Помоги проекту - поделись книгой:
Шелестящие колосья
Вплёл он в праздничный узор.
Вождь увидит на подарке
Всё, чем наша степь богата:
Корпуса заводов новых
И колхозные стада.
И на самом видном месте,
Посреди, стоят два брата:
Русский брат дал руку дружбы
Нам, бурятам, навсегда.
Перевела с бурят-монгольского
Т. Стрешнева
ДВЕ ПОБЕДЫ
Рассказ А. Некрасова
Рис. Б. Винокурова
Лет двадцать назад на Дальнем Востоке у меня был друг Алёша Мордвинов.
В то время я плавал третьим помощником капитана на маленьком зверобойном боте. Алёша поступил к нам механиком и как-то сразу «пришёлся» и к людям и к кораблю.
Ему было лет двадцать, не больше, но он многое знал и за что бы ни брался, всё у него получалось. Любое дело он доводил до конца и этим сразу завоевал уважение товарищей.
В первый же день он смело разобрал до основания наш старенький двигатель и две недели, пока мы стояли в порту, буквально не вылезал из машины. Его помощники поворчали, конечно, но зато с тех пор я не помню случая, чтобы машина на нашем боте хоть немного закапризничала. Она работала безотказно и слушалась Алёшу, как живая. Впрочем, это и неудивительно: Алёша Мордвинов был потомственный механик-дизелист, из Сормова родом, а там, в Сормове, в дизелях понимают толк!
Два года мы с Алёшей плавали на одном судне, жили одним делом, спали в одной каюте, голова к голове, ели с одного стола и, конечно, стали друзьями. Мы много пережили вместе, вдоволь натерпелись от моря, но зато много видели и хорошего, такого, что и сейчас вспоминается, как чудесная сказка. Одни льды чего стоят! Бывало, летом заберёшься на мачту, посмотришь: до самого горизонта ровное поле, светлое, как серебро, да кое-где изумрудные жилки изломов. Простор необъятный!
А зимой… Холодные, грозные льдины обступят со всех сторон. В непроглядной черноте полярной ночи льды стоят, как тёмные стены. Вот-вот сомкнутся, раздавят… И вдруг всполыхнёт сияние, всё вокруг заискрится, засверкает, заиграют хороводы цветных огней, точно кто щедрой рукой сеет по льду самоцветные камни…
А бури-тайфуны, разве мало в них своей мужественной красоты? Стоишь вот так на палубе, среди бушующего океана. Хлещут волны. Ревёт, надрывается холодный ветер, грохочут льды.,,
Порой трудно, ой, как трудно бывает в море! Вотчвот, кажется, сомнёт, опрокинет, сотрёт в порошок утлое судёнышко… А ты стоишь и знаешь: ты не один, рядом товарищи. И руль в надёжных руках, и путь выбран верно, и машина не сдаст. И знаешь ещё, что в тебя тоже верят. И как бы ни злилась буря, пусть злится, всё равно не сдадимся, не отступим, победим!
Вот эта вера в победу так поднимает в трудную минуту, что потом на всю жизнь такие минуты остаются в памяти, как большой праздник.
Таких минут мы вместе с Алёшей тоже пережили немало, и, должно быть, поэтому нам казалось тогда, что дружба наша навек.
Но случилось так, что пути наши разошлись. Мы, конечно, писали друг другу, сначала часто и помногу, потом всё короче и реже… Потом как-то случайно встретились в чужом далёком порту. Обнялись, посидели вечерок, вспомнили старину, а наутро он ушёл со своим кораблём на восток, я со своим - на запад. Потом слышал я, будто он в Сормове, инженером на заводе. А дальше мы совсем потеряли друг друга.
С годами иные пришли заботы, другие люди встали кругом. Вчерашний день отступил далеко-далеко. Новое, сегодняшнее захлестнуло с головой. И вот недавно я попал в Сормово. Попал и - каюсь - не вспомнил бы старого друга!
Но случилось так, что я оказался на сборе дружины в одной сормовской школе. Там я увидел пионера с двумя нашивками на рукаве. Что-то в нём показалось мне очень знакомым, и я мучительно стал вспоминать: где же мы встречались с этим мальчиком?… Тут он поднял руку, требуя внимания, и я вдруг вспомнил Алёшу с поднятой так же вот рукой.
Однажды, это было очень давно, мы целый день били зверя на льду. Под вечер на мачте подняли «сбор». Я дал команду возвращаться на судно. Но Алёша увлёкся: стрелял он отлично, и пока мы, собирая добычу, стягивались к судну, алёшина винтовка то и дело бухала где-то у нас за спинами. Вдруг она замолчала. Мы сперва не заметили этого. Потом старик Малыгин, зверобой из Архангельска, обернулся назад, приложил ладонь к козырьку, постоял так, обводя горизонт глазами.
- Вроде механика не видать! - крикнул он.
Тогда обернулся и я. На ослепительно белом поле узкими фиолетовыми языками лежали длинные вечерние тени ропаков. Тёмными пятнами пестрели туши убитого зверя. Кое-где над ними ещё клубился розовый пар. Но Алёши нигде не было.
- Пошли, - сказал я, и мы с Малыгиным, торопясь, зашагали по хрустящему насту…
Наконец мы увидели Алёшу в полынье, забитой молодым льдом. Левой рукой он держался за лёд, правую поднял над головой.
- Сапоги, - сказал он, когда мы подошли, - не вылезешь!
Пройти он смог шагов двести, не больше. Одежда замёрзла на нём ледяным саркофагом, и мы на лямках, как тюленью тушу, приволокли его на судно…
В тот же вечер он сказал мне:
- Знаешь, скверная это штука - отстать от товарищей…
Вот эта сцена, давно забытая, мгновенно промелькнула в памяти, и пока мальчик с нашивками говорил что-то обступившим его пионерам, я спросил у старшей вожатой:
- Кто это?
- Это? Это Сережа Мордвинов.
В тот же день я услышал новый рассказ про своего старого друга и про его сына.
Рассказ этот всего лучше начать с прошлого года, с того самого вечера, когда инженер Мордвинов прощался с сыном Серёжей.
Это было как раз перед зимними каникулами. В этот день Серёжа получил табель и с гордостью раскрыл его перед отцом: ровным столбиком, одна под другой, в каждой строчке стояли пятёрки.
- Молодец, - сказал Алексей Алексеевич. - Ну что же, Сергей, поздравляю. А теперь давай побеседуем. Я уезжаю, ты знаешь?
- Знаю, папа. Надолго? - спросил Серёжа.
- Надолго, сынок. На год, может быть больше. Вот, пойдём-ка. - И, взяв Серёжу за плечо, Алексей Алексеевич подвёл его к большой карте. - Это какая река? - спросил он.
- Енисей.
- А это?
- Это Иртыш.
- А это?
- Это Обь, - ответил Серёжа.
- Так, - сказал Алексей Алексеевич. - Ну вот, слушай!
Он уселся в кресло и, играя маховичком крошечного дизеля, украшавшего письменный стол, помолчал немного.
- Помнишь, - сказал он наконец, - ты был у нас на заводе?
- Помню, - сказал Серёжа.
- Так вот, - сказал Алексей Алексеевич, продолжая крутить маховичок. - Мы тут, а Сормове, делаем корабли. А плавают эти корабли по всем рекам нашей Родины. Будущим летом решено целый флот провести на сибирские реки. А дорога туда одна. Какая, по-твоему?
- Великим Северным морским путём, папа, да? - сказал Серёжа и посмотрел на карту.
- Точно, - сказал Алексей Алексеевич, - только для нас это трудный путь. Ледоколам там хорошо, а речным баржам тяжеленько придётся. Льды, туманы, штормы…
- Папа, а белых медведей вы там увидите?
- Медведей? - переспросил Алексей Алексеевич. - Медведей вряд ли… Медведь - зверь робкий, на проезжей дороге не селится, а Карское море стало вроде проезжей дороги.
- А тюленей, папа?
- А тюленей увидим, - сказал Алексей Алексеевич и помолчал, задумавшись. - Тюленей увидим обязательно, - повторил он. - Так вот, Серёжа, мы обещали товарищу Сталину, что все корабли приведём на место и ничего с нами не случится… А можешь ты мне обещать, что и у тебя ничего не случится, что в седьмой класс ты перейдёшь с хорошими отметками?
- Постараюсь. Нет, не постараюсь, а обещаю, могу, - заторопился Серёжа.
- Ну, смотри, Сергей, держись… И вот что помни ещё: самая скверная штука - отстать от товарищей… - Он ещё что-то хотел сказать, но тут мама заглянула в дверь и сказала:
- Товарищи, чай пить!
На другой день папа уехал, а у Серёжи начались каникулы. Скучать было некогда. Все двадцать четыре часа в сутки были заполнены удовольствиями. С утра всем отрядом они собирались на Волге, носились на лыжах с горы, подняв тучи снежной пыли, тормозили с полного хода и неслись дальше, расставив, как крылья, красные от мороза руки. Днём нужно было попасть в кино, потом на каток, тренироваться к спартакиаде, потом на ёлку, а с ёлки опять на каток… И когда, наконец, набегавшись досыта за день, Серёжа приходил домой, постель казалась ему такой уютной, что и предстоящий сон он зачислял в состав праздничных удовольствий. А утром, хотя и можно было бы поваляться лишний часок, Серёжа вскакивал, завтракал и убегал до обеда, потому что ни в чём не хотел отстать от товарищей, а товарищи у него были народ неспокойный. Потом каникулы пролетели. Собрав книжки, Серёжа отправился в школу, и замелькали дни, как две капли воды, похожие один на другой, и в то же время такие разные, такие непохожие друг на друга дни! Все они были заполнены задачами, примерами, правилами, законами, упражнениями… Но каждый раз это были новые задачи, новые правила, новые законы.
В феврале пришло письмо от папы из Архангельска. Папа писал, что много работает, так много, что некогда даже писать. «Все минуты у нас на счету. Зато все мы верим, что слово своё выполним…
Серёжа ответил на двух страничках, а в конце написал: «А насчёт нашего договора будь спокоен, папа, я тоже уверен, что выполню слово». Потом он сел к папе за стол учить английский, но буквы почему-то расплывались, глаза упрямо закрывались, и страшно хотелось спать. Ещё час он боролся с этим желанием, но затем опустил голову на руки и заснул за столом. А утром его увезли в больницу. Он заболел скарлатиной.
Через несколько дней жар спал. Серёжа был уверен, что он уже совершенно здоров, и то, что приходится лежать в постели, казалось ему страшной несправедливостью. Столько дел, важных, значительных, необходимых дел, которые не могут совершиться без него, осталось за стенами палаты, что было просто непостижимо, как это и завтра, и послезавтра, и ещё неизвестно сколько дней можно оставаться здесь!
Это было похоже на скверный сон: вот затрещит будильник, он проснётся, и опять всё будет хорошо. Но будильник не трещал. Дурной сон продолжался, и чувство неизбежной катастрофы не оставляло Серёжу.
Это тревожное чувство не давало ему спать. Он просыпался раньше всех в палате и, глядя на окно, занавешенное марлей, старался хоть мыслями вырваться из своего плена.
Весь его мир был теперь ограничен стенами белой палаты и широким четырёхугольником окна.
В палате стояло ещё пять таких же, как у него, белых кроватей с тумбочками. За окном виднелась стена высокого дома с пожарной лестницей. На лестнице, нахохлившись, сидели вороны. Большие, тяжёлые снежинки прилипали к стеклу и ползли вниз, превращаясь в прозрачные капельки.
«Значит, оттепель», - подумал Серёжа и закрыл глаза. Ему представилось, что он дома. «Выйду пораньше, - решил он, - скатаю пару снежков, и только Юрка высунет нос из парадного - так влеплю, что ой-ой!»
Потом приснилось, как Юрка отряхивает снег, как он хохочет, Серёжа тоже смеётся, и прохожие улыбаются, глядя на них. Вот они с Юркой неспеша идут в школу, на ходу обсуждая дела физического кружка: модель паровой машины почти готова, осталось пропаять и собрать котёл. Можно бы поручить это Игорю, но лучше не стоит. Он и так, того и гляди, «схватит» тройку по истории. А это они здорово с Юркой придумали: поставить отчёт физкружка на сборе дружины! Доклад поручили Серёже, он так и начнёт: «Все члены физического кружка учатся только на пять и на четыре…»
Вдруг отворилась дверь. Серёжа проснулся. Тихо шаркая туфлями, вошла в палату старенькая седая сестра тётя Нина. Ласково глядя сквозь стёкла больших очков, она раздала термометры.
Ещё один больничный день начался.
И, зажимая подмышкой холодное, как сосулька, стёклышко, Серёжа со страшной ясностью понял вдруг, что сегодня ребята без него будут играть в снежки, завтра без него испытают машину, а в субботу без него соберётся совет отряда…
Поделиться книгой: