И все мы будем счастливы [сборник]

— Все, Кира, хватит. Решила — значит, так тому и быть. Останавливать и держать тебя не буду. Знаю, что ты человек разумный и с кондачка решений не принимаешь. Когда ты уходишь? Сегодня?

Растерянная, Кира неуверенно забормотала какую-то глупость:

— Да, если надо, конечно, сегодня!

Он усмехнулся:

— Надо? Кому, извини? Мне — точно не надо. — И быстро вышел из кухни.

Просидев минут десять в полнейшем бессилии, она поднялась и пошла в комнату. Муж лежал на диване и читал книгу.

Кира вытащила из-под кровати чемодан, достала из шкафа сумку с мелочами и посмотрела на мужа.

— Ну я пошла? — неуверенно сказала она.

Он отложил книгу и кивнул:

— Да, разумеется. Удачи тебе!

— И тебе, — прошептала Кира. — И еще раз прости, что так получилось.

Не глядя на Володю, она быстро вышла из комнаты. У входной двери услышала что-то подобное рыку. Или стону. Или… Это было нечеловеческим звуком. Сердце оборвалось. В комнату к свекрови зайти не решилась.

Выйдя на лестничную площадку, услышала крик Веры Самсоновны:

— Сыночек!

Слышать остальное было невозможно — она схватила сумку и чемодан и, не дожидаясь лифта, бросилась вниз по лестнице. Чувствовала себя при этом преступницей. Нет, даже не так — убийцей.

От дома бежала, как от чумного барака. А когда устала и остановилась, поняла, что не знает, куда идти. Позвонить Мишке? Нет, невозможно — трубку может снять жена, что тогда? Да и к чему дергать его поздним вечером, что изменится? Села на скамейку и снова разревелась. Ну и поехала в отчий дом, в Жуковский. А куда деваться?

В электричке тряслась как осиновый лист — теперь предстояло еще и объяснение с родителями. А это куда хуже, чем объяснение с мужем и свекровью — точнее, бывшим мужем и бывшей свекровью.

Отец, военный человек, привыкший к режиму, уже спал — ложился он рано. А мама уже на пороге, внимательно глядя на дочь, сразу все поняла, но задала вопрос, еще предполагавший надежду:

— Поссорились с Вовой?

Кира зашла в квартиру, сняла плащ и туфли.

— Мам! Можно чаю и бутерброд? Очень хочется есть. И еще — если можно — давай не сегодня? — почти взмолилась она. — Пожалуйста!

Мать погрела ужин — макароны, тушеное мясо. Поставила на стол квашеную капусту:

— Ешь, витамины.

Кира ела молча и жадно и на мать не смотрела. Удивилась своему аппетиту — ну надо же, а?

— Чаю, мам! Если не трудно.

Молча выпили чаю.

— Кира! — наконец сказала мать. — Вот как мне сегодня спать ночью? С какими мыслями, дочь? Что думать, когда я вообще ничего не знаю? А мне, между прочим, завтра работать! Не молчи! Я же чувствую — что-то серьезное! Не просто поцапались, да?

— Не просто, — кивнула измученная Кира. — Если бы просто поцапались, мам… Ты же знаешь, мы почти не ругались. И уж не скандалили точно, Вовка человек спокойный и неконфликтный. Только я его не люблю! Разлюбила. Хотя нет, не любила никогда. И это сейчас, точнее, почти два года назад, я поняла. Так поняла, мама, что жить вместе уже невозможно. Невыносимо, мамочка! Все невыносимо — слушать его голос, есть за одним столом. Спать с ним, мам! Извини.

— Что же делать, Кира? Такой был удачный брак! И папа…

— Что — папа? — взорвалась Кира. — Это моя жизнь, правда? Или мне слушаться папу? Я, кажется, большая девочка и сама вправе…

— Оставь, Кира! — перебила мать. — Ты ж его знаешь. Без бури не обойдется. Ну что поделать — переживем.

Мать было жалко. Она искренне любила зятя, ценила его и считала, что дочери крупно повезло: приличная семья, хорошая свекровь, квартира в Москве. Нормальная жизнь. Они были спокойны за Киру. И конечно, очень ждали внуков — пора, дочери уже к тридцати — что они медлят?

Кира никогда не жаловалась родителям на мужа. И вдруг… Может, они чего-то не знают? Надо дожить до утра. Хотя Кира молчунья, скрытница — в отца. Да и разговоры по душам у них как-то не приняты. Но главное, самое страшное для Кириной матери было то, как отреагирует отец. Вот это было самое страшное. Он был гневлив, суров, резок во мнениях. Конечно же, будет скандал. И как они уживутся — отец и дочь? Если бы Кира не вышла замуж и не ушла из дома, эти два строптивца просто сожрали бы друг друга!

Но отец, как ни странно, воспринял новость довольно спокойно:

— Ушла? Ну что же поделать — ее жизнь. Дура, конечно, что тут сказать. И что теперь? Кто-то есть? Да, скорее всего. Вы, бабы, просто так не уходите. — Сказано это было с презрением.

И мать, и дочь ждали скандала, а получили подобие понимания. Кира с нежностью смотрела на отца, но подойти и обнять духу не хватило — отец презирал «телячьи» нежности.

Правда, через пару дней, будучи не в духе, бросил резко:

— Только не думай, что я тебя поддерживаю! Ничего хорошего в этом нет — ушла, пришла. Сходила замуж, развелась. И выглядишь героиней — вот я какая! А что у тебя дальше? Как-то я не вижу, что ты очень счастлива!

Вот это была чистая правда — спокойнее Кира не стала, да и счастливее тоже. Даже после того, как вышла из загса с заветной и долгожданной зеленой корочкой в руках — свидетельством о разводе. С Володей, кстати, встретились спокойно, как старые и добрые приятели:

— Привет.

— Привет.

— Как дела?

— А у тебя? Как Вера Самсоновна, не хворает?

— Твоими молитвами, — усмехнулся Володя.

И Кира тут же осеклась, замолчала.

Выглядел бывший муж, кстати, неплохо, и через год Кира узнала, что он женился на своей коллеге, Оле Зайцевой. Кира была знакома с ней шапочно, но никак не могла вспомнить ее лицо — как ни старалась.

От родителей она вскоре ушла — все-таки образовалась та комнатка на Плющихе, коллега не обманула. Кира с трепетом зашла с хозяйкой в квартиру — маленькую, двухкомнатную, но при этом коммунальную — во второй комнате жила соседка, одинокая старушка Елена Матвеевна, в прошлом детский врач.

Из окна открывался шикарный вид. Был июнь, бурно цвели тополя, пух залетал в распахнутые окна, стелился по старому рассохшемуся паркету и, как нашкодившая собака, забивался под кресло, диван и устраивался в углах.

Старый диван занимал почти половину комнаты — Кира его не собирала, потому что всегда, каждую минуту, ждала Мишку. Обстановка была незатейливой: журнальный столик, покрытый льняной пестрой скатеркой, торшер, книжный шкаф — на одной полке притулились коричневые керамические болгарские чашки — обливные, блестящие, словно покрытые шоколадной глазурью. И книги, много книг — Золя, Мериме, Мопассан. Видимо, хозяева любили французских классиков.

На маленькой кухоньке уместились два столика, двухкомфорочная плита и холодильник — один на двоих. Холодильник принадлежал Кириным хозяевам, но они разрешали им пользоваться Елене Матвеевне.

Старушка — нет, не так: пожилая дама — была тихой, почти незаметной и невероятно деликатной — если слышала, что Кира на кухне, из комнаты не выходила.

Кира даже шутила:

— Елена Матвеевна! У меня ощущение, что я живу в отдельной квартире! И еще я волнуюсь — вы хотя бы давайте понять, что у вас все в порядке!

Чудесная была эта старушка! Сейчас таких нет — все ушли. По выходным — если не было Мишки — Кира покупала торт и приглашала соседку на чаепитие.

Болтали о всякой ерунде: книги, телепередачи, магазины и цены. И ничего о личной жизни — ни слова! Ни словом Елена Матвеевна не обмолвилась, почему одна и что было в ее долгой и наверняка непростой жизни. Чудеса — обычно старики словоохотливы и обожают бросаться в воспоминания.

А позже узнала от своей хозяйки: Елена Матвеевна похоронила всю семью — мужа и двоих детей. Сын, полковник, погиб в Афганистане, а дочку сбила машина.

«Вот и человеческая судьба, — думала Кира. — Вот за что, кто ответит на этот вечный вопрос? Ведь сомнений никаких: Елена Матвеевна — человек замечательный. Скромный, интеллигентный, порядочный. За что же тогда, господи? А я вожусь со своим романом, со своими горестями, как с писаной торбой. И считаю, что ничего драматичнее, чем моя судьба, нет».

Старушку Кира жалела и старалась, как могла, облегчить ее невеселую старость: покупала продукты, ходила в прачечную, в аптеку.

Они стали почти родными людьми — вот как бывает. В хорошую погоду Елена Матвеевна выходила на лавочку — подышать воздухом. Кира поглядывала в окно — сидит, подставив лицо солнцу. Греется. Ну слава богу!

* * *

Мишка приходил почти каждый вечер, точнее, забегал на десять минут, на полчаса, на час — как получалось.

Смущенно, отводя глаза, бросал:

— Мне просто необходимо посмотреть на тебя, нюхнуть твои волосы — и все, можно прожить еще одну ночь и дожить до утра. Это такая таблетка, спасительный укол, чтобы не помереть.

Нет, приятно, конечно. Но копились, конечно, копились и обида, и раздражение. И даже злость. Она-то смогла! Решилась. Значит, она смелее его? Выходит, он трус?

Мишка ушел из семьи спустя год, когда она почти уже не надеялась, была готова к тому, что он не уйдет, и даже с этим смирилась. Главное — она была свободна! Не надо было врать, прятать глаза, отворачиваться по ночам, сползая на самый край кровати, рискуя упасть. И она была почти счастлива.

Но когда он возник на пороге квартиры — с жалким старым матерчатым чемоданчиком — господи, да где он его взял! — и со своим любимым портфелем, она растерялась и все не могла поверить: «Неужели все, навсегда?» И не ошиблась: так все и оказалось — навсегда, на всю оставшуюся жизнь. Пока смерть не разлучит. А та… Разлучила. Правда, выделила им почти двадцать лет счастья. Абсолютного счастья — без всяких «но» и многоточий. И это несмотря на все тяготы, лишения, неприкаянность.

Но разлучила — как бывает всегда. Как же рано, как невыносимо рано ушел ее Мишка! Как она кляла тогда судьбу, проклинала бога! А зря — двадцать лет счастья, знаете ли. Не все могут похвастаться. Им и так был сделан подарок — невозможно щедрый, немыслимый — их встреча и вся совместная жизнь, такая долгая и такая короткая.

Впрочем, они всегда были жадными — им всегда было мало, всегда не хватало времени, чтобы надышаться друг другом, наговориться, наслушаться. Просто быть рядом.

Тогда, на Плющихе, у них появился собственный угол. Нет, не так — у них появился роскошный дворец, туго набитый сокровищами. Сундуки с золотом и драгоценными камнями они открывали каждый день и ослеплялись их светом. Нет, правда — каждый день, каждый час и каждая минута были наполнены счастьем — таким ярким, ошарашивающим, о котором они и не догадывались.

И еще было страшно — а вдруг? Так же не бывает, не может быть, чтобы все совпадало, все, от мелочей до самого важного.

Никому — ни матери, ни отцу, ни жалкой кучке тут же забытых без сожаления подруг она ничего не рассказывала — боялась сглазить.

А однажды мать со вздохом сказала, пристально поглядев на нее, как всегда, заскочившую накоротко, на час (Мам! Я спешу! Мишка с работы вернется!):

— Ох, пропадешь ты, Кирка! Пропадешь ни за грош! Тебя же бьет как в лихорадке, ну посмотри на себя! Так не живут, Кира! Так может быть месяц, полгода. Ну в крайнем случае — год. А потом просто не выживают после такого.

Кира удивилась. Глупость какая! Что получается? Быть счастливой нельзя? Запрещено законом природы? А для чего тогда рожден человек? Для слез и страданий? Спасибо, она сполна нарыдалась. Нет, глупости! И она опровергнет всю эту чушь! А для чего тогда люди встречаются, ищут друг друга всю жизнь и наконец находят? Она долго рассматривала себя в зеркало, пытаясь понять, что там увидела мать. Да, кажется, ничего особенного. Ну да, глаз блестит. Посвежела, зарумянилась кожа. Волосы, пышные и пушистые от природы, распушились еще больше. Еще похудела, и походка стала другой, какой-то свободной. Но замечала — мужики оборачиваются вслед. Что так испугало мать? Нет, непонятно. Все это глупости, материнские страхи.

Отец, кстати, Мишку принял спокойно — душу не открывал, проникновенных бесед не вел. Так, сели за стол, открыли бутылку коньяка, да и ту не допили — отец из-за возраста, Мишка вообще пил неохотно и мало, как говорил, для аппетита. Да и к еде он был довольно равнодушен, что очень облегчало Кирину жизнь. А мать, кажется, тогда обиделась — как это так? Новый зять не оценил фирменный холодец, и вправду всегда удававшийся ей: светло-желтый, прозрачный, средней крепости. И пирожкам ее не подивился — тоже коронное блюдо. Не восхитился наполеоном. Так, пожевал и кивнул:

— Вкусно, спасибо.

Вяленько как-то, без особого энтузиазма. Тут же, конечно, вспомнился первый зятек, Володечка. Вот кто любил ее холодец и пирожки! Вот кто ел с удовольствием и не скупился не похвалу!

Вспомнила и взгрустнула: «Ох, что-то не так в этом Мише. Странный он — сложный какой-то. Не очень понятный. И что у него в голове? И что еще придет на ум? Чует материнское сердце — выкинет еще что-то, обязательно выкинет! И втянет туда нашу дуру — вот уж не сомневайтесь! Правда, ее и втягивать не надо — гуськом потянется, паровозом пойдет. Без уговоров. Потому что рехнулась, свихнулась от этой любви — это же очевидно! А страсти, как известно, до добра не доводят». Хотя что Кирина мать знала о страстях? В восемнадцать выскочила замуж за молодого лейтенантика и прожила с ним всю жизнь. И совсем неплохо, кстати, прожила — всем бы так. Многие ей завидовали: сестры, подруги, не у всех ведь сложилось. Да, разумеется, просто не было. Это когда появилась квартира в Жуковском! После сорока. А до того были и дальние гарнизоны в тайге, и военный городок в Азербайджане, под Кировабадом. Вот там настрадались! Жара, пыль, в магазинах ни мяса, ни молока — все на базаре. А откуда у них деньги на базар? Только для ребенка — винограда веточку, кураги горсточку, мяса кусочек. Сначала их поселили возле аэродрома в так называемой гостинице. Мест, как всегда, не было — дали комнатку, где хранились поломанные кровати и списанные матрасы. Там и устроились. Ничего, как-нибудь. Комнату в городке — в ДОСе, доме офицерского состава — дали почти через год. Уж получше гостиницы, но вода по часам — утром и вечером. Набирали полные ведра — как ребенка помыть? Правда, за комнату надлежало платить — девяносто рубликов в месяц. А зарплата у мужа была сто шестьдесят! Вот и попробуй прожить на семьдесят! Да еще и с ребенком! Но выживали. Вспоминала с горестью, как Костя, муж, приносил из офицерской столовки котлету — серую котлету на куске подмокшего хлеба. И с какой жадностью она ее съедала! И не было ничего вкуснее… Учительствовать там было негде — местных учителей было некуда девать. Устроилась хронометристом, и это была удача. Считала налеты, урсы и шторки. Но мечтали скорее уехать — к местному климату так и не привыкли. Да и Кира все время маялась животом. Все дети маялись — дурная вода, зеленые фрукты. Помнила, как уже тогда, в те, казалось, спокойные годы, на окраине города дрались армяне с азербайджанцами — насмерть дрались. Потом была Кема в Вологодской области, следующей — Чугуевка в Приморье — здесь уже было полегче.

Комнату дали сразу, в комнате печка — тепло. Но холода они не боялись — после Кировабада боялись жары. Маленький домик на две семьи, общая кухня. Женщины держали кур и вечно скандалили на эту тему — моя, не моя. А потом пометили разноцветной краской — зеленой, синей, красной. И скандалы закончились. Помнила, как однажды, муж был в командировке, ночью услышала тяжелый стук в дверь. Не встала и не открыла — испугалась до холодного пота. Так и продрожала всю ночь до рассвета. А потом оказалось — медведь. Огромный медведь-шатун. Спасли ставни на окнах.

Глупые мужики притащили из тайги медвежонка — маленького, пушистого симпатягу. Жены ругались, а те говорили, что детям на развлечение. Соорудили клетку, и медведик зажил. Детишкам, конечно, забава. А потом медведик подрос и стал порыкивать на старых друзей. А в Новый год пьяная компания пришла навестить медведика. Ну и оторвал он кусок нового пальто у майоровой жены. Та села в снег и давай рыдать! Пальто было жалко, конечно. А вредную бабу — не очень. Потом мишку отдали в зоопарк, и дети ревели, провожая его на пристани — в новую жизнь медведика увозили на пароходике.

Ладно, не про это, не о бытовых трудностях. Она задумалась, какие у них с мужем были отношения. Да нет, все было нормально. Без особых эксцессов. Жили как все. Ссорились, конечно. А как же? Мирились — тоже как все. Обсуждали домашние проблемы — что купить, как скопить, куда поехать в отпуск. Все как у нормальных людей. А что о жизни не говорили, о чувствах своих, не обсуждали ничего такого… Так это же правильно. Так их воспитывали. Так было у их родителей. Так было у всех.

Ну уж, во всяком случае, глаза у них не сверкали, и температура от этой вашей любви и страстей не кипела, не поднималась. Да и слава богу! И еще слава богу, что все остальное уже в прошлом. Нет, не то чтобы это ей было совсем не нужно… А вот закончилось с возрастом — и хорошо, как гора с плеч. Кончились строгие обязательства, негласный договор, обязывающий идти мужу навстречу, часто против желания.

Кирина мать искренне не понимала — во имя чего копья ломать? Да что такого необычного в этом обыденном деле? Получалось, что-то прошло мимо нее? Да и бог с ним — многое прошло мимо. Вся жизнь. Пролетела, прошелестела, проскочила, как вор в подворотне — едва зацепив плечом. Вроде все было нормально — хороший и негулящий муж, нормальная дочь. Работа, квартира. Участок в четыре сотки — не участок, огород. Но и это счастье и радость. Только хорошо это или не очень — то, что это ни разу ее не коснулось? Пронесло или обделили?

В конце концов она решила, что нечего вспоминать — все как у всех. Нормально они прожили. Потому что не знали, как можно прожить иначе.

А Кира? Вот дурочка! Аж дрожит. Прямо трясет ее от этого Мишки. И чем он ее взял? Непонятно. Мужик как мужик, даже вполне средненький — среднего роста, обычной комплекции. Никаких там атлетических плеч и мускулистого торса. И лицо обыкновенное — нет, неплохое лицо. Глаза хорошие — ясные, разумные. Спокойные. Нос, рот — да все самое обычное. Кстати, Володя, бывший ее, был куда интереснее! И повыше, и поплечистее. Да и вообще симпатичный был парень, приятный. Как они радовались с отцом! А вот понесло ж эту дуру!

* * *

Кире и Мишке даже на день расставаться было ужасно. Утром прощались, как навсегда, не могли расцепиться. Он уходил на полчаса раньше, а Кира стояла у окна — сначала махала ему, а потом, когда он скрывался за поворотом, все продолжала стоять — как в ступоре. Как будто ждала, что он вернется. Нет, точно — дура.

Потом она стряхивала с себя морок и быстро, кое-как, красила глаза, одевалась и выскакивала на улицу и, как обычно, опаздывала. Минут на пятнадцать уж точно. На работе смотрела на часы — когда же закончится эта мука? Мука, естественно, заканчивалась, и она первая, стремглав, выбегала из комнаты. Мужики посмеивались, а женщины судачили, что, дескать, ничего, пройдет. Молодожены — им положено, знаете ли. Но все же немного завидовали.

Самыми сладкими днями были выходные. В субботу подолгу спали, тесно, до перехвата дыхания, прижавшись друг к другу. Даже поворачивались с боку на бок одновременно, боясь на минуту потерять телесный контакт.

Первой вставала Кира — шла готовить обильный завтрак: кастрюлю вареной картошки с селедкой. Завтрак выходного дня — так это у них называлось. Конечно, кофе — большой кофейник кофе, который с удовольствием выпивался до дна.

Ну а потом снова в кровать — вот оно, счастье! И никуда не надо спешить, никуда! Валялись целый день: спали, болтали, читали, дремали.

А вечером выходили. Билеты в театр? Красота. В кино? Здорово. А можно просто погулять по улицам — поехать в центр и гулять там до бесконечности! Как они любили этот город! Больше всего Замоскворечье, с его узкими и уютными улочками, маленькими купеческими особнячками, с духом настоящей Москвы. А после прогулки покупали бутылку сухого вина, маленький тортик и спешили домой — продолжить свой праздник.

А вот в воскресенье было уже не так весело — Миша встречался с дочкой. Кире, кстати, поехать с ними никогда не предлагал. Она не обижалась — в конце концов, это их дело и их отношения. Имеют право побыть вдвоем. Да и у нее находились дела: глажка, стирка, готовка, магазины, рынок или поездка в Жуковский. Очень редко, примерно раз в три месяца, она встречалась с Маринкой, школьной подружкой. Та была женой военного и жила в Балашихе. Простоватая, немного наивная, но добрая и хлебосольная Маринка всегда мечтала выйти за офицера.

— Они мне понятны, — говорила она. — Они же все похожи, Кирка! Привычки, запросы — близнецы-братья. Профессия накладывает отпечаток.

— Не знаю, — смеялась Кира, — опыта нет!

Хотя Кира, как и Маринка, была дочерью военного, городок в Балашихе вызывал у нее смертную тоску. Она и представить себе не могла, как можно жить в замкнутом пространстве среди одних и тех же знакомых лиц — ужас какой! И эти вечные и бесконечные сплетни, разговоры о звездочках и погонах. Зависть и склоки.

Маринкины подружки шастали, как мыши: уйдет одна, тут же придет другая. Двери в квартиру не закрывались — не принято.

Против Лешки, Маринкиного мужа, Кира ничего не имела — нормальный был парень. Да и детей Маринкиных, Димку и Светика, погодок, она обожала.

Маринка мечтала вырваться из общаги и стать генеральской женой: «Ну когда-нибудь, а, Кирка? Дождусь?» Счастье представляла себе так — черная каракулевая шуба до пят, высокая норковая шапка сложного фасона, норки, конечно, побольше, австрийские замшевые сапоги и куча золота в ушах и на пальцах. А в квартире, понятное дело, ковры, чешский хрусталь в полированной горке, а еще финская кухня и голубой унитаз — непременно голубой. Да, самое главное — белая спальня «Людовик»!