Помоги проекту - поделись книгой:
Слышен мерный перезвон,
В звон врываются гудки,
Тарахтят грузовики,
И слились в поток единый
Караваны и машины.
В кишлаках огни горят;
Дед Карим выходит в сад,
Время есть, ещё не поздно
Похозяйничать ему,
На земле, под небом звёздным,
Разостлал Карим кошму
И на этот стол без ножек,
Не спеша, поставил плов,
А потом принёс лепёшек.
Ужин во-время готов.
Булькает вода в арыке,
Где-то шлёпнулся орех…
За калиткой слышны крики,
Детский говор, детский смех…
Смотрит дед на Салиху,
На косички, все в пуху,
Говорит ей: «Ужин подан!
Честь и слава хлопководам!»
За власть Советов
Валентин Катаев
Рис. Ф. Лемкуля
О, как знакомы были Петру Васильевичу эти громадные чёрные деревья акации, но не белой акации, а какой-то другой, из той же породы цизальпиниевых, с шипами острыми и длинными, как у терновника, и с чёрными лентами стручков.
Он перелез через расшатанный парапет парка.
В парке не было ни души.
Неслышно ступая по сугробам очень мелкой, сырой листвы, Пётр Васильевич переходил от ствола к стволу и возле каждого ствола останавливался, прислушиваясь. Он задерживал дыхание, боясь нарушить тишину, стеной стоявшую вокруг него.
Ни звука.
Только слева, оттуда, где парк соприкасался с Маразлиевской улицей, из-за ступенчатого парапета долетали звуки города, приглушенные осенней тишиной.
Он прислушался.
Его обострившийся слух уловил в обыкновенных звуках улицы какой-то необыкновенный оттенок.
Несомненно, на Маразлиевской происходило нечто необычное.
Между чёрными стволами виднелись великолепные дома, красивые мачты электрических фонарей, чугунные ограды особняков, полуприкрытые багровыми плетями умирающего дикого винограда.
Хотя Маразлиевская считалась одной из самых красивых и больших улиц города, но в силу своего особого приморского положения она не отличалась большим оживлением.
Теперь же Пётр Васильевич услышал силь-. ный шум движения и увидел между стволов частое мелькание легковых и грузовых машин.
Легковые машины останавливались у подъезда громадного нового здания.
Грузовики с натужным воем от перегретых моторов въезжали в ворота.
По ту сторону парапета виднелись каски и тесаки часовых. Из этого можно было заключить, что Маразлиевская оцеплена.
И Пётр Васильевич тотчас понял смысл того, что происходит.
В большое здание, повидимому, въезжали румынская и немецкая разведки. Во всяком случае, кроме румынской военной формы, Пётр Васильевич заметил несколько чёрных эсэсовских шинелей и фуражек.
В городе появилось гестапо.
Теперь стало ясно, почему начались облавы и почему такая тягостная, подавляющая тень упала на улицы, ставшие тихими, как тюремные коридоры.
Судя по тому движению и гулу возле дома Госбезопасности, которые Пётр Васильевич не столько слышал и видел, сколько угадывал -своим необыкновенно обострившимся внутренним чутьём, там в это время происходил съезд главного начальства.
Следовало поскорее уходить как можно дальше от опасной улицы.
Он ускорил шаги и вдруг среди деревьев, далеко перед собой, увидел арки старинной турецкой крепости, те самые арки Александровского парка, которые так часто вставали перед ним чарующим видением детства.
Но те арки были покрыты плащом винограда, живописно окутывавшим стройные, воздушные пролёты на фоне моря, синего, как горящий спирт.
Теперь же они показались Петру Васильевичу суровыми, оголёнными, нищенски серыми.
И бурое, истерзанное море дымилось в их маленьких пролётах, как взорванный город, сплошь усеянное угловатыми обломками шторма.
На том месте, где раньше на солнце горел изумрудный газон и тяжело и жарко цвели почти чёрные штамбовые розы, теперь серые солдаты в глубоких, котлообразных касках торопливо рыли траншею и несколько тупорылых гусеничных тягачей и коричнево-жёлтых дальнобойных пушек на литых резиновых шинах, как жирафы, стояли среди поломанных туй, ожидая, когда позиция будет готова и их опустят в ямы.
Вокруг ходили часовые.
Пётр Васильевич постоял за деревом и потом осторожно пошёл назад.
Но едва он сделал несколько шагов, как заметил патруль, мелькавший между деревьями навстречу ему.
До крови прикусив губы и задышав носом, Пётр Васильевич свернул в сторону и побежал на носках. Хотя он бежал почти беззвучно, ему казалось, что он производит ужасный треск.
Он остановился и замер за деревом, отчётливо слыша, как у него бьётся сердце. Он понял, что парк окружён. Парк «прочёсывают». Совсем недалеко от себя он увидел старый блиндаж, заваленный жёлтыми листьями. Это было заброшенное бомбоубежище, вероятно устроенное ещё в самом начале войны для посетителей парка. Кое-где оно уже обвалилось и заросло бурьяном. Но земляные ступени ещё держались, и Пётр Васильевич, быстро оглянувшись по сторонам и нагнувшись, чтобы не стукнуться головой о перекрытие, сбежал вниз по этим ступеням. В тот же миг чья-то рука взяла его за горло, втащила в яму, швырнула и прижала к стене.
При слабом свете, проникающем в блиндаж сквозь дырявое перекрытие, Пётр Васильевич увидел прямо перед собой чёрную эсэсовскую фуражку с белым черепом, серое лицо с беспощадно сжатым ртом и руку в замшевой перчатке, которая держала финский нож, приставленный к его подбородку.
- Руиг, - тихо сказал эсэсовец, ещё более приблизив своё лицо к лицу Петра Васильевича.
Он в упор всматривался в него своими синими холодными глазами, полуприкрытыми тенью большого козырька.
«Ну, вот и всё», - подумал Пётр Васильевич.
Кровь жарко бросилась ему в голову, оглушила к тотчас отлила с такой силой, что Пётр Васильевич почувствовал, как мозг его леденеет и как бы мучительно высыхает.
«Ну, вот и всё».
Он понял, что пропал. И всё же он почти бессознательно сделал отчаянную, бессмысленную попытку спастись.
- Ваше благородие, - забормотал он, - виноват, заблудился. Не туда зашёл. Извините великодушно…
Он замолчал.
Синие глаза продолжали в упор смотреть на него со страшным напряжением, как бы силясь что-то вспомнить. Толстая кожа над переносицей сморщилась и надулась.
И вдруг не улыбка, нет, а отдалённое подобие улыбки, тень улыбки тронула сжатый рог немца.
- Как ваша фамилия? - сказал он на
- Улиер, - сипло сказал Пётр Васильевич. - Савва Тимофеевич Улиер, село Будаки, Аккерманского уезда.
- Неправда, - сказал эсэсовец.
- Ваше благородие! Святая истинная правда! Разрешите предъявить вид…
- Неправда. Вы - Пётр Васильевич Бачей, из города Москвы, юрист. Нет?
Пётр Васильевич почувствовал, что происходит что-то невероятное.
Пальцы эсэсовца разжались. Синие глаза продолжали смотреть в упор. Но теперь в них Пётр Васильевич увидел живое человеческое движение.
И в ту же минуту он узнал эти глаза.
Он узнал этот крупный, обветренный, простонародный рот, прямые светлые брови доброго человека, эту крепкую, побуревшую от загара шею и даже этот приятный, горячий запах здорового мужского тела.
- Лейтенант Павлов! - воскликнул Пётр Васильевич.
- Руиг, - засмеявшись глазами, сказал эсэсовец. - Лучше говорить спокойно.
- Вы… лейтенант Павлов? - тихо повторил Пётр Васильевич.
- Именно, - сказал лейтенант Павлов.
- Я вас не узнал.
- Между тем меня очень легко было узнать. Я ведь не изменил своего лица. Только мундир. Зато вы, товарищ Бачей, постарались. Настоящий молдаванин-единоличник. - Лейтенант Павлов усмехнулся: - Борода, свитка, шапка, постолы.
- Как же вы меня узнали?
- Профессия.
Петру Васильевичу представился знойный степной полдень, воздух, текущий по горизонту, его сын Петя, пёстрая девочка и пограничник в зелёной выгоревшей фуражке, который подбрасывает эту пёструю девочку, как букет, ловит её, переворачивает, и оба - папка и дочь - заливаются радостным смехом.
Поделиться книгой: