Рискуя собственной шкурой. Скрытая асимметрия повседневной жизни

Compendiaria res improbitas, virtusque tarda – негодяй идет кратким путем, добродетельный – длинным. Иными словами, халтурить – бесчестно.

Позвольте проиллюстрировать все это примерами из моей профессии. Как легко видеть, писатель по сути – ремесленник: продажи книги – не главный мотив, а второстепенная цель (да и то). Относительная святость продукта сохраняется благодаря строгим запретам. Например, в начале 2000-х ювелирная компания Bulgari заплатила писательнице Фэй Уэлдон за рекламу своего бренда, попросив вставить в роман советы купить соответствующую замечательную продукцию. Разразился страшный скандал; часть литературного сообщества сочла, что произошедшее отвратительно.

Между прочим, в 1980-х кое-кто пытался раздавать книги бесплатно, но с рекламой в тексте, по примеру журналов. Начинание провалилось.

Индустриализация сочинительства зашла в тупик. Вы были бы разочарованы, найми я группу писателей, чтобы они мне «помогали», потому что так вышло бы эффективнее. Сочинители вроде Ежи Косинского пытались писать книги методом субподряда, но, когда все вскрывалось, их подвергали полному остракизму. Немногие писатели-подрядчики наслаждались успехом своих книг. Правда, есть исключения: Александр Дюма-отец, говорят, нанял целую артель литературных негров (сорок пять), что позволило ему выдать на-гора около сотни романов; шутили, что некоторые свои книги он все-таки читал. Но в общем случае готовую продукцию масштабировать не удается (даже если можно масштабировать продажи одной книги). Дюма может быть исключением, подтверждающим правило.

Весьма практическое наблюдение. Один из лучших советов, которые я когда-либо получал, – рекомендация очень успешного (и счастливого) пожилого предпринимателя Йосси Варди: не бери помощников. Одно только присутствие помощника глушит ваши природные фильтры, а в его отсутствие вы будете делать только то, что вам нравится, и постепенно измените свою жизнь. (Я не имею в виду тех, кого наняли для выполнения конкретной работы – проверять домашние задания, помогать с бухгалтерией, поливать цветы; я имею в виду ангела-хранителя, который парит над всей вашей деятельностью.) Это подход via negativa: вы хотите максимизировать свободное время, а не работу, и можете измерить свой «успех» этой меркой. В противном случае вы станете в итоге помогать помощникам, ну или вынуждены будете «объяснять» им, как делать то и это, и тратить больше умственной энергии, чем если бы сделали то и это сами. Если убрать за скобки сочинительство и исследования, данный совет изменил мою жизнь еще и в финансовом плане: я более свободен, подвижен и реагирую только на то, что кажется мне достойным, а мои коллеги днями напролет заседают на ненужных «собраниях» и отвечают на ненужные письма.

Если у вас есть помощник (и он не так уж вам необходим), вы не ставите на кон душу.

Только представьте, что будет, если в следующую поездку в Мексику вы возьмете переносной переводчик вместо того, чтобы общаться с местными и учиться живому испанскому языку. Помощник отдаляет вас от реальной жизни.

Ученые тоже могут быть ремесленниками. Даже экономисты, которые, не понимая Адама Смита, утверждают, будто люди живут ради того, чтобы «максимизировать» свой доход, вещают об этом бесплатно и бахвалятся тем, что не ищут низменной коммерческой выгоды, – и в упор не видят противоречия.

Оговорка насчет предпринимателей

Предприниматели – герои нашего общества. Они терпят неудачи за всех остальных. Но благодаря акционированию и венчурному капиталу многие люди, которых ошибочно считают предпринимателями, не ставят шкуру на кон: их цель – либо обогатиться за счет продажи компании, которую они помогли кому-то создать, либо «выйти на рынок», выпустив акции и разместив их на бирже. Истинная ценность компании, ее функционирование и долгосрочное выживание особого значения для бизнесмена не имеют. Схема – чисто финансовая, так что мы исключим таких людей из нашего класса рискующих предпринимателей (заниматься подобным бизнесом – все равно что производить на свет красивых детей с единственной целью: сбыть их в четырехлетнем возрасте). Отличить их очень легко: они способны написать убедительный бизнес-план.

Компании, прошедшие предпринимательскую фазу, начинают загнивать. Смертность корпораций равна смертности раковых пациентов в том числе потому, что менеджеры управляют ими временно. Стоит сменить должность – а еще лучше компанию, – и вы сумеете отмахнуться от громадных рисков а-ля Боб Рубин: «Теперь это не моя проблема». То же происходит, когда вы продаете компанию ради прибыли, поэтому помните:

Умение делать что-то – совсем не то, что умение продавать.

Сойдет и гордец

Товары или компании, носящие имя владельца, дают очень ценный сигнал. Они громко объявляют: владельцу есть что терять. Эпонимия указывает как на обязательства компании, так и на уверенность в продукте. Моего друга Пола Уилмотта часто величают эгоманьяком за то, что он назвал своим именем математико-финансовый журнал (Wilmott), безусловно лучший на момент, когда пишется эта книга. Быть «эгоманьяком» в бизнесе неплохо. Но если вам это не удастся, сойдет и «гордец».

Гражданство de plaisance[20]

Многие состоятельные люди, переезжающие в США, живут здесь годами и десятилетиями, но обменять паспорт не спешат. У них есть другая опция, постоянный вид на жительство; иметь его – право, но не обязанность, отказаться от этого права очень просто. Спросите их, почему они не произнесут текст присяги перед судьей, а потом не закатят вечеринку в загородном клубе с видом на море. Типичный ответ будет: налоги. Став гражданином США, вы обязаны платить налоги с доходов во всем мире, даже если живете за границей. Отказаться от гражданства не так-то просто, выбора у вас уже и нет. Однако другие западные страны, скажем Франция и Великобритания, позволяют гражданам освобождать от налогов значительные суммы, если те – резиденты какого-нибудь налогового рая. Сразу встают в очередь те, кто хочет «купить» гражданство: они инвестируют в страну, живут в ней минимально разрешенный срок, получают паспорт, после чего уезжают туда, где никто налогов не берет.

Страна не должна терпеть таких друзей до первой беды. Есть что-то оскорбительное в том, чтобы получить гражданство, не ставя шкуру на кон; чтобы путешествовать и пересекать границы, не беря на себя связанных с паспортом рисков.

Мои родители – граждане Франции, и лет двадцать назад я легко мог стать ее натурализованным гражданином. Но мне это казалось неправильным; более того – возмутительным. Я не мог этого сделать, пока не поставил шкуру на кон и не развил эмоциональную привязанность к Франции. Мое бородатое лицо во французском паспорте смотрелось бы фальшиво. Единственный паспорт, о котором я думал всерьез, – греческий (или кипрский): я ощущал глубокие родственные и социокультурные связи с эллинистическим миром.

Но я приехал в США, полюбил эту страну и принял ее паспорт как обязательство: США стали моей идентичностью, в печали или в радости, с налогами или без. Много кто смеялся над моим решением: львиную долю доходов я получал из-за границы; проживай я официально на Кипре или на Мальте, у меня было бы куда больше долларов. Но если я хочу платить меньше налогов – а я хочу, – я обязан сражаться ради себя и коллектива, ради других налогоплательщиков, и никуда не убегать.

Шкура на кону.

Герои – не библиотечные крысы

Если вы хотите изучать античные ценности, такие как храбрость, и понять, что такое стоицизм, читать ученых-античников не обязательно. Карьеру в ученом сообществе просто так не делают. Читайте сами тексты – Сенека, Цезарь, Марк Аврелий, – когда можете. Или читайте тех, кто комментировал классиков, но активно действовал сам, – Монтеня, например, и других людей, которые в какой-то момент ставили шкуру на кон, а потом удалялись на покой, к книгам. Когда можно, избегайте посредников. Ну или забудьте о текстах, просто действуйте храбро – и всё.

Изучение храбрости по учебникам делает вас храбрым в той же мере, в какой поедание говядины делает вас быком.

Благодаря загадочному свойству мозга люди отказываются понимать, что у профессора можно научиться лишь тому, как быть профессором, – а у лайф-коуча и вдохновенного оратора мы учимся в основном тому, как стать лайф-коучем и вдохновенным оратором. Помните: исторические герои не были античниками и библиотечными крысами, то есть теми, кто живет не своей жизнью, а чужой, описанной в книгах. Герои были людьми дела и не боялись рисковать. Чтобы заглянуть в их сознание, нам вовсе не понадобится профессор, преподающий стоицизм[21]. Он почти никогда не понимает, что это такое (на деле – вообще никогда). Мой опыт персональных сражений говорит, что многие из этих «античников», знающие в мельчайших подробностях, что храбрецы вроде Александра Македонского, Клеопатры, Цезаря, Ганнибала, Юлиана Отступника, Леонида, Зенобии ели на завтрак, не способны на интеллектуальную отвагу ни в каком виде. Неужто ученое сообщество (и журналистика) – всегда прибежище трепачей-стохастофобов? То есть вуайеристов, желающих наблюдать, но не рисковать? Кажется, да. Самая важная и потому последняя глава этой книги, «Логика принятия риска», показывает, как ключевые элементы риска, очевидные для тех, кто не боится рискнуть, проходят мимо внимания теоретиков уже два с лишним столетия!

Душа на кону и (небольшая) доза протекционизма

Теперь давайте применим эти идеи к современности. Вспомните об архитекторах, не живущих в домах, которые они проектируют. То же можно сказать о более общих системных подходах, таких как протекционизм и глобализм. С этой точки зрения какая-то доза протекционизма может быть рациональна – в том числе экономически.

Я оставлю в стороне довод о том, что глобализация приведет к какофонии в духе Вавилонской башни и усилит дисбаланс в соотношении шума и сигнала. Речь о другом: внутри каждого работника из числа тех, кто что-то делает, сидит ремесленник. Против того, в чем пытаются убедить нас лоббисты, находящиеся на содержании у огромных международных корпораций, протекционизм как защита ремесленников не вступает в конфликт даже с экономическим мышлением, с экономикой, называемой сегодня неоклассической. Тот, кто не максимизирует узко определенную долларовую чистую прибыль за счет прочего, не нарушает математические аксиомы принятия экономических решений, лежащие в основе экономической науки. Ранее в этой главе я говорил о том, что не взять деньги ввиду ваших личных предпочтений – вполне рациональное решение и в рамках экономической теории; впрочем, сама идея свести стимулы к финансовой прибыли превосходно объясняет существование сообщества экономистов, продвигающих концепцию личной выгоды[22].

Может, в узком бухгалтерском смысле (после подведения итогов) нам было бы выгодно экспортировать рабочие места. Но вряд ли люди этого хотят. Я пишу книги, потому что я для этого создан, – как нож режет, потому что это его миссия, Аристотелева «арете», – и, если отдать мои исследования и мое сочинительство субподрядчикам в Китае или Тунисе, моя продуктивность, может, и повысится, но зато я лишусь личности.

Бывает, человек просто хочет что-то делать. Он чувствует: этого требует часть его личности. Сапожник в Уэстчестере хочет быть сапожником, наслаждаться плодами своего труда и гордиться тем, что его продукция продается в магазинах, пусть даже его «экономические» условия могли бы улучшиться, если туфли станет делать китайская фабрика, а сапожник сменит профессию. Пусть даже новая система позволит ему купить телевизор с плоским экраном, побольше хлопковых рубашек и дешевый мотоцикл, что-то он все равно потеряет. Лишать людей их занятий – жестоко. Люди хотят ставить на кон свою душу.

В этом смысле децентрализация и фрагментация не только делают систему стабильнее, но и улучшают связь людей с их трудом.

Шкура в вердикте

Завершим раздел случаем из истории.

Меня спросят: да, законы – это хорошо, но что нам делать с продажным или некомпетентным судьей? Он может безнаказанно ошибаться. Он может стать слабым звеном. Вовсе нет, по крайней мере исторически. Друг однажды показал мне картину «Суд Камбиса». Нидерландский художник Герард Давид взял сюжет из Геродота, который рассказывает о продажном персидском судье Сисамне. За то, что Сисамн вынес несправедливый приговор, царь Камбис повелел содрать с него, еще живого, кожу. На картине есть еще сын Сисамна, отправляющий правосудие, сидя в отцовском кресле, которое обито содранной кожей в напоминание о том, что справедливость воцаряется, когда кто-то буквально ставит на кон шкуру.

Пролог, часть 3 Ребра Incerto

Идеальный темп: семь строчек за раз, семь страниц в год. – Перечитывание и перерецензирование

Теперь, очертив основные идеи, давайте посмотрим, как наша дискуссия соотносится с другими томами проекта Incerto. Как Ева вышла из ребра Адама, так каждая книга Incerto выходит из ребра предыдущей. «Черный лебедь» был лишь одной из тем «Одураченных случайностью»[23]; концепция выпуклости случайных событий, костяк «Антихрупкости», описана в общих чертах в «Черном лебеде»; наконец, «Рискуя собственной шкурой» была сегментом «Антихрупкости» под лозунгом «Не становись антихрупким за счет ближнего твоего». Если коротко, асимметрия в принятии риска ведет к дисбалансу и – потенциально – к краху системы.

Бизнес Боба Рубина связан с моим трейдерским бизнесом (как мы видели, когда эти люди делают деньги, они оставляют прибыль себе; когда они терпят убытки, расходы несут другие, а они только причитают о Черном лебеде). Проявления бизнеса Боба Рубина столь вездесущи, что стоят за каждой книгой цикла Incerto. Как только возникает несоответствие между периодом выплаты дивидендов (ежегодно) и статистической частотой катастрофы (скажем, раз в десять лет), у агента появляется стимул сыграть в игру Боба Рубина и перенести риск на кого-то еще. Учитывая число людей, пытающихся заскочить в денежный поезд, риск Черного лебедя копится в подобных системах постоянно. Потом – бах! – вся система рушится[24].

Дорога

Нашим проводником станет то, в чем бьется жизнь. Этическая сторона, будучи частью общей асимметрии Жирного Тони – Исократа, прямолинейна; я погрузился в ее глубины благодаря весьма аргументативному сотрудничеству с философом (и партнером по прогулкам) Константайном Сэндисом. Так же прямолинейно деликтное право, и я полагал, что оно займет в этом томе больше места, но, к счастью, разговор о нем будет кратким. Почему?

Деликтное право пресно для тех, кто не обладает темпераментом, открывающим путь на юрфак. Благодаря бесстрашному Ральфу Нейдеру на кофейном столике в моем кабинете скопилось почти два десятка книг о договорном праве и деликтах. Но тема оказалась настолько скучной, что прочитать больше семи строчек за раз для меня – подвиг Геракла (вот зачем Господь милосердно изобрел социальные сети и бои в Твиттере): в отличие от науки, в том числе математики, сухая юриспруденция не таит сюрпризов. Закон не может быть фривольным. Один только вид этих книг напоминает мне обед с бывшим членом совета управляющих Федеральной резервной системой: таким испытаниям человека нельзя подвергать чаще чем раз в жизни. Так что я освещу тему деликтов в нескольких строках.

Как отмечалось в первых абзацах введения, антиснотворные темы (языческая теология, религиозные практики, теория сложности, древняя и средневековая история, а также, конечно, теория вероятностей и принятие риска) соответствуют естественным фильтрам автора. Проще говоря: если вы не можете вложить в дело душу, откажитесь от задуманного – пусть это сделает кто-то другой.

Говоря о душе на кону, я должен кое в чем признаться. В Париже, в Лувре, рассказав финансистам о Хаммурапи, я стоял перед внушительной базальтовой стелой (в одном зале с корейцами, вооруженными палками для селфи) и ощущал беспокойство: я не могу прочесть написанное сам – и должен полагаться на экспертов. Каких экспертов? Если бы я был в культурном турне – да, но я профессиональный писатель, я сочиняю книгу и должен по-настоящему углубиться в тему! Не знать, как понимали и произносили древний текст, кажется мне жульничеством. К тому же я эпизодически увлекаюсь семитской филологией, а значит, нет мне прощения. В итоге я отвлекся и изучил аккадский язык в достаточной мере, чтобы цитировать законы Хаммурапи в согласии с семитской фонетикой, то есть вложить в дело душу. Из-за этого я завершил книгу позднее, чем ожидалось, зато теперь, когда я говорю о Хаммурапи, совесть не грызет меня за то, что я мухлюю.

Усовершенствованный детектор

Эта книга родилась в результате проникновенного – не как в ученом сообществе – и незапланированного флирта с математикой. Закончив «Антихрупкость», я думал на время отложить перо и нырнуть в уютную жизнь: четверть университетской ставки, изумительная черная паста с кальмарами в компании бонвиванов, поднятие тяжестей в компании друзей – синих воротничков, послеобеденная партия в бридж – безбурная, лишенная треволнений жизнь мелкопоместного дворянина XIX века.

Чего я не предвидел, так это того, что моей мечте о безбурной жизни отмерена пара недель. Оказалось, что у меня отсутствуют навыки спокойной жизни: бридж, шахматы, лото, осмотр пирамид в Мексике и тому подобное. Как-то я от нечего делать взялся за математическую головоломку; попытка ее решить вылилась в пять лет навязчивых, пожиравших мое время занятий математикой; одержимость делала меня похожим на «людей с проблемами». Как обычно, математика была нужна мне не для решения задачи, а для утоления внутренней жажды. В итоге произошло неожиданное. Мой детектор чуши стал таким чувствительным, что, когда я слышал разрекламированную ахинею (людей-демагогов, особенно ученых), мне казалось, будто я время от времени слышу звуки ударов и стоны, словно рядом режут животных. Нормальные люди меня не раздражают – только несущие чушь представители «интеллектуальных» профессий. Видеть психолога Стивена Пинкера, вещающего об интеллектуальных материях, – все равно что неспешно брести по заповеднику и вдруг наткнуться на Burger King для автомобилистов.

Благодаря сверхчувствительности моего детектора чуши я и написал эту книгу.

Книжные рецензенты

Раз уж мы заговорили о книгах, я завершу вступительную часть наблюдением, которое сделал, уже будучи писателем. Многие рецензенты интеллектуально честны и прямолинейны, но между ними и их аудиторией есть фундаментальный конфликт, даже если рецензент выдает себя за «среднего читателя». Если говорить о книгах, написанных людьми рискующими, массовый читатель (как и очень немногие редакторы) способен распознать интересное сочинение, а вот обитатели фальшивого космоса трепотни (иными словами, те, кто не действует) на это хронически не способны – и не могут понять, чего именно они не понимают, потому что не являются частью активной и полной сделок жизни.

Точно так же рецензенты – по определению их рода деятельности – не способны судить о книгах, которые перечитываются. Для тех, кто знаком с идеей нелинейных эффектов из «Антихрупкости», обучение – это повторение и выпуклость, иначе говоря, прочесть один и тот же текст дважды выгоднее, чем прочесть две разные книги один раз; подразумевается, конечно, что этот текст обладает какой-то глубиной. Выпуклость вплавлена в семитскую лексику: мишна – так на иврите называют компиляцию устной доталмудической традиции – переводится как «повторение», а мидраш отсылает к дроблению и повторному измельчению; у детей Исмаила его аналог – мадраса.

Книги нужно писать так, чтобы их читали, или хотели прочесть, и чтобы автор мог проникнуть в тему так глубоко, как того хочет, а не чтобы облегчить жизнь сочиняющим отзывы критикам. Рецензенты – скверные посредники; сейчас они, совсем как таксофирмы, становятся жертвами процесса избавления от посредников (его еще называют уберизацией).

Почему? И вновь это проблема шкуры на кону: речь о конфликте интересов между профессиональными рецензентами, считающими, что это им решать, как надо писать книги, и настоящими читателями, которые читают книги, потому что им нравится читать книги. Рецензенты обладают абсолютной, деспотической властью над авторами: нужно прочесть книгу, чтобы осознать, что критик явно бредит, так что в отсутствие шкуры на кону рецензенты вроде Митико Какутани в The New York Times (вышла на покой) или Дэвида Рансимена, пишущего для The Guardian, могут делать свое дело до бесконечности, и никто не поймет, выдумывают они или надираются (или – это, я уверен, случай Какутани – то и другое). Рецензентов судят по тому, насколько правдоподобно и хорошо они пишут, а не по тому, понимают ли они прочитанное (пока, разумеется, автор не привлечет их к ответственности за белиберду в свой адрес)[25].

Дорогой читатель, теперь, спустя почти двадцать лет после завершения первого тома Incerto, я установил с тобой прямой контакт.

Структура книги

Книга I, как мы видели, представляет собой введение в трех частях.

Книга II, «Первый взгляд на агентскую проблему», глубже вникает в симметрию и агентскую проблему применительно к распределению риска, а также строит мост между коммерческим конфликтом интересов и общей этикой. Еще она кратко знакомит нас с понятием масштабирования и разницей между индивидом и коллективом, определяя границы глобализма и универсализма.

Книга III, «Величайшая из асимметрий», – о власти меньшинства и о том, как маленький сегмент населения навязывает свои вкусы остальным. (Короткое) приложение к книге III показывает: 1) почему совокупность частей ведет себя не так, как сумма частей, а как нечто с собственным разумом, а также 2) каковы последствия нагромождения того, что называется социальными «науками».

Книга IV, «Волки среди собак», повествует о зависимости и, давайте называть вещи своими именами, рабстве современной жизни: работники существуют потому, что они рискуют куда больше, чем наниматели. Еще эта книга показывает: даже если вы независимы и руководствуетесь принципом «к-черту-деньги», вы уязвимы, если на людей, которые вам небезразличны, нападают злые корпорации и группировки.

Книга V, «Быть живым значит рисковать», показывает в главе 5, как принятие определенного вида риска делает вас поверхностно менее привлекательным, но зато бесконечно более убедительным. Она объясняет, чем жизнь как реальность отличается от жизни как конструкта, порожденного машиной опыта, почему Иисус должен был стать человеком и не совсем Богом – и как Дональдо[26] выиграл выборы благодаря своему несовершенству. Глава 6, «Интеллектуал, но идиот», знакомит нас с этим самым ИНИ, который знать не знает, что шкура на кону лучше любых лекций помогает нам понимать мир (включая умение ездить на велосипеде). Глава 7 излагает разницу между неравным риском и неравной зарплатой: можно стать богаче, но тогда вам придется быть настоящим человеком и рисковать. В этой главе дается динамический взгляд на неравенство, отличающийся от статического взгляда ИНИ. Глава 8 посвящена эффекту Линди и самому главному эксперту, который точно знает, почему сантехники – эксперты, а клинические психологи – нет и почему те, кто комментирует мнение экспертов в The New Yorker, сами экспертами не являются. Эффект Линди различает явления, которые время улучшает, и явления, которые оно уничтожает.

Книга VI, «Подробнее об агентской проблеме», рассматривает немаловажные скрытые асимметрии. Глава 9 показывает, что с точки зрения практики мир проще, чем принято думать, а серьезные эксперты не кажутся актерами, играющими свои роли. Мы также познакомимся с эвристикой распознавания чуши. Глава 10 рассказывает, как богатые люди становятся лохами и жертвами тех, кто усложняет им жизнь, уговаривая их купить то и это. Глава 11 объясняет разницу между угрозами и настоящими угрозами и показывает, как нажить врага, не убив его. Глава 12 повествует об агентской проблеме журналистов: они жертвуют правдой и создают ложный нарратив, чтобы порадовать других журналистов. Глава 13 – о том, почему добродетельный человек всегда рискует, а не снижает риск для своей репутации, изображая в интернете белого рыцаря и выписывая чек какой-нибудь неправительственной организации, которая содействует уничтожению мира. Глава 14 объясняет агентскую проблему экспертов по геополитике, а также историков, которые склонны писать о войне, но не о мире и внушают нам искаженное представление о прошлом. В истории тоже полным-полно вероятностной неразберихи. Если избавиться от экспертов по «миру», наша планета станет безопаснее и многие проблемы решатся сами собой.

Книга VII, «Религия, вера и шкура на кону» – о конфессиях в терминах шкуры на кону и выявленных предпочтений: почему атеистов функционально нельзя отличить от христиан, зато можно – от мусульман-салафитов. Отбросим демагогию; «религии» – не совсем религии, есть религии-философии и религии – правовые системы.

Книга VIII, «Риск и рациональность», включает две фундаментальных главы, которые я приберег для финала. Нет строгого определения рациональности без принципа шкуры на кону; дело в действиях, а не в словах, мыслях и трепотне. Глава 19, «Логика принятия риска», собирает воедино мои максимы о риске и выявляет ошибки, связанные с маловероятными событиями. Она также классифицирует риск по уровням (от индивида до коллектива) и доказывает, что храбрость и благоразумие не противоречат друг другу, если кто-то действует ради блага коллектива. Еще она объясняет, что такое эргодичность (понятие, подвешенное в воздухе). Наконец, эта глава формулирует принцип предосторожности.

Приложение. Асимметрия в жизни и различных явлениях

Таблица 2. Асимметрия в обществе

Что осталось нерассказанным в «Антихрупкости»:

Книга II

Первый взгляд на агентскую проблему

Глава 1

Почему каждый должен есть своих черепах: равенство в неопределенности

Вкус черепахи. – Где же новые покупатели? – Шариат и асимметрия. – Швейцарцы и другие люди. – Рав Сафра и швейцарцы (но другие швейцарцы)

Древняя поговорка гласит: вы, ловящие черепах, ешьте их сами[27].

Родилась эта поговорка так. Как-то раз компания рыбаков поймала очень много черепах. Отварив их, рыбаки закатили было общий пир, но обнаружили, что морские создания куда менее съедобны, чем кажется; полакомиться ими решились немногие. Мимо случайно проходил Меркурий – самый многозадачный, своего рода сборный бог, отвечавший за коммерцию, изобилие, вестников, подземный мир, а еще он был покровителем воров и разбойников и, что немудрено, богом удачи. Компания пригласила его угоститься черепахами. Понимая, что его пригласили, чтобы избавиться от нежеланной пищи, Меркурий заставил всех рыбаков есть своих черепах, тем самым сформулировав принцип: ты обязан есть то, чем кормишь других.

Покупатель рождается каждый день

Из своего наивного опыта я однажды извлек один урок:

Опасайся людей, советующих поступишь так-то и так-то, потому что это «лучше для тебя» и хорошо для них тоже, в то время как если тебе в итоге будет хуже, их это не коснется.

Конечно, обычно это непрошеные советы. Асимметрия появляется, когда совет касается лично вас, но не советчика – он может пытаться что-то вам продать, или женить вас на своей дочери, или упросить нанять своего зятя.

Много лет назад я получил письмо от организующего лекции агента. Послание было ясное и содержало десяток вопросов в духе «У вас есть время отвечать на запросы?» и «Сможете ли вы организовать турне?». Подразумевалось, что агент облегчит мне жизнь и оставит место для погони за знаниями и всего того, что меня интересует (углубленное изучение садоводства, коллекции марок, генетика Средиземноморья, рецепты черной пасты с кальмарами), так что бремя труда падет на чужие плечи. И это не какой-то рядовой агент: только он один умеет все на свете; он читает книги и способен понять мысли интеллектуала (я тогда еще не принимал это слово за оскорбление). Как всегда в случае с непрошеными советами, я почуял неладное: во всех фазах обсуждения он всячески давал мне понять, что так будет «лучше для меня».

Будучи лохом, я хоть ему и не поверил, но все же решил попробовать – и поручил бронировать билеты и отели в стране, в которой он жил. Все шло тип-топ, пока шесть лет спустя я не получил письмо из налоговой инспекции этой страны. Я сразу связался с агентом и спросил, не сталкивались ли другие его клиенты из США с аналогичным налоговым конфликтом, не слышал ли он о таких ситуациях. Он ответил моментально и лаконично: «Я не ваш юрист по налогам», – и ноль информации о том, возникала ли такая проблема у других американских граждан, которые наняли его, потому что он знал, что «лучше для них».

Я мог бы вспомнить еще с десяток примеров того, как нечто притворяется «лучшим для вас», а на деле оказывается лучшим не для вас, а для другой стороны. Как трейдер я привык иметь дело с откровенными людьми, которые говорят тебе, что хотят кое-что продать, и объясняют, чем именно выгодна им сделка, когда ты задаешь им вопрос вроде «У вас есть топор?» (в переводе с трейдерского: «Каков ваш интерес?»). И я привык любой ценой избегать тех, кто хочет навязать товар, но маскирует это под совет. Рассказ о черепахах на деле – архетип всей истории взаимодействия между смертными.

Как-то я работал на американский инвестиционный банк из числа весьма уважаемых; его называли «белая туфля», потому что совладельцы банка были членами полузакрытого гольф-клуба для протоаристократов и надевали на игру белые туфли. Конечно, банк культивировал, подчеркивал и защищал свой имидж этичной и профессиональной компании. Но работа агентов по продажам (на деле коммивояжеров) во времена, когда они носили черные туфли, заключалась в том, чтобы «разгрузить» товар, которым «набиты» трейдеры; на балансе трейдеров имелись активы, от которых требовалось избавляться, чтобы снизить уровень риска. Продавать их другим маклерам было нельзя: профессиональные трейдеры, как правило не играющие в гольф, почуяли бы избыток предложения и обвалили цены. Нужно было искать клиента на стороне. Ряд трейдеров платили агентам по продажам «процентами»: чем больше мы продавали негодных активов, тем больше становилось вознаграждение. Агенты приглашали клиентов на обед, угощали их дорогим вином (часто это было вино из первой строчки меню) и платили тысячи долларов по счетам из ресторанов, но зарабатывали куда больше, всучивая клиентам ненужные ценные бумаги. Агент-профессионал честно объяснил мне: «Если я угощаю клиента, который работает в финансовом отделе муниципалитета и покупает костюмы в универмаге в Нью-Джерси, вином по 2000 долларов за бутылку, он мой на пару месяцев. Я выжму из него по меньшей мере сто тысяч. Такой доходности на рынке просто не бывает».

Агенты соловьем заливались о том, что их активы идеально вольются в портфель клиента, что они точно поднимутся в цене, что клиент горько пожалеет, если упустит «эдакую возможность», – и так далее. Агенты – мастера искусства психологической манипуляции, они заставят клиента купить товар, часто вопреки его интересам, и он останется доволен – и полюбит их и их банк. Одного из лучших агентов фирмы, человека фантастической харизмы, ездившего в офис на «роллс-ройсе» с шофером, спросили, не расстраиваются ли клиенты, когда активы резко падают в цене. «Мы их обдираем, но не раздражаем», – ответил он. А потом добавил: «Помните: каждый день рождается новый покупатель».

Еще римляне знали, что товар расхваливают, когда хотят от него избавиться[28].

Цены на зерно на Родосе

Итак, «давать совет», чтобы подстегнуть продажи, фундаментально неэтично: продажи нельзя маскировать под советы. Это, я думаю, понятно всем. Или ты даешь совет, или продаешь товар (рекламируя качество продукта), но никак не то и другое сразу.

Однако при сделках возникает другая, похожая проблема: что продавец может утаить от покупателя?

Вопрос «этично ли продавать что-то кому-то, зная, что цена в итоге упадет?» вставал и в древности, но ответ на него не очевиден. Спор уходит корнями в разногласия между философами-стоиками Диогеном Вавилонским и его учеником Антипатром из Тарса; этот последний занял более возвышенную моральную позицию по асимметричной информации и, кажется, проповедовал ту же этику, что и автор этой книги. От обоих авторов не сохранилось ни единого текста, однако многое нам известно по вторичным источникам, а также, в случае Цицерона, третичным. Проблема, как ее излагает Цицерон в сочинении «Об обязанностях», такова. Пусть некий человек привез большой груз зерна из Александрии в Родос в момент, когда зерно в Родосе дорого из-за дефицита и недорода. Предположим, этот человек знает, что с тем же товаром в Родос плывет из Александрии еще много кораблей. Должен ли он известить об этом родосцев? Какое действие в данных обстоятельствах будет означать поступить благородно, а какое нет?

У нас, трейдеров, есть прямой ответ. Напомню: «набивка» клиента – это когда вы сбываете ему активы, не сообщая о том, что вот-вот будут распроданы их большие запасы. Честный трейдер никогда не поведет себя так с другими профессиональными трейдерами, это табу. Нарушивших его ждет остракизм. Но считалось допустимым поступать так на анонимных рынках с безликими нетрейдерами, ну или с людьми, которых мы называем «швейцарцами», случайными лохами где-то далеко. С одними у нас была служебная связь, с другими – деловая. Эти группы разделяла этическая стена; точно так же нельзя причинять вред домашним животным, при этом правила позволяют жестоко обходиться с тараканами.

Диоген считал, что продавцу следует сообщать столько, сколько требует гражданское право. Антипатр полагал, что сообщать нужно все – выйдя за пределы закона, – чтобы покупатель знал столько же, сколько знает продавец.

Позиция Антипатра куда более стойкая – она применима к любой ситуации независимо от эпохи, места и цвета глаз участников. Потому что:

Этические принципы всегда более стойки, чем юридические. Со временем законы должны приближаться к этике, и никогда наоборот.

Отсюда:

Закон приходит и уходит; этика остается.

Идея «закона» расплывчата и сильно зависит от юрисдикции: гражданское право США благодаря защите прав потребителей и тому подобным движениям требует раскрытия всей информации, в других странах законы другие. Особенно заметно это на примере законодательства о ценных бумагах: в США действуют «опережающие» регуляции, требующие раскрытия инсайдерской информации, а в Европе до недавнего времени все было по-другому.

В мое время инвестиционные банки тратили ресурсы, чтобы обойти регуляции и отыскать дыры в законах. Чем больше регуляций, тем легче делать деньги – хотя интуитивно кажется, что наоборот.

Равенство в неопределенности

Отсюда мы перейдем к асимметрии, ключевой концепции, стоящей за принципом шкуры на кону. Вопрос: до какой степени информация, доступная заключающим сделку людям, может разниться? Древнее Средиземноморье и, в какой-то мере, современный мир, похоже, склоняются к позиции Антипатра. Хотя на западе англосаксонского мира известен принцип «пусть покупатель остерегается» (caveat emptor), идея эта новая, не все ее принимают, и часто ее влияние смягчается «лимонными законами»[29]. (Изначально «лимоном» называлась хронически дефектная машина, скажем, мой кабриолет «мини», у которого любовь с моим гаражом; теперь «лимонами» именуют все, что движется.)

Цицерон повторяет вопрос, возникший в споре двух древних стоиков: «Если человек намеренно продает скоропортящееся вино, должен ли он известить об этом покупателей?» Современный мир отвечает на этот вопрос, склоняясь к прозрачности, причем благодаря не столько регуляциям, сколько деликтному праву, которое позволяет нам подать в суд на обманувшего нас продавца. Напомним, деликтное право ставит на кон шкуру продавца – вот почему корпорации его поносят и ненавидят. Но и у деликтного права есть побочные эффекты: его нельзя использовать наивно, проще говоря, им нельзя манипулировать. Как мы увидим в обсуждении визита к врачу, иногда им манипулируют.

Шариат, особенно сфера исламского права, регулирующая финансовые сделки, интересует нас постольку, поскольку в нем сохраняются утраченные средиземноморские и вавилонские методы и практики; не будем раздувать эго саудовских принцев. Шариат существует на пересечении греко-римского права (как известно, народы на семитских территориях контактировали со школой правоведов в Берите[30]), правил финикийской коммерции, вавилонского законодательства и торговых обычаев арабских племен; он представляет собой хранилище древних семитских и средиземноморских знаний. Я рассматриваю шариат как музей истории идей о симметрии в сделках. Шариат устанавливает запрет на гарар, и этот запрет достаточно силен, чтобы искоренить гарар в любой сделке. Этот исключительно сложный термин из теории принятия решений не существует на английском; гарар – это и неопределенность, и жульничество. Лично я думаю, что это нечто за пределами информационной асимметрии между агентами: неравенство в неопределенности. Говоря проще, цель сторон сделки – быть в одинаково неопределенном положении, чтобы итог был одинаково случаен, а значит, асимметрия эквивалентна краже. Более ясное определение:

Одна сторона сделки не должна быть уверена в результате, если другая сторона в нем не уверена.

У гарара, как и у любого формального конструкта, есть недостатки, и он так или иначе слабее подхода Антипатра. Когда одна сторона сделки точно знает, чем та обернется, она нарушает закон шариата. Но если асимметрия слабая, например, кто-то обладает инсайдерской информацией, которая дает преимущество на рынке, это не гарар, ведь неопределенность для сторон сохраняется, цена сформируется в будущем, а будущее ведает только Бог. И вместе с тем продавать дефектный продукт (когда дефект абсолютно точно есть) по шариату незаконно. Информация продавца зерна на Родосе из моего первого примера под гарар не подпадает, а второй случай, с портящимся вином, – подпадает вполне.