Марселино Хлеб-и-Вино. Большое путешествие Марселино

В большом волнении брат спустился по лестнице и заперся немедленно в часовне, но ничего пока не рассказал об увиденном и бодрствовал всю ночь, каясь в грехах своих: так боялся повар, что это дьявол искушает его каким-то наваждением.

Тем не менее он продолжил свои исследования с удвоенным рвением, и таким образом узнал, что происходило каждый день между мальчиком и образом распятого Христа. Это распятие братья держали на чердаке, потому что слишком уж оно было большое, и никак невозможно было поместить его в часовню, пока ту не перестроят, как желали отец-настоятель и вся братия. На третий же день, желая убедиться, что ему не мерещится, брат Кашка набрался смелости и обратился к брату Ворота, а перед этим ещё и на исповеди рассказал одному из собратьев-священников о том, что видел и слышал сквозь чердачную дверь. Брат же Ворота, старый и добрый, как и сам брат Кашка, предложил сопровождать его, чтобы положить конец странным видениям.

Таким образом, на следующий день, как раз во время большой грозы из тех, что прежде заставляли Марселино искать защиты у монахов, эти двое стояли вместе за чердачной дверью; брат Кашка принялся усердно молиться, а привратник наблюдал за происходящим внутри. Он тоже глазам своим не поверил и, когда спустился, наконец заговорил с братом Кашкой о каком-то колдовстве, которому отец-настоятель должен бы положить конец, а потом вспомнил о том мальчике, что видел, как святой Франциск говорил с Богом, незаметно для самого святого, и в конце концов сделался монахом, причем одним из лучших[31]. Брат Кашка принялся упрашивать его повременить денёк; лучше бы им вместе подняться ещё раз, а потом — тоже вместе — оповестить обо всём отца-настоятеля. Собрат пообещал так и сделать. Настала ночь, и успокоилась большая гроза, но теперь уже два монаха не спали до самого утра, молясь и прося Бога просветить их, чтоб они смогли разобраться в столь таинственном деле.

Глава шестая

Марселино жил в те дни в каком-то счастливом сне. Скажем так, он не помнил ни о чём и полностью уходил в свои мысли. Ни зверюшки, ни старые друзья монахи, ни даже коза, которая была его кормилицей, а в эти дни угасала в сарае от глубокой старости, ни грозы, которые то и дело разражались теперь над монастырём, — ничто не отвлекало его от дружбы с Человеком на чердаке, от разговоров с Ним и от новой склонности — приходить в часовню и засыпать там — по-настоящему, — глядя на крест с образа святого Франциска; как-то его даже пришлось отнести в постель прямо оттуда. Мальчик приходил на кухню, уже не думая о том, как обмануть брата Кашку, а перед самым его носом брал свою порцию. И на чердак он поднимался, совершенно не заботясь о шуме и не боясь, что кто-то может пойти за ним.

В тот день его приношение было самым что ни на есть привычным, тем самым, от чего произошло имя, которое дал ему Иисус: просто хлеб и вино. Иисус, как обычно, спустился с креста и, как всегда, съел хлеб и выпил вино; в конце же Он подозвал к Себе мальчика, который был совершенно погружен в созерцание Христа, но из почтения и любви не решался уже к Нему прикоснуться, взял его за худые плечи и сказал:

— Хорошо, Марселино. Ты добрый мальчик, и Я хочу дать тебе в награду то, что ты больше всего хочешь.

Марселино смотрел на него и не знал, что ответить. Но Господь, Который видел его сердце точно так же, как Он видит и наши, ласково настаивал, удерживая его Своими длинными пальцами:

— Скажи мне, хочешь стать монахом, как те, что вырастили тебя? Хочешь, чтобы к тебе вернулся Мур, или чтобы никогда не умерла твоя коза? Хочешь игрушки, какие бывают у городских и деревенских ребят? Или больше хочешь лошадь святого Франциска? Хочешь, чтобы к тебе пришёл Мануэль?

Но Марселино на всё говорил «нет», всё шире раскрывая глаза, и он уже не видел Господа, потому что всматривался в Него так сильно и был так близко к Нему.

— Что же ты хочешь? — спрашивал его Господь.

И тогда Марселино сказал медленно и серьёзно, глядя Господу прямо в глаза:

— Я только хочу видеть маму, — мою, а потом Твою.

Тут Господь притянул его к Себе и посадил на колени. Потом Он прикрыл его глаза рукой и ласково сказал:

— Если так, спи, Марселино.

И тут за дверью чердака, на лестнице, одиннадцать голосов закричали: «Чудо!». Дверь неожиданно распахнулась и вся братия, кроме брата Негодного, ворвалась в маленькое помещение — столько народу сразу поместилось там с трудом. «Чудо, чудо!» — кричали монахи и отец-настоятель. Но всё уже было неподвижно, и при свете, падавшем из открытого окошка, виднелись те же, что и всегда, полки с книгами и запылённые стопки бумаг, да груды поломанной мебели, да Господь на Своём кресте, изнурённый предсмертной мукой и неподвижный, как всегда. Только Марселино покоился на старом кресле и, казалось, спал. Братья упали на колени, да так и оставались, пока не поняли окончательно, что Марселино не проснётся. Тогда отец-настоятель подошёл ближе и, прикоснувшись к нему рукой, дал братьям знак спускаться вниз, сказав только:

— Господь забрал его с Собою, да будет имя Господне благословенно!

Братья собрались в часовне и всю ночь плакали от радости над телом Марселино, лежавшим на ступенях алтаря. Напротив же главного алтаря братья поставили большое распятие с чердака, — наклонно, иначе оно не помещалось из-за низкого потолка. Марселино почивал в Господе и, несомненно, уже видел свою незнакомую маму лицом к лицу.

Ещё до рассвета младшие из братьев отправились в окрестные деревни, чтобы рассказать соседям о случившемся, и пополудни начали появляться первые телеги с теми, кто хотел удостовериться в чуде сам. Марселино, улыбающийся и румяный, спал в своем гробике из светлого дерева. Весь вечер прибывали новые паломники, на телегах и пешком. По всем деревням разнеслась весть о чуде, и все знали, как счастливо умер монастырский мальчик. В ту же ночь умерла и коза Марселино, а вот брат Негодный вдруг почувствовал себя настолько лучше, что попросил отвести себя в часовню, чтобы поклониться распятию и попрощаться со своим маленьким другом.

— Я живу, — приговаривал, плача, добрый брат, — а он здесь!

На другой день похороны переросли в настоящую процессию. Мальчика полагалось похоронить на кладбище ближайшей деревни, жителем которой он считался по бумагам, хоть братья и предпочли бы оставить его у себя, на маленьком кладбище в огороде. Но раз это было невозможно по действовавшему в те времена закону, да и по конституциям самого ордена[32], ближе к вечеру шествие тронулось в путь. Вместе с братией в процессии шли члены управ окрестных сёл и большая часть их жителей, в том числе и семья Мануэля вместе с самим Мануэлем, который почти не помнил мальчика, с которым и знаком-то был всего полдня. Управа самого зажиточного села прислала настоящий оркестр, игравший очень медленный и печальный траурный марш. Играли музыканты как-то рывками, потому что в ногу идти у них не получалось. Если бы Марселино был жив и увидел подобные похороны, то заметил бы, что музыкант с самым большим барабаном исключительно худ, и барабан его вот-вот перевесит, а кларнетист напротив — огромный толстяк, и тоненькая дудочка в его руках кажется чем-то вроде сигары в мундштуке.

Братья пели, оркестр играл траурный марш. Народ молился вслух, и только дети смеялись и прыгали по дороге, но не нарочно, а просто так получалось. День был замечательный, из тех, которые нравились Марселино-Хлеб-и-Вино до того, как у него появился Друг на чердаке. Телеги и всадники следовали за процессией. И тогда, неожиданно, несколько своенравных коз, пасшихся неподалёку и явно привлечённых музыкой и пением, последовали за погребальной процессией и дошли с ней до самых кладбищенских ворот. Если бы смогла, к ним присоединилась бы и коза-кормилица Марселино и жевала бы травинки, пока тело мальчика опускали в землю. Только тело, потому что душа уже поднялась к маме, к небесам, о которых так часто рассказывали монахи, к Господу, Которому Марселино столько раз носил еду и питьё на чердак.

Большое путешествие Марселино

Глава первая

Не всё умирает в этом мире. Пока братья скорбят, расставшись с Марселино, но радуются, что он успокоился в объятиях Господа и к Нему идёт, душа мальчика уже оставила тело, как оставляют изношенную одежду, и отправляется к новой жизни, к небесам, где ей была обещана встреча с мамой.

Тело мальчика неподвижно, и сердце больше не бьётся в нём; дух же, едва расставшийся с телом, невидимый для людских взоров, удаляется от него, как будто высшая сила властно влечёт его прочь.

На кладбище уже предают земле тело Марселино; братья, любившие его, настояли на том, чтобы похоронить его своими руками. Вот брат Ворота, преемник того, кто обнаружил когда-то подкинутого в монастырь младенца[33], добрый и весёлый человек, убеждённый, что всё проходит. Рядом с ним брат Бим-Бом, ризничий, нескладный хранитель монастырской часовни и владыка её единственного колокола. Когда-нибудь он тоже попадёт на небо, потому что хоть и любит прихвастнуть, что никто не может звонить в колокол, как он, но ведь это же правда…

Тут же брат Соловей, священник и художник. Он и впрямь поёт не хуже соловья, а потому немного гордится собой. И отец-настоятель, тоже священник, человек твёрдый и серьёзный, аскетичный и немного суровый, однако исполненный и доброты, и справедливости.

Нет только брата Негодного: он заболел сильнее, узнав о смерти Марселино. Брат Негодный, старший в обители во всех смыслах этого слова, священник и основатель этого монастыря, монах мудрый и опытный, настоящий святой, хотя сам он об этом и не подозревает. Марселино прозвал его так, потому что он постоянно болен; вот и сейчас он лежит у себя и молится в одиночестве.

Зато есть брат Значит, бывший крестьянин, человек не слишком разговорчивый, но удивительно простой и честный, и брат Кашка, добродушный толстяк, монастырский повар, воплощающий в своём труде настоящую францисканскую любовь к сестре воде и брату хлебу[34].

Брат Кашка, многоопытный монах и добрейшей души человек, порой притворяется, будто его раздражает как раз то, что он больше всего любит — огонь ли тухнет нарочно, или ветер забрасывает ему листья и соломинки в кастрюли, которые разве что чудом всякий раз удаётся наполнить.

Он легко сердится и легко плачет, но своими ручищами, как никто другой, умеет превратить жёсткую постель во вполне уютную, а из обыкновенных салатных листьев приготовить нечто необыкновенно вкусное. Если бы исчезли вдруг из монастыря чистосердечная радость и оптимизм этого толстяка, братья быстро поняли бы, как трудно обустроить дом без единой женщины, будь это мать, сестра или жена.

Вот таков брат Кашка, — хотя он и настоящий мужчина, — выкормивший нашего Марселино козьим молоком и аппетитными кашками, которые малыш уминал за обе щеки.

Когда закончились похороны и отзвучала последняя молитва, люди окружили монахов. Было видно, что они искренне горюют о мальчике, хотя, быть может, и не умеют этого как следует выразить. Плача, выслушивали братья сельчан, порой улыбаясь сквозь слёзы или обнимая кого-нибудь из говоривших.

Тут какая-то женщина, лет тридцати, спросила стоявшего рядом с ней батрака:

— Не знаете, который здесь будет настоятель?

— Вон тот, — ответил мужчина, показывая на него пальцем.

Женщина направилась к тому, кого ей указали, сунула ему в руки письмо, немедленно развернулась и ушла, оставив отца-настоятеля в немалом недоумении.

Наконец толпа начала расходиться, а братья, сами не зная, как, обнаружили, что бредут к монастырю, разбившись на пары, как это было у них в обычае.

Был вечер, и сама каменистая равнина казалась погрустневшей. Небо и деревья, провожая заходящее солнце, как будто пели вместе с птицами песню о смерти, вратах к жизни вечной.

Когда они уже подходили к монастырю, неожиданно налетевший порыв ветра сорвал капюшон с идущего позади всех монаха, — а был это отец-настоятель. До того он шёл, погрузившись в свои мысли, а сейчас вздрогнул и посмотрел на небо с таким удивлением, как будто сам Марселино сыграл с ним такую шутку.

Ветер крепчал, и монах вслед за собратьями поспешил укрыться в монастыре. На пути у него зеленело и покачивалось большое одинокое дерево, которое много-много лет назад посадил брат Негодный.

«Вот здесь это и случилось», — подумал отец-настоятель.

Он вспомнил давний зимний день, когда мальчик залез было до середины на облетевшее дерево. Настоятель выглянул в сад и увидел, что Марселино крепко вцепился в ствол, отчаянно озирается и зовёт на помощь, потому что ветер мешает ему слезть:

— Отче!

— Иду, сынок! — закричал ему в ответ монах. — Уже иду, ты только не двигайся!

И побежал к дереву, — а ветрище был ужасный. Мальчик видел, как ветер пытается не пустить настоятеля вперёд, но тот упорно продвигается всё ближе… Наконец монах снял Марселино с дерева и на руках понёс оттуда.

Теперь ветер толкал их в спину, задувал Марселино в нос и рот. Он едва мог дышать, а из его закрытых глаз непрерывно катились слёзы.

Добравшись до спасительной теплицы, отец-настоятель опустил мальчика на землю и принялся оправлять рясу. Марселино тем временем с силой тёр глаза и пытался пригладить растрепавшиеся волосы, а потом улыбнулся было своему спасителю, но быстро посерьёзнел: что-то не то было в глазах монаха.

— Зачем ты в такую ужасную бурю на дерево полез?! Неужели не понятно, что ветер мог тебя сбросить в любую минуту?

Мальчик немедленно сообразил: если он сейчас добьётся, чтобы ему рассказали поучительную историю, гроза пройдёт сама по себе.

— А ветер — это кто? — спросил он с самой что ни на есть невинной физиономией.

Монах действительно смягчился, взял Марселино за плечо и повёл к скамейке возле входа в здание монастыря, сел сам и усадил мальчика.

— Ты уже знаешь, что в начале Бог сотворил небо и землю[35], и на второй день посреди воды возникла твердь. В тот день, конечно, и родился Ветер, и Господь послал его навести порядок на воде, — ты ведь видел, правда же, как овчарка по команде пастуха наводит порядок в отаре?

Брат Кашка беззвучно возник в дверях кухни и тихонько покашлял, чтобы дать о себе знать. Марселино радостно повернулся к нему и позвал:

— Иди сюда, брат Кашка, мне отец как раз историю рассказывает!

Повар обменялся взглядами с настоятелем и, подойдя поближе, опёрся о стену, прикрыл глаза, сложил свои огромные руки на животе, тоже отнюдь не маленьком, и приготовился внимательно слушать.

— Так вот, — продолжал настоятель, — Ветер был юн и прекрасен, а ещё он был немного непочтителен, колыхал порой облачения Господа и вертелся у Него под руками, как маленький зверёк. Тогда Господь отсылал его прочь, чтобы он мог всласть напрыгаться где-нибудь подальше.

— Правда интересно, брат Кашка? — спросил мальчик.

— Очень, — улыбнулся тот, — но ты слушай, слушай дальше.

— Потом, — продолжил настоятель, — Господь сотворил наконец-то птиц. Но самое важное другое; просто Ветер в тот день почувствовал, что Господь, благословляя их, приласкал и его. Теперь он больше не был одинок, потому что эти крылатые существа всегда находились рядом. Иногда, правда, он шутки ради ронял их на землю или неожиданно швырял вверх, как перышки…

— Вот так бы он и меня швырнул, если б не вы, — сказал Марселино.

Тут в дверях появился брат Ворота. В руке он нёс корзину, а на плече — тяпку. Пришлось ему, раз уж история продолжалась, тоже остановиться её послушать, к великому удовольствию Марселино, который посматривал на него и хихикал.

— Как ты уже знаешь, на шестой день Господь сотворил мужчину и женщину[36], а на седьмой отдыхал. В этот день Ветер был чем-то занят и не беспокоил Господа. Зато он всласть позабавился с большими рыбами и животными, что обитали в воде или на суше, а заодно и с людьми — он заставлял волосы лезть в лицо и вырывал из рук то цветок, то зелёный лист, то красную вишенку. Когда же день закончился, Ветер внимательно следил, чтобы шум воды и гомон животных ни в коем случае не потревожили Господа.

Брат Кашка то и дело поглядывал на дверь. Ветер по-прежнему бушевал, раскачивая дерево брата Негодного, а брату Ворота он ухитрился чем-то выпачкать лицо. Мальчик давно пытался открутить единственную пуговицу от лямки у себя на штанах, и она уже едва держалась.

— Ветер был совершенно счастлив, пока не наступил день грехопадения, когда сияющий ангел по поручению Господа выгнал мужчину и женщину из рая, — ты и эту историю уже знаешь[37]. Ветер, любивший своего Творца, хотел надуть щеки и наподдать как следует этой неблагодарной парочке, но рука Господня удержала его, — она ведь гораздо сильнее Ветра. Ветру пришлось покориться, но с тех пор он дал себе слово — каждый раз, как только Господь отвернётся, всячески портить жизнь этим двоим и всем их потомкам. По счастью, всякий раз, когда он соберётся подстроить нам что-нибудь, Господь вновь удерживает его, и он ничего не может поделать.

В дверях показались два других монаха, с полупустыми мешками через плечо. Один из них сказал:

— Ветер-то какой!

— А я уже знаю, какой он! — выпалил Марселино.

— Кто? — удивлённо спросил монах?

— Это он про ветер, — объяснил брат Кашка. Собрат его, однако, ничего не понял, вновь закинул на спину мешок и вместе со своим спутником направился дальше по коридору.

Отец-настоятель, тем не менее, ещё не договорил и снова обернулся к Марселино, который как раз окончательно оторвал от штанишек пуговицу и потихоньку засунул её в рот:

— Да, теперь ты уже знаешь о ветре. Но сегодня ты вёл себя нехорошо, — а значит, сейчас пойдёшь вместе с братом Кашкой просить прощения до ужина.

Брат Кашка взял Марселино за руку и пошёл вместе с ним к часовне. Марселино поник: было обидно, что хитрость не помогла избежать наказания. Лямку без пуговицы он придерживал по пути рукой.

Когда оба вошли в часовню и встали на колени перед алтарём, случилась неприятность. Брат Кашка перекрестился и дал знак Марселино, чтобы он сделал то же самое, и тогда мальчик выпустил лямку из рук. В тот же миг штаны, которые и так были слегка великоваты, поползли вниз на глазах у возмущённого брата-повара.

— Пуговица-то где? — спросил он шёпотом. Марселино подтянул штаны и признался:

— Я её проглотил.

Монах с трудом сдержался, чтобы не захохотать в голос, но очень уж неподходящее было место, и потому он начал молиться вслух:

— Радуйся, Мария…[38]

— Радуйся, Мария… — повторял Марселино.

Глава вторая

Марселино Хлеб-и-Вино шёл по невиданной дороге, по берегу большой реки, — а была это дорога на небо. Неизвестно, понял ли он уже, что шёл не по тому миру, к которому привык.

На самом-то деле он ничего не знал о смерти — только что старики исчезают под землёй, и звери, когда умирают, тоже. Монахи часто рассказывали о рае, вечной жизни и тому подобных вещах, вот только он не очень-то внимательно слушал.

Чем дольше он шёл, тем больше вспоминал, особенно про своего любимого Друга с чердака, и яснее всего тот день, когда он вместо всех подарков попросил увидеть маму. Тогда Господь взял его на руки, посадил к Себе на колени и сказал:

— Ну значит, спи…

Получается, он спит? И просто видит сон?

Ещё он думал про свою козу и про кота Мура, и снова про смерть, и про то, есть ли рай для животных. И решил, если вдруг его еще нет, обязательно помолиться за них Господу.

Вспомнил он и тех, по кому уже начал скучать, кого любил на земле и до сих пор продолжал любить: Мануэля, брата Кашку и брата Хиля. Значит, надо будет попросить Господа, чтобы и с ними встретиться поскорее. Раз Иисус — Царь всего, что вокруг, то теперь они поменялись ролями, и уже Господу придётся кормить его, поить и доставать одеяло, чтобы он не мёрз по ночам. Тогда, наверное, уже Иисуса надо будет называть Хлеб-и-Вино, а не просто Иисусом и всё…

— Иисус Хлеб-и-Вино, — проговорил мальчик. И ему показалось, что звучит это очень даже неплохо.