какой-то момент представления грохнулся в оркестровую яму, а потом выбрался обратно на сцену с большим барабаном на голове.
Героями всех остальных историй, которые Элли не уставала слушать до самой смерти, были
Расскажу один случай. Элли было тогда лет пятнадцать, а мне, соответственно, десять. Элли услышала, как кто-то свалился с лестницы у нас в подвале:
Только с лестницы свергся не я. Это был служащий газовой компании, который пришел снять показания счетчика. Он выбрался из подвала, весь побитый и злой как черт.
В другой раз мы с Элли ехали на машине – Элли была за рулем, то есть ей уже точно исполнилось шестнадцать, – так вот, мы с ней ехали на машине и увидели, как какая-то женщина, выходившая из трамвая, сорвалась со ступенек головой вперед и упала плашмя на асфальт. Она зацепилась за что-то каблуком.
Я уже где-то писал об этом и не раз говорил в интервью: мы с Элли еще много лет умирали от смеха, вспоминая ту женщину. Она не ушиблась, с ней ничего не случилось. Она поднялась и спокойно пошла.
А вот еще один случай. Эту картину наблюдал я один, в смысле, Элли там не было, но ей все равно очень нравилось, когда я об этом рассказывал. Какой-то мужчина подкатился к красивой женщине (не к своей жене) с предложением научить ее танцевать танго. Дело было в гостях в одном доме, уже под конец вечеринки, когда веселье изрядно повыдохлось.
Я думаю, этот мужчина пришел без жены. Если бы он был с женой, он бы не стал предлагать посторонним красавицам обучать их зажигательным пляскам. Тем более что он не был профессиональным учителем танцев. Народу в тот вечер собралось немного: человек десять, включая хозяина и хозяйку. Это было еще во времена патефонов. Хозяин с хозяйкой совершили тактическую ошибку, выбрав пластинку с танго.
И вот этот мужчина – весь такой рьяный, глаза горят, ноздри чуть ли не пышут огнем – обнимает красавицу, прижимает к себе и валится на пол.
Да, все эти люди, которые падали на ровном месте во «Времетрясении-1», а теперь еще и в этой книге, – они в чем-то схожи с надписью «НА ХУЙ ИСКУССТВО!» на стальной двери академии. Это дань памяти моей сестре Элли. Это ее понимание порнографии: когда люди теряют свой благородно-горделивый облик не под влиянием сексуального возбуждения, а под воздействием силы тяжести.
Вот отрывок из песенки, популярной во время Великой депрессии:
Как оказалось, неудержимое желание смеяться над абсолютно здоровыми людьми, которые вдруг спотыкаются и падают на ровном месте, отнюдь не относится к числу всеобщих человеческих потребностей. Эта нехитрая истина открылась мне самым пренеприятнейшим образом в лондонском Королевском оперном театре на представлении «Лебединого озера» в постановке Королевского балета. Я пришел в театр вместе с дочерью Нэнни, которой тогда было шестнадцать. Сейчас, летом 1996 года, ей сорок один. Получается, это было четверть века назад!
Так вот, одна балерина, оттанцевав свою партию, упорхнула за кулисы, как ей и было положено по сценарию. И тут же за сценой раздался грохот, как будто танцовщица попала ногой в жестяное ведро, а потом сверзилась с железной лестницы, причем ведро так и осталось у нее на ноге.
Я тотчас заржал, как бешеный конь.
Кроме меня, больше никто не смеялся.
Похожий случай произошел на концерте Индианаполисского симфонического оркестра. Я тогда был еще маленьким. Это произошло не со мной и не было связано со смехом. Оркестр играл одну пьесу, и там был фрагмент, когда музыка становилась все громче и громче, а потом должна была резко затихнуть.
В одном ряду с нами сидела женщина, местах в десяти от меня. Во время крещендо она что-то рассказывала подруге, и ей приходилось говорить все громче и громче. И вот музыка смолкла. Женщина выкрикнула в полный голос: «А Я ЖАРЮ НА СЛИВОЧНОМ МАСЛЕ!»
На следующий день после того, как я оконфузился на представлении Королевского балета, мы с Нэнни поехали в Вестминстерское аббатство. У могилы сэра Исаака Ньютона Нэнни застыла, словно громом пораженная. Окажись в ее возрасте на ее месте мой старший брат Берни, прирожденный ученый, не имевший вообще никаких художественных способностей, он бы, наверное, и вовсе описался кипятком, не сдержав благоговейного трепета.
Того самого священного трепета, который, как мне представляется, должен охватывать всякого образованного человека при одной только мысли о том, какие великие – величайшие – истины открыл этот вроде бы простой смертный, причем, насколько мы знаем, исключительно силами трех с половиной фунтов собачьего корма из пропитанной кровью губки, заключенной в его черепной коробке. Эта голая обезьяна изобрела дифференциальное исчисление! И зеркальный телескоп! Она открыла и объяснила разложение белого света в спектр при прохождении его через призму! Она обнаружила и сформулировала ранее неизвестные законы движения, всемирного тяготения и оптики!
Ну, да. Так мы вам и поверили!
«Алло? Это доктор Флеон Суноко? Готовьте микротом. У нас есть для вас мозг!»
У моей дочери Нэнни есть сын Макс, сейчас в 1996 году, точно посреди повторного десятилетия – ему двенадцать. И будет семнадцать, когда умрет Килгор Траут. В минувшем апреле Макс написал в школе отличное сочинение о сэре Исааке Ньютоне, сверхчеловеке, который с виду казался вполне обычным. Кстати, из этого сочинения я узнал кое-что новое для себя: университетское начальство Ньютона настоятельно рекомендовало ему бросить науку с ее суровой правдой и заниматься исключительно теологией.
Хотелось бы думать, что этот совет происходил не от косности и скудоумия. Просто кураторы хотели напомнить Ньютону, что простым людям нужна религия, поскольку религиозные вымыслы служат им утешением и главной опорой в жизни.
Как писал Килгор Траут в рассказе «Эмпайр-стейт-билдинг», где говорится о том, как к Земле приближается метеор размером со знаменитый манхэттенский небоскреб – несется со свистом на скорости 54 мили в час, – так вот, Траут писал: «Научное объяснение никого не утешило. Человечество оказалось в такой ситуации, когда правда была слишком страшной».
Вот и в первые два-три часа после того, как нас снова накрыло свободой воли, человечество оказалось в такой ситуации, когда суровая правда жизни проявилась во всей красе. Да, миллионы пешеходов упали на ровном месте, потому что в момент окончания повторного десятилетия их вес распределялся между ногами неравномерно. Но большинство из них, как говорится, отделались легким испугом – кроме тех, кто тогда находился на верхних ступеньках лестниц и эскалаторов. С большинством, повторюсь, ничего страшного не случилось, как ничего не случилось с той женщиной, упавшей на выходе из трамвая. Ну, про которую я рассказывал. Которую мы видели с Элли.
Настоящая мясорубка, как я уже говорил, происходила с участием механических транспортных средств, которых, конечно же, не было в бывшем Музее американских индейцев. Там внутри было спокойно и тихо, пусть даже крещендо из грохота бьющихся автомобилей и криков раненых и умирающих людей снаружи достигло своей кульминации.
Вот уж действительно «А я жарю на сливочном масле»!
Когда ударило времетрясение, бомжи, или «священный скот», как называл их Траут, либо тупо сидели, либо валялись на койках. Соответственно, когда закончилось повторное десятилетие, они все так же валялись или сидели, глядя в одну точку. Как могла повредить им свобода воли?
Потом Траут скажет о них: «Еще даже до времетрясения они проявляли симптомы, неотличимые от ПВА».
Траут единственный вскочил с койки, когда взбесившаяся пожарная машина на полном ходу долбанула правым передним бампером в дверь академии и покатила дальше по улице. Все, что было потом, не зависело от людей и никак не могло от них зависеть. Из-за резкого снижения скорости в результате удара о стальную дверь оцепеневших пожарных выбросило из кабины с той же скоростью, какую на момент столкновения развила сама машина, разогнавшись под горку со стороны Бродвея. «Миль пятьдесят в час», – решил Траут, оценив траекторию полета пожарных.
Растеряв часть скорости и весь экипаж, красная колымага резко вильнула влево и влетела на кладбище, что располагалось напротив академии. Спуск сменился крутым подъемом. Пожарная машина доехала почти до гребня холма, застыла и покатилась назад. От удара об академию коробка скоростей переключилась на
Машина поднялась на склон исключительно по инерции. Мощный мотор ревел – заклинило педаль газа. Но противодействовать гравитации он мог только собственной массой, поскольку сцепление не работало!
Вы только представьте: сила тяжести уволокла рычащую красную махину обратно на 155-ю улицу, а потом, задним ходом, к реке Гудзон.
Хотя пожарная машина жахнула в дверь академии по касательной, удар все равно получился неслабым: в фойе сорвалась хрустальная люстра.
Она рухнула на пол буквально в нескольких дюймах от охранника Дадли Принса. Если бы он не застыл на месте в момент перехода, когда нас всех снова накрыло свободой воли, если бы вес его тела не распределялся между ногами равномерно, он бы упал головой в том направлении, куда смотрел – то есть в сторону входной двери. И его бы
Кстати, поговорим о везении. Когда ударило времетрясение, полупарализованный муж Моники Пеппер как раз звонил в дверь академии. Дадли Принс собирался пойти открывать. Но он не успел сделать ни шагу – в картинной галерее сработал датчик пожарной сигнализации. Принс замер на месте. Куда бежать первым делом?
И когда нас всех снова накрыло свободой воли, Принс все так же стоял в нерешительности, не зная, что делать. Пожарная сигнализация спасла ему жизнь!
Уже потом, когда Траут узнал об этом чудесном спасении – человека чуть не убило люстрой, но его спас датчик пожарной сигнализации, – он процитировал Кэтрин Ли Бейтс, только не спел, а просто проговорил:
Благодаря ПВА, бывший заключенный Дадли Принс застыл, словно каменное изваяние, олицетворявшее полный мотивационный
Чтобы добраться до Принса, Трауту пришлось перепрыгнуть через лежавшую на полу перед входом стальную дверь с загадочной надписью «УЙ ИСК». Причем дверь лежала не просто так, а вместе с петлями, рамой и запертым замком. При ударе бампером пожарной машины дверную коробку просто-напросто вынесло из проема. Сама дверь, петли, замки и «кто-там» были с практической точки зрения совершенно как новые – дверная коробка не просто не выдержала удар, она ему даже не сопротивлялась.
Рабочий, который устанавливал дверь, не закрепил раму в проеме как следует. Попросту говоря, он схалтурил. Как потом скажет о нем Килгор Траут, и то же самое можно сказать обо всех бракоделах: «И ведь не стыдно же некоторым…»
В своих выступлениях в 1996-м, точно посередине повторного десятилетия, которое продлится до 2001 года, я часто рассказываю о том, как после Второй мировой войны поступил в Чикагский университет на факультет антропологии. Я шучу, что мне не стоило браться за эту науку, потому что я не люблю дикарей. Они такие
Сама Джейн, которая, напомню, с отличием окончила Суортморский колледж, училась на кафедре русской культуры в том же университете в качестве стипендиатки. Когда Джейн забеременела, она бросила учебу. Мы пошли к заведующему кафедрой, меланхоличному дядечке, сбежавшему в Америку от сталинского режима. Помнится, мы нашли его в библиотеке, и моя жена сообщила ему, что ей придется уйти из университета, потому что она залетела.
Я никогда не забуду, что он ей ответил: «Милая миссис Воннегут, жизнь не кончается на беременности. Беременность – это
Но я хотел рассказать о другом. По одному из предметов мне надо было прочесть «Постижение истории», книгу английского историка Арнольда Тойнби, который теперь на небесах. Он писал о так называемых вызовах истории, об испытаниях или задачах, которые каждая цивилизация решает наиболее приемлемым для себя способом. Одни проигрывают, другие успешно находят решения – в зависимости от того, насколько по силам им каждая конкретная задача. Тойнби приводит примеры.
То же самое можно сказать и об отдельных индивидуумах, совершающих героические поступки. К примеру, о том же Килгоре Трауте. Если бы в тот день и вечер, 13 февраля 2001 года, когда нас всех снова накрыло свободой воли, он находился в районе Таймс-сквер, или рядом с выездом из большого тоннеля, или в аэропорту, где пилоты пребывали в полной уверенности, что их самолеты благополучно взлетят или сядут сами по себе, как это происходило в течение всего повторного десятилетия, – так вот, если бы Траут в тот день находился в каком-то подобном месте, его реакция на вызов, брошенный свободой воли, была бы не столь героической. Потому что задача была бы ему не по силам. И не только ему, а кому бы то ни было.
Когда Траут вышел на улицу из приюта – посмотреть, что это так громыхнуло снаружи, – зрелище и вправду было не из приятных, но на конец света оно не тянуло. Жертвы, конечно же, были. Но тела мертвых и умиравших людей не громоздились горами на улицах и не слипались в сплошное кровавое месиво, как это бывает при падении самолета или крушении поезда. Мертвые или живые, это все-таки были личности, сохранившие индивидуальность – люди со своей собственной историей, которую еще можно было прочесть по их лицам.
Дорожное движение на этом отрезке 155-й улицы, в этой глухомани у черта на рогах, всегда было настолько вялым, что можно сказать, его не было вовсе. Так что ревущая пожарная машина, которую сила тяжести волокла задним ходом к реке Гудзон, оказалась единственным интересным объектом, пригодным для наблюдения. Теперь, когда мы получили обратно свободу воли, Трауту ничто не мешало спокойно обдумать увиденное, несмотря на крики и шум, доносившиеся с более оживленных улиц. Он пришел к выводу, как потом сам рассказывал мне в «Занаду», что этому эпизоду с пожарной машиной может быть три объяснения, и одно из них наверняка будет верным: либо была включена задняя или нейтральная передача, либо сломался карданный вал, либо развалилось сцепление.
Траут не ударился в панику. Как бывший артиллерийский разведчик, он на собственном опыте убедился, что если удариться в панику, от этого будет только хуже. Он сказал мне в «Занаду»: «В жизни, как в опере: от трагических арий всякая безнадежная ситуация становится еще хуже».
Да, он не ударился в панику. И все-таки Траут не сразу сообразил, что он единственный во всей округе был полностью дееспособен и понимал, что происходит. Он очень быстро разобрался, что случилось со Вселенной: она слегка сжалась, а потом вновь начала расширяться. Но это было
В отличие от Дадли Принса Траут даже не окончил школу и не получил аттестат о полном среднем образовании, но кое в чем он был очень похож на моего старшего брата Берни, доктора физической химии из Массачусетского технологического института. И Берни, и Траут еще с ранней юности играли сами с собой в умозрительные игры-загадки, начинавшиеся с такого вопроса: «Допустим, мы наблюдаем то-то и то-то. И что из этого следует?»
Траут понял, что именно произошло – и как это связано с времетрясением и окончанием повторного десятилетия, – но не смог сделать один важный вывод, исходя из своих наблюдений на относительно тихом отрезке 155-й улицы. А именно, что на многие мили вокруг он был единственным человеком, не утратившим способность действовать. Все остальные полностью лишились подвижности, если не по причине серьезных ранений и смерти, то по причине ПВА. Траут потерял драгоценные минуты, дожидаясь прибытия профессиональных спасателей: молодых, крепких ребят из «скорой помощи», полиции, пожарной охраны, Красного Креста и Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям, – которые обо всем позаботятся.
Ради бога, не забывайте: ему было восемьдесят четыре! Это же до хрена и больше! Поскольку он каждый день брился, его часто принимали даже не за бомжа, а за старенькую бомжиху – даже когда он был без своего «бабушкиного» платка из детского одеяльца, – иными словами, его внешний вид не внушал уважения. Теперь что касается его сандалий: по крайне мере они были прочными. Они были сделаны из того же материала, что и тормозные колодки «Аполлон-11» – космического корабля, который доставил на Луну Нила Армстронга, первого человека, ступившего на лунную поверхность в 1969 году.
Эти сандалии Траут отхватил на распродаже излишков казенного имущества после войны во Вьетнаме, единственной войны, которую мы проиграли. Той самой войны, откуда дезертировал единственный сын Траута Лион. Американские солдаты, воевавшие в джунглях Вьетнама, носили такие сандалии поверх легких армейских ботинок. Потому что враги втыкали в землю заостренные колья, вымазанные в говне, и это было чревато серьезными инфекционными заболеваниями.
Траут, которому совсем не хотелось вновь играть в русскую рулетку со свободой воли – староват он уже для таких развлечений, и тем более, когда на кону стоят жизни других людей, – наконец понял, что ему все-таки надо бы сдвинуться с места и уже начать что-то делать. Вот только что он мог сделать?
Поделиться книгой: