Вот сидит баронет фон Ришвиц. Молодой, телом статен. Пониже жонглера полоцкого, но все равно – высок. В битве при Шауве ему гупиллоном[105] лицо задели, так его нос картошкой сейчас на раздвоенный клюв похож. Грозен очень! Лицо красное, обветренное. Борода подстрижена по моде последней – следит за собой баронет. Ему еще искать невесту. Плащ бархатный весь в золотых фениксах, пояс золотой и к нему перевязь, тоже золотом шитая. Не знала бы, что рыцарь, за ремесленника можно принять. Те тоже на выход какой разве что не в перья страусиные наряжаются. Недостоин христианина такой расфуфыренный вид…
Иоланта снова вздохнула. Не получается выбрать принца мечты. Все мысли на этого проклятого жонглера, купчишку из земель гардарикских скатываются.
«Ну и ладно. Тогда вообще о женихах возможных думать не буду», – решила твердо баронесса де Ги и повернулась к стоявшему у стола Малышеву.
– Подай-ка ты мне вина, но только французского, а не итальянского, – с невозмутимым лицом заявила она Косте. Вино на столе было лишь итальянское, значит, за французским ему в подвал к виночерпию идти надо. А там, с глаз долой – из сердца вон. Иоланта улыбнулась, когда спина жонглера исчезла в лабиринте коридоров. Вот так вот правильно.
Захар проснулся поздно – солнце уже встало, и за окном вовсю заливались в замковом саду птахи. Но все равно получилось раньше всех в комнате. Вчера постный пир продолжался за полночь, так что остальные еще добрый час спать будут.
Сибиряк усмехнулся, глядя, как ворочается во сне фотограф. Вот ведь неплохой парень, а подфартило так втюриться. Да в кого, в баронессу местную. А здесь баронесса это даже главнее, чем дочка графа там, в России. Захар поправил себя – не графа, конечно, а, например, председателя облисполкома. Видел таких промысловик. Они все в кринолинах, рюшечки там, бархат. Когда один раз на праздник их учебку в клуб отпускали, то эти фифы стояли поособь. С такими же хрычами важными кадриль выходили отплясывать. Тьфу, одним словом.
Не то что его Грэтхен.
Красноармеец потянулся. Вот ведь подвезло, так подвезло. Там, у себя, он и двух слов связать не мог с девушкой. Да с лица простоват, да и одет без разных там вельветов. А тут, так прямо первый парень! Все девки дворовые пялятся. Вон Грэтхен, на что уж девушка ладная да славная, на него запала. Всю ночь вместе, значит, на…
Захар вспомнил жаркие объятия своей новой подружки, ее округлые формы, тонкую белую шею с дивной ямочкой. Ему здесь определенно нравилось. Просто не надо на таких, как эта баронесса, заглядываться. Он пробовал донести эту идею до Кости, да что толку. Одним словом, любовь зла, а вокруг козлы одни.
Пригодько тихонько встал, оделся в чистое высохшее белье и пошел на кухню. Неделя, может, и постная, торжественные молебны, крестный ход и все такое, но если по утрам живот не набить, то и день насмарку навроде.
Сибиряк ловко вкрутился в толпу слуг, сгрудившихся перед входом на кухню. Вместо привычного аромата поджариваемой рыбы и тминного аромата похлебок его встретил встревоженный гул голосов дворовых, оживленно обсуждавших что-то.
Немецкий язык стараниями Грэтхен и Улугбека Карловича у Захара за последнее время значительно окреп, но, видать, еще недостаточно. Как красноармеец ни вслушивался, понять, о чем речь, он не мог. Только уловил, что разговор крутится вокруг чьей-то смерти. Да несколько косых взглядов приметил. К таким зырканьям он начинал привыкать. Грэтхен была очень популярной девушкой, и нашлось немало обиженных ее выбором. Но до открытого выражения неудовольствия дело не доходило ввиду широченных плеч Захара и его подавляющего преимущества в весе и росте над любым из придворной шушеры.
Теперь же взгляды стали даже немного вызывающими.
Неожиданно кто-то тронул его за локоть. Почти неуловимое касание было произведено явно для привлечения внимания. Захар обернулся. Грэтхен, не глядя на него, прошествовала в уходящий к северному крылу коридор. Если бы не легкий толчок за секунду до этого, он бы подумал, что она и не заметила его. Помедлив пару секунд, Пригодько пустился ей вслед. В спину ледяными стрелами уперлись взгляды собравшихся.
Он догнал подружку не сразу. Швырнув миску с очистками под ноги, Грэтхен кинулась на шею «полочанину».
– Что ж вы наделали, тебя же на кусочки порежут! – заревела белугой очаровательная служанка.
– Да что случилось-то? – не понял причину такого бурного негодования сибиряк.
Грэтхен замахала руками:
– Он не знает, вы на него посмотрите, он здесь, передо мной стоит и строит из себя аббата Клюнийского! – Немочка оглядела притихшего Пригодько и, охнув, потянула его за рукав в боковую ветвь коридора. По дороге она жарко шептала скороговоркой. Захар понял, что начинает терять смысл монолога. Он решительно остановил Грэтхен и потребовал, чтобы она медленно и внятно объяснила ему, что происходит.
– Что происходит? Что происходит? – Грэтхен даже притопнула в гневе ножкой. – Весь двор с утра на углах, а он спрашивает, что происходит!
Немного остыв, она все-таки согласилась посвятить Захара в события последней ночи.
– Умер Кондратий, сотник государыни! Отравили, так лекарь сказал. – Служанка сделала театральную паузу. – А на пиру он из рук императрицы пил. Ну?
– Что – ну? – не понял Захар.
Грэтхен воздела руки, призывая небеса в свидетели, что уж она-то объяснила все этому стоеросовому дурню.
– Да то, что Адельгейда кубок взяла из рук того полочанина, что ей прислуживать полез вчера. А значит, как приедет император, съехавший с утра лис потравить, то потянут вас к катам[106] на дыбу. Вот что!
Девушка еще пару минут пересказывала красноармейцу слухи и предположения, бродившие по кухне и двору. Внезапно она резко сменила тон и кинулась обниматься:
– Повяжут тебя, бычок мой ненаглядный. Поведут под белые ручки в сырые подвалы, будут руки-ноги выкручивать, пока не скажете, кто приказал императрицу отравить да на императора злоумышлять. – Грэтхен разревелась. – Останусь я одна-одинешенька. И некому меня утешить будет.
В последнем Захар сильно сомневался.
– А за себя не боишься? – спросил он.
Немка пожала плечами:
– А что я? Мое дело бабье.
Красноармеец задумался. Дело и правда пахло керосином.
– Идти мне надо, Грэтхен. – Захар развернулся к коридору, уходившему в сторону их комнаты. Уже на ходу он добавил: – Спасибо, красавица.
Вслед ему глядели заплаканные глаза. Только губы тихонько шепнули:
– Беги-беги, дурачок.
– Подъе-е-ем! – Пригодько ворвался в комнату, как сирена сбора на построение в казарме.
Только вместо спорого глума сыплющихся на пол босоногих красноармейцев его приветствовала одинокая подушка. Костя, уставший после бессонной ночи, запустил в причину шума тем, что было под рукой.
При повторной попытке разбудить товарищей в Захара полетел уже табурет.
Только через пять минут криков, мата и угроз применить воду «полочане» продрали глаза и расселись по топчанам.
Сибиряк был краток:
– Помер Кондрат Будимирович. Все думают, что это мы, то есть Костя его отравил.
– Нам-то гэта на кой? – не понял Горовой.
– Говорят, что мы государя и государыню отравить хотели, мелодиями и рассказами одурманили. Приедет Генрих, нас точно под замок и к палачам. На кухне так все говорят… Вот.
После таких слов задумались уже все.
Первым подал голос Улугбек. Он и Горовой были самыми опытными из присутствовавших, и ученый всегда чувствовал на себе ответственность за всех.
– Ситуация выглядит абсурдной. Думаю, нам стоит пойти к императору и объясниться.
Но Малышев не поддержал эту идею:
– Да уж. Объясниться… – Он передернул плечами. – Насколько я помню исторические заметки, нас к нему и на пушечный… на выстрел из лука не пустят. И я не хочу, чтоб мне под ногти засовывали иголки и растягивали на дыбе, а я должен буду излагать при этом свое виденье вчерашнего вечера. Бр-р-р.
Он очень ярко представил характерную картину допроса, сохранившуюся в памяти благодаря книгам о Средневековье.
Улугбек Карлович уверенно заявил:
– Все стереотипы о пытках, которые были распространены в эти века, – глупости и мракобесие.
Подумав, он решил немного развить эту тему:
– Да, на определенных этапах в некоторых странах применялись негуманные, по меркам просвещенного общества, средства допроса…
Костя перебил разошедшегося в ораторском пылу ученого:
– Это дыба и испанский сапожок?
Сомохов пожал плечами:
– Да, и это тоже. – Он постарался вернуться к теме своего заявления. – Но все-таки в большинстве случаев наши предки, а значит, окружающие нас люди, старались решать возникавшие вопросы методом логических рассуждений. И искали прежде всего несоответствие в поступках и заявлениях испрашиваемого. То есть несоответствие того, что говорит допрашиваемый, и того, что он делал. А здесь у нас позиции крепкие.
Малышев хмыкнул:
– Это насчет того, что мы приехали из Полоцка? Или, может, кто-нибудь из нас был в местном Алжире? Или, как вы его назвали, Улугбек Карлович?.. В далекой стране за Измайловым морем?
Ученый задумался.
Горовой молча складывал пожитки. Захар деловито запихнул остатки ужина в свой походный сидор и начал распаковывать пакеты с оружием.
– Позвольте, милейший, это вам зачем понадобилось? – не выдержал Сомохов. Он по-прежнему находился в легкой прострации и на возникшую активность окружающих поглядывал с некоторой долей философского пренебрежения. Но вид оружия в руках деловито шуршащего красноармейца пробудил его от расслабленности.
Захар промолчал.
За него ответил Малышев:
– Это правильно. Может, они сейчас за нами придут.
Сомохов вскипел:
– Ну уж нет. Я не позволю, слышите, не позволю устраивать бойню среди исторических личностей Германской Империи! Может, они будут города закладывать, библиотеки открывать! А вы их на тот свет отправите?
Костя посмотрел на разбушевавшегося ученого, как добрый родитель на непутевого отпрыска. В своих очках разошедшийся археолог и впрямь слегка напоминал гимназиста-переростка.
– Вы знаете, Улугбек Карлович, если мне предложат выбор: отправить на тот свет кого из местного бомонда или пожертвовать, ну, допустим, мизинцем на ноге, то я предпочту мизинец оставить…
Пригодько не понял, зато Горовой расхохотался.
– Костик дело кажеть, ваш бродие, ну что нам за дело да каких-то там немчур поганых? А ежели они нас тут зажучат, то без ружей можем и не выйти.
Улугбек Карлович поперхнулся. Такого пренебрежения историческими последствиями собственных поступков он не ожидал. Добил его Костя:
– Да к тому же мы же уже одного из местных авторитетов отправили в его… эту самую… Вальгаллу. – Он ухмыльнулся, глядя, как вытягивается лицо ученого. – Ну, того самого, который на пиратском корабле был, а его Захар славно так приметил.
– Ну, это же ради спасения, – промямлил археолог.
– Так то ж для того ж, – уверенно добавил казак, деловито проверяя спусковой механизм револьвера.
Они споро запаковали все вещи. Первым идти вызвался Пригодько, выучивший лабиринты местной архитектуры как в пределах замка, так и в городе. Вторым шел Горовой. Он, самый здоровый из отряда, хоть и уступал в росте Малышеву, был, несомненно, самой боеспособной единицей. За ним – Сомохов и Малышев.
Однако, как только они вышли из комнаты, где провели последние дни, в спину раздался повелительный окрик:
– Именем императора, стоять и не двигаться!
Из коридора к ним бежали человек пятнадцать стражников во главе с седоусым рыцарем.
На свое несчастье, ученый замешкался. Вместо того чтобы, как остальные трое, припустить по коридору, он остановился. Мгновение спустя в его грудь врезалась булава первого из преследователей.
– Брать живыми, – донеслось из-за спин.
Потерю Сомохова «полочане» заметили только через пару коридоров.
– Ах, вы ж! – рявкнул Горовой, разворачиваясь к преследователям.
Тройка беглецов уже выскочила к воротам, ведущим во внутренний двор замка. Оттуда – мимо полусонных стражников, через сторожевую башню, открытую днем в город, и – свобода.
Подъесаул заревел, как раненый бык, и повернул назад.
– Куда? – прохрипел Костя, проносясь мимо.
– Они ж, курвы, Улугбека Карловича взяли, – зарычал казак.
Малышев притормозил.
– Если нас здесь повяжут, а нас здесь точно повяжут, ни я, ни вы ему не поможем, Тимофей Михайлович.
Пудовые кулаки казака сжимались и разжимались с быстротой, которой бы позавидовал любой мастер восточных единоборств.
Костя выдал последний довод:
– Без Генриха его не казнят, а мы его ночью выручим. – Он уже уверенней потянул Горового за рукав. – Этого они от нас не ждут.
Казак вздохнул:
– Точно… Ночью. – Он повернулся к Малышеву: – Но этой ночью вярнемся. Мне без Карловича никак нельзя. Я ж за його головой, ежели чего.