Непрочитанные страницы

А прежний, теплый твой и дружеский привет...

С самой бы смертью я тогда поспорил,

Сказал бы ей: где ты — там смерти нет!

Где ты — там сердце мира бьется,

Там знамя красное победно развернется!

...Через полчаса наша машина уже мчалась по Можайскому шоссе. Мы торопились в Москву, в редакцию. Почти всю дорогу мы молчали. Мы думали о человеке, которого только что покинули,— о большевике, ученом, поэте, друге Ленина.

ОТВЕТ ЧЕХОВА

- Часто бывает так: услышит человек смолоду хорошее слово, и становится оно его спутником на всю жизнь. Слово это, как луч во тьме, освещает жизненный путь человека.

Я прожил жизнь с таким хорошим словом, услышанным из уст Чехова.

Не подумайте, что я был близок к Антону Павловичу или состоял в числе его друзей. Совсем нет! Я видел великого писателя несколько раз, но всегда — мельком, и у меня, пожалуй, не сохранилось бы о встречах с ним никаких воспоминаний, если бы не один случай...

Было это в Любимовке — имении Алексеевых, родителей Константина Сергеевича Станиславского.

Незадолго перед этим я окончил медицинский факультет Московского университета и служил ординатором в Старо-Екатерининской больнице. Я был страстным теннисистом и довольно часто завоевывал призы. Однажды брат Станиславского, с которым я дружил, пригласил меня поехать в Любимовку поиграть в теннис.

Нам предстояло проехать поездом до Тарасовки, а оттуда на лошадях — до Любимовки. Перед отходом поезда в переполненный пассажирами вагон вошел высокий человек в пенсне, с маленькой русой бородкой, в светлом летнем костюме.

«Смотри! Чехов! — обрадованно шепнул мой друг.— Ты знаком с ним?.. Давай пригласим его сесть...»

И тут же, протиснувшись сквозь толпу, подошел к Чехову и сказал:

«Антон Павлович, садитесь с нами... Мы потеснимся...»

Так я познакомился с Чеховым. В то лето он гостил у Алексеевых и сейчас, так же как и мы, направлялся в Любимовку.

Почти всю дорогу я молчал, наблюдая за Чеховым. Антон Павлович то читал газету, то смотрел в окно, изредка перебрасываясь с нами общими фразами. Я не запомнил этой дорожной беседы: все время я находился под обаянием личности человека, с которым теперь сидел рядом...

В Любимовке мы играли в теннис до самого вечера, но Чехова не видели — весь день он безвыходно работал в своей комнате.

Вечером на поляну близ реки был вынесен самовар, вокруг которого расположились и братья Станиславского, и их друзья — все, кто в этот день был в Любимовке. Почему-то зашел разговор о профессиях, о будущем молодежи.

Один из гостей Алексеевых, молодой человек, типичный хлыщ, представитель «золотой молодежи», лениво развалившись на траве, обратился к Чехову.

«Антон Павлович, вы такой большой знаток человеческой души,— с актерским наигрышем произнес он.— Посоветуйте, куда мне идти учиться?.. Право, не знаю куда... Может быть, в медицину?..»

Наступило неловкое молчание.

Чехов посмотрел в упор на молодого человека холодными глазами и ответил неожиданно резко:

«Профессия врача, медицина, мой друг, как и литература,— подвиг. Она требует самоотвержения, чистоты души и чистоты помыслов. Не всякий способен на это. Таким, как вы, там не место!..»

...Академик Алексей Иванович Абрикосов закончил рассказ и подошел к окну. В январских сумерках лежала перед ним заметенная снегом Москва — город всей его жизни.

РАССКАЗЫ О ТОЛСТОМ

Когда я думаю о верности одного человека другому, движимой не расчетом или зависимостью, а истинной, высокой любовью, я вспоминаю Самуила Моисеевича Беленького, работавшего переписчиком у Льва Николаевича Толстого в последние три года его жизни.

Более полувека хранит он, как самое дорогое, воспоминания о Толстом и в постоянном духовном общении с ним черпает силы, чтобы жить и работать.

Ему восемьдесят три года. Но он по-прежнему, как вчера, как два года, как тридцать или сорок лет назад, переписывает произведения Толстого с редких книг и рукописей для различных изданий,— говорят, никто так свободно не «расшифровывает» трудный почерк Толстого, никто так легко не ориентируется в сложных лабиринтах толстовских «правок», как Беленький.

Есть что-то бесконечно трогательное в его жизни, исполненной неугасимой любви к Толстому, в медлительной и спокойной манере речи, в простой, почти спартанской, обстановке комнаты, в поразительной, доходящей до застенчивости, скромности в быту.

И вот я сижу у Беленького. Поблескивая стеклами очков, медленно, часто останавливаясь, он рассказывает мне о Толстом, о годах своей работы у великого писателя.

Он говорит хриплым, чуть глуховатым голосом, без жестов и ложной аффектации, естественно и просто, согревая каждую фрезу, каждое слово необыкновенной внутренней теплотой...

СЮРПРИЗ

Было это в 1909 году, в августе, в какой-то праздник,— сейчас я уже не вспомню, в какой именно.

Вечером в столовой большого дома В.Г.Черткова в Телятинках собралась деревенская молодежь. Пришли и сотрудники издательства В.Г.Черткова. Кто-то готовился прочесть вслух специально написанную вещь, некоторые собирались продекламировать стихи, а затем, как часто бывало, спеть хором несколько народных песен.

Ждали Льва Николаевича. Уже стемнело, когда Толстой верхом на своем Делире подъехал к усадьбе. Все обрадовались и высыпали его встречать. На этот раз я решил устроить Льву Николаевичу «сюрприз».

Среди гостей были два старика — Евгений Иванович Попов и Федор Алексеевич Страхов. Я знал, что они талантливо импровизируют в четыре руки на темы русских народных песен, которые так любил Лев Николаевич. Но если мне самому попросить Попова и Страхова продемонстрировать их искусство, они наверняка откажут, смущаясь присутствием Толстого.

Я шепнул несколько слов на ухо Льву Николаевичу, и он тотчас попросил Попова и Страхова поиграть. Они застеснялись, начали было отказываться, но затем согласились и сели за фортепьяно.

Уже само это зрелище было необыкновенно эффектно: один из стариков — черноволосый, с длинной, узкой бородой, другой — белый как лунь; оба серьезные, степенные, молчаливые — казалось, они совсем не подходили для игры на фортепьяно.

Все стихло. Зазвучали первые аккорды. Сначала робко, неуверенно, затем, размахнувшись, все шире и шире полилась песня «во поле березонька стояла». Варианты создавались и следовали один за другим, самые разнообразные и неожиданные, поражавшие богатством красок.

Лев Николаевич сидел оживленный, взволнованный, весь захваченный игрой, чуть шевеля в такт ногами.

Никто не подозревал, что это была моя затея. Знал об этом только Лев Николаевич. Но и он, вероятно, не догадывался, что это был мой «сюрприз», специально подготовленный для него.

«ЭКОНОМИЯ» ТОЛСТОГО

Однажды я заметил, что Лев Николаевич растерянно бродит по комнатам, очевидно что-то разыскивая.

— Что вы ищете. Лее Николаевич? — спросил я.

— Понимаете ли, собрал в папку довольно много обрезков бумаги,— сказал он.— Да вот совсем позабыл, куда сунул...

Несколько позже Толстой нашел пропавший бумажный «запас». Это были небольшие листки чистой писчей бумаги, отрезанные Львом Николаевичем от писем его многочисленных корреспондентов,

На таких клочках Толстой обычно намечал ответ адресату. Если же отрезок бумаги был не очень мал, Лев Николаевич использовал его для черновых набросков своих произведений.

На первый взгляд такая экономия может показаться смешной и нелепой. В самом деле: в то время большой — двойной — лист писчей бумаги стоил одну копейку. Если считать, что Толстому было достаточно двухсот таких листов на месяц, то сэкономить он мог всего два рубля. При расходах же в несколько тысяч рублей в месяц подобная «экономия» выглядела анекдотической.

Причина бережливости Толстого заключалась отнюдь не в скупости.

Лев Николаевич в каждом изделии видел результат человеческого труда и потому был столь чувствителен к расходованию любого продукта. Он постоянно просил членов своей семьи бережно относиться к каждой вещи, созданной трудом человека. Он не раз говорил Софье Андреевне, что следовало бы сократить количество блюд, подаваемых к обеду, хотя бы на одно,— вместо четырех блюд подавать три. Свои же собственные расходы Толстой довел до такого минимума, дальше которого идти уже было некуда.

СТО ВАРИАНТОВ

Толстой придавал большое просветительное значение составленным им сборникам «Круг чтения», «На каждый день» и «Мысли мудрых людей».

К сборнику «Мысли мудрых людей» Лев Николаевич задумал написать краткое предисловие.

Известно, как старательно работал Толстой над текстом своих произведений.

Но тут, кажется, он превзошел самого себя: существует около ста переписанных мною вариантов этого предисловия. Я видел на его лице явное смущение, когда он передавал мне очередную рукопись предисловия, всю испещренную помарками, поправками, дополнениями.

— Чувствую, что, кажется, начинаю портить... — однажды сказал он мне.— Не надоело ли вам?..

Его старания доводить свою мысль до максимальной ясности и доступности не давали ему покоя. Поэтому он не любил перечитывать, да почти никогда и не перечитывал свои прежние, давно вышедшие из печати произведения. Для него перечитать свое произведение значило исправить его, а так как исправлять было незачем, то он и не перечитывал их.

ПОДДЕВКА

Лев Николаевич обычно ходил в недорогих старых брюках, летом заправленных в легкие сапоги, а зимой — в валенки. Зимний костюм Толстого был настолько беден и прост, что его в этом костюме издали невозможно было отличить от крестьянина. Особенно же когда на нем был старый полушубок, голова обвязана башлыком, борода засунута за воротник, а на руках — самые обыкновенные крестьянские рукавицы.

Толстой почти всегда носил длинную, широкую, с карманами блузу — ту самую, что позже вошла в моду под названием «толстовки». Она была очень старая, эта «толстовка»,— Лев Николаевич редко надевал что-либо новое.

Однажды Софья Андреевна справила ему легкую домашнюю поддевку. Лев Николаевич ее надел и, видимо, остался доволен: она шла к нему. Но как-то Софья Андреевна вздумала сказать гостям: «Лев Николаевич думает, что это так просто дается, легко... А ведь материал стоит столько-то, портному уплачено столько-то» и т.д.

Больше Лев Николаевич этой поддевки не надевал.

«МЫШИ ОСТАЛИСЬ БЕЗ КОТА...»

За свою долгую жизнь мне приходилось бывать на обедах в самых различных домах. Но ни в одной семье обед не был «насыщен» таким значительным содержанием, как в доме Толстого. Если бы удалось полностью записать все, что рассказывал Лев Николаевич хотя бы во время одного обеда, что было делом весьма нелегким, мы получили бы подлинно художественное произведение глубокого философского смысла.

В беседах за обеденным столом, разумеется, принимали участие и гости Толстого. Однако не каждому гостю удавалось бывать на обеде. «Право» обедать с Толстым предоставлялось по усмотрению Софьи Андреевны. Не все «темные» (так сыновья Толстого и Софья Андреевна называли крайне опростившихся толстовцев) допускались. Принимались некоторые: В.Г.Чертков, И.И.Горбунов-Посадов, П.И.Бирюков. Гости из рабочих и крестьян, особенно плохо одетые, встречались с Львом Николаевичем внизу (обед происходил наверху, в столовой, точнее, в гостиной). Обедать же и ночевать они могли только у Черткова, в Телятинках, куда Лев Николаевич направлял их со своей записочкой. Но и здесь не обходилось без курьезов: внука известного путешественника Семенова-Тянь-Шанского — Леонида Дмитриевича Семенова, внешне похожего на крестьянина-батрака, Софья Андреевна охотно принимала наверху, так как с ним она могла... поговорить по-французски — это была ее слабость.

Когда же Софья Андреевна по делам уезжала в Москву, за обеденным столом собиралось самое разношерстное общество. В Ясной Поляне в это время говорили: мыши остались без кота.

РАЗГОВОР С ТРУБЕЦКИМ

В мае 1910 года в Ясную Поляну приехал известный скульптор князь Паоло Трубецкой, чтобы вылепить фигуру Л.Н.Толстого верхом на коне. Трубецкой постоянно жил в Париже. Он был русским, но говорил и писал только по-французски. Это был на редкость оригинальный человек. Достаточно сказать, что он никогда не читал ни книг, ни газет. На вопрос Софьи Андреевны, читал ли он «Войну и мир», Трубецкой ответил:

— Я вообще ничего не читаю.

— Оттого у него в голове только свои мысли, а не вычитанные,— сказал Толстой, иронически улыбнувшись.

— Как же вы, ничего не читая, преподавали в Академии художеств? — спросил кто-то.

— А я и не преподавал,— не задумавшись ответил он.— Я предоставлял студентам возможность работать самостоятельно...

«ТАЙНОПИСЬ» ДОКТОРА МАКОВИЦКОГО

В последние годы жизни Лев Николаевич запрещал кому бы то ни было записывать его мысли, которые он высказывал в беседах с членами семьи, писателями, друзьями.

Личный врач Толстого — Душан Петрович Маковицкий — не мог примириться с запретом, понимая, какую огромную, непреходящую ценность представляют для человечества высказывания Льва Николаевича.

Д.П.Маковицкий решил действовать «тайно».

В кармане его пиджака всегда находились карандаш и листы плотной бумаги, нарезанной по размеру кармана. Не вынимая руки из кармана, Маковицкий записывал сокращенными словами и условными знаками все, что говорил Толстой.

...Сидит Маковицкий за обедом или за завтраком. Рука по обыкновению засунута в карман. Странным, почти отсутствующим взглядом, устремленным точно в бесконечность, он следит за оживленной беседой, которая ведется за столом. Многие замечают безучастное, как бы равнодушное выражение лица доктора, недоумевают, но не могут найти этому объяснения. Казалось, Маковицкий вовсе и не слушает беседу, целиком поглощенный своими мыслями. Разумеется, никому и в голову не могло прийти, что именно в эти минуты Маковицкий, боясь пропустить хотя бы одно слово, ведет свою «тайнопись».

А по вечерам в комнате Маковицкого долго горел свет — Душан Петрович расшифровывал записи, сделанные за день.