Помоги проекту - поделись книгой:
Зима в тот год была суровой и снежной — за одну ночь наметало высокие сугробы, ни пройти, ни проехать. В шесть утра Мишка брал лопату и выходил чистить снег.
Кира пила утренний чай и в окно наблюдала за мужем — здесь, в Жаворонках, он немного поправился, и это невзирая на непривычную физическую работу: почистить снег, наколоть дров для костра, в котором они пекли картошку, сбегать на станцию за хлебом и молоком. Или скорее, так — подрумянился и окреп, подкачал «стариковские» дряблые, как сам говорил, мышцы. «Я же работник умственного труда, все мы такие», — с усмешкой говорил он. По утрам взялся обтираться у крыльца снегом — и его вопли разносились по всей округе.
Расчистив дорожку, он шел провожать Киру до станции. Шли они молча, взявшись за руки и любуясь красотой зимнего леса и чистотой белоснежного, девственного снега, глубоко вдыхая голубой и прозрачный воздух.
В ожидании электрички на перроне Мишка согревал ее озябшие руки и тер красные румяные щеки:
— Матрешка! — смеялся он. — Ну ты просто матрешка, Кирюшка! Такая краснощекая и глупоглазая кукла с кучей секретов внутри.
— Какие секреты, о чем ты? Какие у меня секреты?
Кира садилась в электричку и махала ему рукой. Почему-то сжималось сердце. Муж, самый дорогой, любимый и близкий ей человек, стоял на перроне — худой, сутулый, в нахлобученной по самые глаза старой кроличьей шапке, в тощей куртяшке, под которую уж точно требовалось поддевать парочку старых шерстяных свитеров, в чужих валенках и рукавицах, позаимствованных без всякого, разумеется, спроса у хозяйки, с заиндевелой бородой и бровями. Почему? Что было такого в этой картинке, почему у нее до боли сжималось сердце и накрывала тоска? Все же нормально? Они наконец вместе, и все неприятности, кажется, позади. У них есть свой дом, в конце концов, пусть временный. Живут они по-прежнему в большой любви, нежности, страсти, если хотите, и уж точно — в понимании. У них так все хорошо, что даже становится страшно.
Да, денег, конечно, не хватает. И это очень мягко сказано, если честно. Ее пустяковая зарплата — копейки. А еще плата за дом и электричество. Да, она мерзнет в старом пальто, отлично понимая, что о новом не следует и мечтать. Да, она четыре раза чинила сапоги, а они, сволочи, все равно протекают. Да, Мишка страшно страдает без своего дела, без науки, без своей разгромленной лаборатории. После писем от Семена и Андрюшки подолгу молчит и курит на крыльце. Она ничего у него не спрашивает — понимает, что ему очень больно и очень обидно. Как понимает и то, что он скучает по дочке и по-прежнему мается виной перед Ниной. Но дочку он, слава богу, видит. А Нина — ну что ж тут поделать? Кто-то платит всегда. И она, Кира, которая очень счастлива в браке с любимым мужчиной, она тоже платит, поверьте! Но плата у всех разная, это правда.
Нет, у них все хорошо — они вместе, и они так любят друг друга. Им так хорошо вдвоем, что никто больше не нужен. Но почему на сердце такая тоска?
На работе она была тиха и задумчива — коллеги и приятельницы удивлялись. А на обеде одна из них спросила:
— Кирка! У тебя что-то не так? Что-то случилось?
Кира вздрогнула и поторопилась успокоить девчонок — стала как будто оправдываться.
Видела, что выглядит все не слишком убедительно — вроде и счастливая, добилась своего, а, выходит, нет счастья на свете?
Вечерами Мишка ее всегда встречал на платформе. И она, видя его нескладную фигуру на перроне, краснела, как девочка: скорее, скорее! Обнять его, взять за руку. Как она соскучилась! А вы говорите — нет в мире счастья. Есть, друзья, есть! Но и тоска на душе не проходит. И никуда она не девается, не исчезает — как ни уговаривай себя, как ни убеждай, что все хорошо…Так же, как и печаль. Выходит, все это — непременное, необходимое сопровождение?
Вечерняя прогулка по зимнему лесу до их избушки взбадривала усталую Киру и немного приводила в порядок. А дома была вообще красота: тепло — к ее приезду Мишка, невзирая на просьбу хозяйки, осторожно, чуть-чуть, подтапливал камин, и в доме вкусно пахло смолой и дровами. Кира огонь обожала. В будние дни на хозяйстве тоже был Мишка, хотя изысков не наблюдалось, но тем не менее под подушкой, заботливо укутанная в два старых махровых полотенца, Киру ждала кастрюлька с горячей картошкой или пшенной кашей. Зажигали свечи и садились ужинать. И снова счастье вплывало в маленькую кухоньку теплым облаком, садилось на спинки кресел, присаживалось на угол стола, повисало на оранжевом абажуре, цеплялось за карниз с занавесками, уютно, как старый домашний кот, укладывалось на вытертый коврик у двери. Счастье было везде — оно было разлито в воздухе, во всем пространстве. И в их измученных и счастливых душах.
И ночью никуда не исчезало — даже наоборот. Но не душило — аккуратно и деликатно окутывало крошечную комнатку и обнимало их двоих — осторожно и нежно, словно боясь напугать. Но Кира все равно пугалась — сама не понимая, что ее мучает и что пугает.
Раза два в месяц ездили в город, к Зяблику, на этом настаивал Мишка. Но и Кира не возражала — в конце концов, хоть какое-то развлечение. «Совсем мы с тобой одичали в наших лесах». Там все было по-прежнему — Зяблик курил сигару, выпуская густое и ароматное облако, пил неразбавленный виски, щелкал орехи и слушал музыку — джаз, блюз. Пижон! Нет, Кира прекрасно понимала, что музыка замечательная, тонкая, щемящая. И все же очень печальная, даже тоскливая. На ее настроение — в самый раз. Оглядывая гостей Зяблика, она, конечно, понимала, как отличается от всех этих женщин — модных, дорого одетых, ухоженных, ярких, красивых. Очень уверенных женщин — куда ей до них! Маникюр и стрижки, обувь и сумочки, косметика и духи. Шубки и сапожки. И она — в своей перелицованной юбке и кофточке с катышками.
«Нет, я конченая дура! — укоряла она себя. — Я же все про них понимаю, откуда и что». И все равно было неприятно — и стыдно, и неловко, и немного обидно. Она ловила на себе и муже удивленные взгляды гостей хозяина — уж очень они отличались от постоянной публики, торчавшей в Зябликовой квартире. Впрочем, особенно они никого не интересовали. В конце концов, в знаменитой квартире всегда было полно разного народу — и известные художники, и знаменитые артисты, и дипломаты из разных стран. И юные балеринки, порхающие пугливыми стайками. И валютные проститутки, и тайные миллионеры, и фарцовщики, и богатые детки известных родителей. Врачи и даже один генерал из органов — вот все тогда удивились!
— Нужный человек? — недобро усмехнулась Кира.
Мишка пожал плечами — он не любил, когда она подсмеивалась над его лучшим другом:
— Значит, так надо.
Вот и весь ответ.
Зяблик ставил итальянское кино, щедро накрывал столы — впрочем, как всегда. Человеком он был не жадным, это уж точно. Разливал французский коньяк и итальянские вина, потчевал шатию-братию севрюжьей икоркой и югославской ветчиной. Словом, гуляли. От выпитого и накуренного у Киры начинала болеть голова, и она шепотом принималась упрашивать мужа поскорее уйти. Мишка злился, а она, чувствуя себя виноватой, искренне не понимала:
— Ну что тут интересного? Ну что, ты не видел всех этих пижонов, центровых продажных баб и спекулянтов? Ты и они — смешно! И еще очень странно! Нет, я искренне не понимаю!
Мишка молчал и нехотя огрызался. В электричке сидели надутые. А выйдя на платформу, Кира брала мужа за руку, и тут же все проходило — как не было. Войдя в дом, вообще все тут же забывали — их милый дом, их любимое гнездышко. И что им, дуракам, еще надо?
Наступила весна, и Кира впала в панику. Когда хозяйка попросит освободить дачу? Та бормотала что-то неопределенное, ссылаясь на дочь и внука, — мол, когда те захотят заехать, одному богу известно. Дочка — самодурка. Что ей в голову вступит? А она бы так и сдавала — будь ее воля, и спокойно, и копеечка капает. Странно и неприятно было зависеть от чужой непонятной воли и от капризов незнакомой им женщины. Кира умоляла хозяйку предупредить хотя бы за пару недель, смущенно объясняя, что деваться им некуда.
Как ни просила, а вышло все по-другому, нехорошо. Хозяйка появилась ранним субботним утром и, пряча глаза, объявила, что съехать им надо немедленно — день-два максимум. Кира расплакалась. Ни Кирино возмущение — договаривались ведь! — ни ее уговоры и просьбы, ни даже призывы к совести не возымели действия. «Дочь — самодурка и стерва, поделать ничего не могу, да и вообще, у всех свои проблемы». Но уступила и благородно дала на сборы неделю — и на этом спасибо.
Что делать? Опять они выброшены на улицу, в никуда. Опять надо унижаться, торопливо искать выход, понимая, что так быстро он не найдется — вряд ли им снова так повезет. И как не хотелось съезжать! Стоял ранний и теплый апрель, на клумбах распускались фиолетовые и белые крокусы, снег почти растаял, обнажив зеленую траву. Уже пели птицы и хорошо пригревало солнышко. Красота. Но, увы, чужая, не их. Мишка впал в такой транс, что ни Кирины утешения и уговоры, ни искренние уговоры Зяблика: «Конечно, приезжайте! О чем ты!» — ничего не работало. Это была депрессия, болезнь пока еще не очень известная и не модная. Он почти ничего не ел, почти не разговаривал, валялся на диване или молча курил на крыльце.
А Кира снова металась — съездила в Банный, бестолково поболталась меж странных и неприятных людей — квартирных маклеров. Вдруг повезет? Не везло. Нет, квартиры сдавались — но цены! Совершенно неподъемные цены, куда им. Решилась и поехала в Жуковский. Прекрасно понимая, что общая жизнь с родителями у них не получится. Но не на вокзал же, ей-богу!
Мать выслушала ее с поджатыми губами и покачала головой:
— Нет, Кира, извини. Мы пожилые люди со своими привычками. Я все вижу наперед — сначала начнется недовольство, причем с обеих сторон. Потом скандалы — ты знаешь отца. Да и я не железная. Нет, дочь. Извини. И потом… — Она повысила голос. — А этот твой? Когда женился, не знал, что гол как сокол? И ты не знала?
Все правильно. Мама, конечно, права. И обижаться нечего — на правду вообще обижаться нечего. Только что делать? Но легко сказать — нечего обижаться! Конечно, обиделась. На всю жизнь. На похоронах матери стояла у гроба, и надо же — вспомнила! В такой момент и вспомнила! Стыдно было перед самой собой — уговаривала себя простить. Кажется, получилось. Тогда получилось. Но эта обида жила в ней долго, много лет. Мужу ничего не сказала — постыдилась. Родители и не приютили единственную дочь — как о таком рассказать?
Обзвонили и оповестили всех — от хороших приятелей до приятелей приятелей. От близких родственников до дальних. Кира нашла даже в записной книжке бывших сокурсников. Ни-че-го.
Что делать? Заняла денег и ждала звонка от квартирного маклера. Тот, жуликоватый, похожий на лакея или приказчика, — лоснящийся ровный пробор посреди головы и заискивающая улыбка — обещал что-то придумать, что-нибудь подобрать. Наконец позвонил. Встретились они с ним в Медведкове и поехали смотреть квартиру — черт-те где, у самой Кольцевой. Тряслись на автобусе почти полчаса. Потом минут пятнадцать по жидкой вяжущей грязи чапали до дома. В подъезде пахло кошками и мочой. Встали у хлипкой, почти картонной, двери — «приказчик» с пробором ковырял ключом в замке, а она думала: «Зачем здесь замок? Дверь, кажется, можно открыть легким толчком, без особого усилия и напряжения». Кира зашла в квартиру и разревелась. Квартира была абсолютно пустой — ничего! На кухне — плита и мойка, ни стола, ни стула, ни шкафчика. В комнате — два старых одеяла на полу, одна подушка с торчащими перьями и одинокая облезлая табуретка у окна. А как было холодно!
— И как тут жить? — всхлипнула Кира.
«Приказчик» тут же переменился в лице. Оно стало злым и колючим. Презрительно усмехнулся:
— А вы что хотели за пятнадцать рублей? Окна на Кремль и румынскую мебель? Радуйтесь этому.
Кира вытерла слезы и достала задаток — десятку. «Приказчик» хмыкнул, мотнул головой и попытался утешить:
— Да наберете с миру по нитке — кто стул, кто кровать. Вы ж не с Луны свалились! Знакомые-то у вас есть? — Сказано это было с пренебрежением и даже с брезгливостью.
Кира утерла ладонью щеки и коротко ответила:
— Разберемся.
— Ну вот! — оживился маклер. — А то и на помойке гляньте — район новый, люди переезжают из своих клоповников, покупают гарнитуры, а старье — на помойку! Только глядите, чтобы без клопов. Занесете в дом — пропадете! — Он сунул ей в руку одинокий ключ. — Ну устраивайтесь! С новосельем вас, так сказать.
Слабо хлопнула хилая входная дверь. Кира села на табуретку и снова расплакалась: «Да что за жизнь, господи? Одни унижения. Два взрослых человека с высшим образованием. Не приезжие — москвичи. С пропиской все как положено. И рыскать по помойкам в поисках дивана? Обзванивать знакомых и клянчить подушки, занавески, кастрюли, ложки-вилки и все остальное?» Нет. Она так не сможет. А куда ей деваться? И Мишке сказать нельзя — он еще больше впадет в депрессию. Ему-то каково, мужику? И про пустую квартиру она не скажет ему — пока не скажет. Зачем его унижать? Скажет потом, после — когда найдет какой-нибудь диван и еще что-нибудь. Ну и уберет здесь, все отмоет.
Она медленно встала, прошлась по квартире, провела рукой по подоконнику — он был влажный и очень холодный. На ладони остались грязные разводы. Она растерянно оглянулась — и вытереть нечем. Вымыла руки и с тяжелым сердцем вышла прочь.
Мишка был дома, и она удивилась — он был не то чтобы веселым, но возбужденным, почти радостным, другим. Глаза горели странным огнем, будто он выпил. Нет, вроде не пахнет. Да и спиртного в доме не имелось — накануне выпили последние полбутылки сухого вина.
Он усадил Киру на стул, сел напротив и взял ее за руки.
— Кирка! Я нашел выход, — смущенно покашливая и глядя ей в глаза, сказал он.
Она устало посмотрела на него:
— Какой выход, Миш?
В голове промелькнуло: «Какой выход, господи! Просто смешно. Он нашел выход! Как будто он есть, этот выход! А если и есть, то найду его я, а никак не он — это давно понятно». Она подумала, что очень устала. Знобило, подташнивало, да к тому же разболелась голова. Ей хочется горячего чаю и в постель, все. На разговоры у нее совсем не осталось сил.
Мишка сорвался со стула и заходил по комнате, как бывало всегда в момент сильного душевного волнения. Кира молча наблюдала за ним.
— Кирка! — наконец сказал он. — Я все решил! Мы уезжаем!
Кира нахмурилась.
— Да это и так понятно. Конечно, мы уезжаем. Точнее, нас выгоняют, Миша. Так будет правильнее. А впрочем, какая разница, как это назвать?
Он подошел к ней, взял ее за руки и помотал головой.
— Ты не поняла, родная! — Он улыбнулся. — Ты не поняла! Мы уезжаем совсем. Из страны. Я давно списался с Семеном. Ждал. Там есть место, Кира! Меня берут! Точнее — возьмут. Пусть пока на малую должность, почти лаборантскую. Какая разница? Я устроюсь, не сомневайся! В конце концов, с этим давно надо было заканчивать.
— С чем — с этим? — устало спросила она. — Ты о чем?
— Со всем этим. — Он скривился, как от зубной боли. — С нищетой, с безденежьем, бесприютностью. С тем, что ты, женщина, тянешь все на себе. А я, здоровый мужик… — Он замолчал и с отчаянием горячо продолжил: — Так больше нельзя, Кирка! Так больше невозможно, невыносимо! Унижение это, ну и все остальное.
Кира молчала, опустив глаза. А потом посмотрела на мужа и коротко спросила:
— Когда?
Он понял не сразу, а когда понял, облегченно выдохнул и быстро ответил:
— Как только оформимся. Это, конечно, не месяц. Но уж как получится. Главное, что нам стало все ясно — мы уезжаем! А все остальное — фигня! Так ведь, Кир? — Последнюю фразу он произнес жалобно, словно ждал от нее подтверждения. И, конечно, поддержки.
Она твердо посмотрела ему в глаза и проговорила:
— Да. Мы уезжаем.
И только после этого скривилась и расплакалась — сколько слез пролилось в этот день! Наверное, за полжизни. А впереди была бессонная ночь. Нет, не так — впереди было еще много бессонных ночей. Но эта была первой — из бесконечной череды всех остальных.
Кира думала о том, как она любит этот город. Эту огромную, безумную Москву — красавицу, без сомнения. Но подчас и коварную, и недобрую, и даже лживую. И все-таки она любит этот город, где не родилась, но который, безусловно, стал ей родным. Она любит и маленький, уютный и очень зеленый Жуковский — в нем прошла ее юность. Военные городки, в которых случалось проживать ее семье. Жаркий, с обжигающим ветром Кировабад, который она помнила плохо, кусками — шумный от гортанных выкриков местных смуглых, черноволосых, золотозубых людей. Вспоминался поселок в тайге — влажный лесной запах и хруст поломанных веток, печенье из геркулеса, которое пекла мама, — в городке подолгу не бывало муки. И шоколадную колбасу, которую мама готовила на ее дни рождения. И ледяную горку зимой, и мокрые мохнатые мальчуковые шаровары с комьями налипшего снега, уже почти льда. И запах лыжной мази — отец натирал ее лыжи в предбаннике возле квартиры.
И Новый год в городке — непременный концерт в клубе, конечно, своими силами, чистая самодеятельность — артисты, даже провинциальные, до них не доезжали. Аккордеон, запах хвои от красавицы елки, запах апельсиновой корки, нарядные и прибранные жены военных, ревниво оглядывающие соседок. И пироги на любой вкус, испеченные ими же, женами. На пироги устраивались конкурсы — чей вкуснее. И Кира помнила, как нервничали женщины — кому достанется первое место? Кого назначат лучшей хозяйкой? Настоящие страсти кипели, неподдельная конкуренция. Наконец торжественно называлась победительница, шедшая медленно, с достоинством на украшенную гирляндами сцену. А все остальные провожали ее немного завистливыми и расстроенными взглядами. А на сцене ждал приз — господи, приз! — жалкая вазочка из прессованного хрусталя или льняная скатерка. Помнила Кира бесконечный стрекот швейной машинки — мама шила платья на праздник, и себе и Кире. И грибные походы по осени — большая компания, десяток женщин с детьми, резиновые сапоги, куртки, платки и корзины, огромные корзины для грибов. Грибов было действительно много. И перекус на поляне — бутерброды с салом, пирожки с повидлом и луком, холодная картошка в мундире и травяной чай из термосов. Настоящего черного чая не было — иногда завозили развесной краснодарский, пахнувший лежалой травой. Поэтому собирали травы, жимолость, побеги цветущего вереска, молодые нежные листья таволги и бадана, листья брусники, кипрея, сушили ежевику и землянику. Вкусно, полезно, а главное — доступно и совершенно бесплатно. Какой это был чай! Возвращались с огромными горами грибов — крошечных боровичков, красноголовиков, рыжиков и груздей — белых и черных. Все остальное просто не брали — куда девать этот мусор, когда и благородного улова завались?
А по ночам чистили — голова падает на стол, руки черные, а гора на столе не уменьшается. Наконец мама сжаливалась и отправляла ее спать. Кира падала на кровать и тут же проваливалась в сон, как в черную яму — еще бы, устала!
А утром будил запах — с раннего утра мама варила грибы. Над плиткой сушились вязки боровиков — и сладкий грибной благородный дух витал по квартире.
Грузди и рыжики солили в эмалированных ведрах — из них несло чесноком и укропом. Мама придирчиво пробовала соленый гриб и качала головой — рано. А когда они «поспевали», их раскладывали по стеклянным банкам и сносили в погреб, который под домом, в подвале, сделали мужики — общий, для всех. На полках стояли надписанные банки: Фроликовы, Иванченко, Тезасяны, Крупинниковы, Валиевы. Даже азербайджанцев Валиевых приучили к грибам. «Иначе не получится, живем на подножном корме», — вздыхая, говорили женщины.
По осени начинались ягоды — брусника, клюква. В августе — малина, в июле — черника, а еще раньше, в июне, земляника. Труднее всего было собирать лесную малину — колючие кусты царапали руки и ноги. Но и клюква с брусникой не праздник — болото, чавкающий мох, мошка, комары.
— Да ладно! — отмахивалась от ноющей дочки мать. — А зимой? Что будешь лопать? Ага, вот именно! Печенье с земляничным вареньем, брусничный кисель! А соленые грибочки с картошкой? Вот и трудись, дочь. Без труда, сама знаешь…
Кира знала. Но знала и другое — в больших городах так не живут! В больших городах не расчесывают по ночам до крови искусанные мошкой руки и ноги, а главное — лицо. В больших городах нет погребов, а значит, не надо заготавливать впрок тысячи банок. Не надо топить печку, стоять часами за мукой и селедкой, ходить за хлебом через лес в соседний поселок — именно там и находилась пекарня. В больших городах продавались апельсины и мандарины, капроновые разноцветные ленты для кос и немецкие резиновые пупсы — как настоящие младенцы, вот-вот закричат. Как ей хотелось жить в большом городе, где никто не знает друг друга, где нет дурацких разборок и сплетен, где женщины не судачат о жене военкома. Нет, в городке было много хорошего — и подружки, и медведик. Правда, его увезли. И ледяная горка зимой, и теплая печка, у которой так уютно было погреться.
Но большого города не случилось — она попала в Жуковский. Снова провинция. Мама успокоила — до Москвы-то всего ничего. Полчаса, и ты в столице.
Кира помнила, как в первый раз они, всей семьей, поехали
А мама смеялась:
— Ну? И как тебе эта сумасшедшая Москва? Неужели нравится? Безумный город. Зачем он тебе?
Кира, сглотнув слюну от волнения, только кивала — ага, безумный. Только ей очень нравится.
А потом было кафе-мороженое, металлическая вазочка с шоколадным и ванильным шариками, политыми кисленьким вареньем. И жареные пирожки с мясом — длинненькие, ровненькие, как столбики. Из знаменитого Елисеевского — Кира могла съесть сразу три или даже четыре. И памятники Пушкину и Маяковскому. И Гоголю на зеленом бульваре, где только-только распустилась сирень. И Пушкинский, и Исторический, и Третьяковка.
Там было все, в этом городе, — театры, цирк, кафе и магазины. Там были нарядные, модные и загадочные женщины, за которыми струился шлейфом прекрасный и волнительный запах духов. Из булочных пахло теплым хлебом и ванилью, мороженое было восхитительно нежным и растекалось на языке, в магазине продавались дефицитные золотистые малюсенькие рыбки — шпроты, в стеклянных конусах — разноцветные соки: красный — томатный, прозрачный желтый — яблочный, а темно-бордовый, густой, как сметана, — сливовый с мякотью. В жужжащей колбе взбивался необыкновенный молочный коктейль — холодный, сливочный, с густой пенкой. На прилавках лежали свежие огурцы и краснобокие яблоки.
По величавой реке Москве с зелеными берегами ходили смешные и ловкие речные трамвайчики — все радость, восторг.
Она сразу полюбила Ленинские горы, густо поросшие зеленью, Парк Горького с колесом обозрения и комнатой смеха, высотки на Восстания, в Котельниках. Университет. Как Кира мечтала туда поступить и влиться в эту веселую, нарядную и смелую толпу студентов. Она открыла для себя тихий и немного провинциальный Арбат — гордость москвичей, розово-желтое купеческое Замоскворечье — тихое, спокойное, умиротворяющее, наверняка как в старые добрые времена.
Это был не город — это была сказка, мечта. Мираж. И Кира уже тогда точно знала — жить она будет здесь. Только здесь и нигде больше. И никуда из этого рая, из этой несказанной красоты, от этого счастья она не уедет! Ни-ког-да и ни за что.
И, надо сказать, этот город отнесся к ней благосклонно, не обманул и почти сразу принял в свои объятия. Нет, конечно, он был разный — были скучные и предсказуемые окраины, густо застроенные унылыми пятиэтажками. Разбитые дороги и тротуары, полупустые магазины, хамоватый и резкий народ. Но на Кирину любовь это не повлияло. Она по-прежнему, по-детски, счастливо и радостно, беззаботно и наивно, почти безоглядно была влюблена в этот город. В котором — в этом она была абсолютно уверена — ей предстоит прожить всю свою жизнь. Всю свою длинную и счастливую жизнь. Здесь она будет счастлива — не сомневайтесь. И здесь родятся ее дети — двое, не меньше. Мальчик и девочка, Лизонька и Сережа. Вот, даже имена придумала — а что, красиво, правда?
Она тут же вступала в яростный спор, если кто-то принимался ругать ее Москву — только попробуйте!
Она легко поступила в институт — нет, не в вожделенный Университет, родители уговорили не рисковать, а в МИСИ. На прозаический факультет — градостроительство. Да, скучноватый и какой-то обыкновенный, не романтичный — какое нынче у нас градостроительство! Ну да ладно — все равно получилось главное: она училась в Москве! Общежитие положено не было — прописка была подмосковной, но Кира часто оставалась ночевать в общежитии у подруг. И за окнами снова гудела, шумела Москва.
А вот сейчас получалось, что из этого города, предназначенного ей судьбой, она должна была уехать. Расстаться с ним, как расстаются с любимым. Бросить, предать. Навсегда.
«Господи, о чем я думаю! — вздрогнула Кира. — Москва! Подумаешь, город! А родители? Как я забыла о них? Как сказать им об этом? Коммунисту отцу? Маме, не воспринимающей никаких критических разговоров про советскую власть, пусть даже вполне справедливых?»
Вспомнились слова отца: «Ты дочь военного!» Он повторял это всегда, когда Кира принималась капризничать или на что-то жаловаться. Дочь военного — это была карма, судьба. Это определяло характер — ныть, скулить, жаловаться не полагалось. «Ты дочь военного».
Господи… Отца же тут же отправят на пенсию! На что они будут жить? Как они вообще будут жить одни? Ведь впереди только болезни и старость. Она посмотрела на спящего мужа — Мишка похрапывал, и ей показалось, что он во сне улыбается. Мечтает о новой, светлой жизни? Наверное. Он натерпелся, все верно. Но ему легче — его родителей давно не было на этом свете. А Катя, дочь? Как он оставит ее? И Нина — с ней тоже придется разбираться. И кажется, — Кира вспомнила, — нужно будет отдать крупную сумму денег, алименты до восемнадцати. Точно, есть такой закон: обеспечь дитя, предатель Родины! А где взять такие деньги? Где? Даже не у кого занять. А, Зяблик! Да, только Зяблик, а кто же еще?
Допустим, с Ниной он разберется. Но Катя? Он так любит дочь. Ладно, в конце концов. пусть это звучит отвратительно, но это его проблемы. А ее родители, как ни крути, проблемы ее.
Чистая правда Мишкины слова — терять им нечего. Уезжают многие, даже те, которым есть что терять — квартиры, машины, дачи, работа, успех, признание, деньги. И уезжают! Говорят, что за свободой, которой здесь так не хватает. А им и вправду терять нечего — ничем обрасти они не успели. У мужа работы нет. Ничего у них нет, ничего. Кроме друг друга. Но страшно. Все равно страшно — новая жизнь, которую придется начать с нуля. Все непонятно и незнакомо.
Но они молоды, у них есть образование, головы, наконец. Будущее. Там — есть. Здесь — едва ли. Или не так? Или все дело в них самих и нечего искать виноватых? Это они не смогли пробиться, и нечего винить советскую власть. Это они — безрукие, неприспособленные придурки. Вон, оглянитесь! Ровесники вступают в кооперативы и через год заезжают в новые квартиры. Копят и гордо усаживаются в новенькие и блестящие «Жигули». Достают у спекулянтов австрийские замшевые сапоги и дубленки, французские духи и финскую колбасу. Билеты в «Ленком» и «Современник», на премьеры в Дом кино. Запросто проходят в лучшие рестораны — и важные, похожие на генералов, в золотых галунах, швейцары с почтением и поклоном открывают перед ними тяжелые двери.
Значит, просто эти люди умеют жить? Договариваться, заводить полезные знакомства, не гнушаются мясниками, ловко отрубающими палку свиного карбоната? Размалеванными продавщицами, с опаской и оглядкой вытаскивающими из-под полы импортную кофточку или помаду? Официантами, сноровисто запихивающими трешку в карман. Парикмахерами, устало, с одолжением разглядывающими твою плохо постриженную и заросшую голову. С капризными и всемогущими кассиршами в театральных и железнодорожных кассах. Это они умеют подносить нужным людям подарочки, шутить, рассказывать анекдоты. Быть «своим» — или нужным, или просто платежеспособным. Унизительно? Да бросьте! Такая жизнь — что тут поделать? Иначе не получается. Нет, можно, конечно, иначе, без унижений. Только разве не унижение все остальное? Серая колбаса, купленная в обычном магазине. Отвратительный кофе из пачки с зеленой полосой? Кошмарное темное мясо с огромной костомахой? Советский легпром — колоды на ноги, мешковина на тело. Это не унижает? Нытье перед вокзальной кассой, в аптеке, в галантерее. Бесконечные очереди — кажется, отстоишь в них полжизни. И вечный подсчет копеек до зарплаты. И нескончаемые долги: заткнешь одну брешь — и тут же другая. А вранье? Везде, повсюду — по телевизору, по радио и в газетах? А невозможность купить хорошую книжку?
Да, они не умеют жить, все так — интеллигенция! За это, кстати, их многие презирают. Да, они не умеют зарабатывать деньги. Да, они такие — неловкие, дурацкие, глупые и гордые. Хотя — чем гордиться? Своим неумением жить? Тоже мне доблесть. А там, за бугром, в этой пресловутой Европе? Как сложится там? Они же не изменятся! Они такие, какие есть. Может, нигде у них не получится? А как это понять? Да никак.
У Киры началась паника — нет, нет и еще раз нет! Они не смогут, не потянут, у них ничего не получится. Надо срочно отговорить Мишку — делать это нельзя, невозможно! Ее родители, его дочь. Ее страхи. В конце концов, здесь — их дом. Их страна. Родной язык. Друзья. Родня. Разве этого мало? И все это менять на призрачное благополучие? Она готовила свою пламенную и, как казалось, убедительную речь. Но Мишка может ответить: «А как же Семен? А Андрюшка? Разве они толковее, талантливее меня?»
Действительно, почему не сможет ее умный Мишка? Трудяга, талант, светлая голова? Мишка, выгнанный, униженный, почти уничтоженный и растоптанный? И она — тоже почти разбитая, вечно усталая, хмурая, недовольная, остро подмечающая все вокруг? Не желающая принимать эти правила игры? Дочь военного, как же. Пионерка и комсомолка. И просто гордая и честная женщина. Ей противно. Противно все это. А по-другому, выходит, нельзя. Не получается по-другому.
И она любит его. А для него это шанс, которого, скорее всего, здесь не будет. Это они понимают, хотя вслух об этом не говорят — слишком больно и слишком страшно точно знать, что эта дыра навсегда.
«Нет, правда, подумай, Кира! — уговаривала она себя. — Что нас тут ждет? Даже черт с ним, с бытом, со всеми этими импортными колготками, сухой колбасой, „Жигулями“ и прочими благами! В конце концов, все это можно пережить, мы не избалованы, привыкли. Главное — Мишка. Мишка, с его неустроенностью, с его депрессиями, тоской и потерей вкуса к жизни. Вот что страшно, вот где почти смерть. Как она может остановить его, не дать ему шанс? И как потом с этим жить?»
Поделиться книгой: