Путешествуя с призраками.

– Голландские яблочные блинчики, кофейни, чипсы с майонезом поздним вечером, – не сдавался Шон.

– Паста и пицца. Ла дольче вита. Прямо здесь, – указывала я куда-то, где, по моему убеждению, должна была быть Италия. – Я практически ощущаю ее вкус.

– Пасту с пиццей можно добыть где угодно. Давай же, соглашайся, я угощу тебя «Хайникеном»!

– А что, если нам положиться на удачу и предоставить решать расписанию? Пусть за нас выбирает Любляна!

– Договорились, – ухмыльнулся Шон и сцапал меня за руку, поглаживая большим пальцем внутреннюю сторону запястья.

Мы вместе вышли на платформу и подняли глаза к табло, на котором черные и белые названия отправляющихся поездов крутились, медленно складываясь, буква за буквой. Третья – С, вторая – М, пятая – А, последняя – М… Ближайший поезд через час уходил в Амстердам.

В июне мне надо было возвращаться к работе – учить дайвингу на Карибах, а потом начинать подготовку к защите докторской степени в Калифорнийском университете в Санта-Крузе. У Шона была рабочая виза в Ирландию. В Праге мы сели на поезд, который должен был в Нюрнберге разделиться, но первую часть пути мы могли проделать вместе.

Ночью Шон встал, чтобы пойти в туалет. Я снова уплыла в сон, не сознавая, что купе заперли и Шон остался снаружи. И проснулась одна в Нюрнберге в половине четвертого утра.

С колотящимся сердцем я ринулась к двери вагона. Высунулась наружу, во тьму, ища Шона. Посмотрела влево, вправо, оглянулась назад, в тамбур. Меня так и подмывало спрыгнуть, моя ступня уже зависла в воздухе, хоть я и почувствовала, что поезд уже пошевеливается и поскрипывает, готовясь к отправлению.

Шон нашел меня как раз в тот момент, когда состав трогался с места. Он бегал взад-вперед по платформе, выглядывая меня. Тяжело дыша, отжал закрывающиеся двери для торопливого поцелуя.

– Я люблю тебя!

Прозвучал свисток кондуктора, и двери захлопнулись. Мы выкрикивали друг другу слова прощания, прижимая ладони к запотевшему стеклу. Шон бежал рысцой по платформе – точно в сцене из старомодного романтического кино.

Я звонила Шону из ржавеющих телефонных будок на островах Синт-Эстатиус и Саба, мы писали друг другу письма, посылали открытки. Мы заговаривали о том, чтобы пожениться, – пока время и расстояние не развели нас, и в конце августа, после семи месяцев вместе, мы расстались.

Но меньше чем через два года снова сошлись, как только сумели сделать разделявшее нас расстояние чуть короче. Шон вернулся домой, в Мельбурн, а я для своей диссертации выбрала тему «Развитие умения нырять у исчезающего вида – австралийских морских львов». Я чувствовала себя счастливицей – поскольку мне достался такой интересный исследовательский проект; счастливицей – поскольку мне удалось (едва-едва) наскрести денег на его финансирование; счастливицей – поскольку теперь получила возможность видеться с Шоном.

В июне 2001 года я перебралась из Санта-Круза на остров Кенгуру, где могла через каждые несколько уикендов наезжать в Мельбурн, а все остальное время проводить в уединенной колонии морских львов на суровом Южном побережье.

В Мельбурн я прилетела с абсурдно большим багажом: толстые черные парусиновые мешки для отлова детенышей, весы-безмены и рулетки, карандаши и желтые непромокаемые полевые блокноты. Я перекладывала из руки в руку неподъемные сумки и боролась с синдромом смены часовых поясов, когда завернула за угол аэропорта и увидела Шона; он ждал меня, одетый в костюм и улыбающийся. «Здрассте, Мисс!» В тот вечер он повел меня ужинать в «Блю Трейн», бар под звездами и с видом на город и реку Ярра. Мы ели, пили, смеялись и разговаривали о своих приключениях в Европе. Когда мы добрались до его квартиры, Шон, возможно, планировал поспать на диване. Но я сказала ему, что в этом нет необходимости.

«Когда движешься, как медуза, ритм ничего не значит, – ты движешься вместе с потоком, ты не останавливаешься».

Из автомобильного стерео с трудом пробивались звуки Brushfire Fairytales Джека Джонсона. Магнитола была такая древняя, что в ней была кассетная дека, и мне пришлось переписать на кассеты кучу компакт-дисков. Мой исследовательский бюджет был скуден, и Шон помог мне добыть подержанный «мицубиси-магну» 1987 года у друга его старшего брата, жившего в Мельбурне. Днем раньше я выехала из квартиры Шона, одна, загрузив на заднее сиденье и в багажник свое снаряжение и сумки; ночь я провела в Бордертауне, едва въехав в Южную Австралию. Затем я продолжила путь к мысу Джервис, прежде чем сесть на паром, который отвез меня через влажный ветреный пролив Бэкстейрс-Пэсседж на остров Кенгуру.

Поскольку на острове не было ни уличных фонарей, ни машин, ни домов в пределах видимости, зимняя тьма обволокла меня со всех сторон. Густые рощи эвкалиптовых деревьев выгибались арками над Хог-Бэй-роуд, их длинные тонкие стволы отсвечивали серебристо-голубым в лучах моих фар.

Я никогда не была на острове Кенгуру и не представляла, чего от него ожидать. Но мне очень нравилось открывать новые для себя новые уголки, нравилось собственное общество, и собственная «бездомность» не вызывала у меня дискомфорта. Когда мне было четырнадцать, родители повезли нас на летние каникулы в Соединенное Королевство, – я тогда впервые выехала за пределы Калифорнии. После этого я ездила на каникулы еще в Канаду и Мексику. Но папа и оба моих дяди учились за границей, они и подбили меня провести третий курс обучения в Сиднее. Вот тогда-то мною всерьез овладела жажда странствий. С тех пор я всегда старалась путешествовать как можно больше.

Я вела машину в полузабытьи – грезила наяву о Шоне и морских львах, – и одновременно пыталась определить, в каком именно месте острова нахожусь. И тут прямо перед машиной выпрыгнула из темноты огромная тень. Я почувствовала мягкий удар так же отчетливо, как услышала. Звук и ощущение – куда более тошнотворные, чем я могла бы себе представить. А потом машину тряхнуло, когда колеса переехали тело.

– О боже мой! – Я ударила по тормозам и свернула влево, глядя на темный неподвижный бугор, отражавшийся в зеркале заднего вида. – О боже мой!..

Ни секунды не раздумывая, я схватила свой новенький сотовый и позвонила Шону.

– Уже соскучилась по мне? – он взял трубку после первого же гудка.

– О черт, я только что сбила кенгуру!

– Вот дерьмо! С тобой все в порядке?

– Да-да, я-то в порядке. Но кенгуру – нет.

– Ты уверена, что с тобой все в порядке? А как машина? Ветровое стекло не разбито? Эти серые способны нанести серьезные повреждения, Мисс. Ты точно в порядке?

– Ага, все хорошо. Думаю, и с машиной тоже все нормально. Но кенгуру… – Я заплакала. Руки у меня тряслись. О черт! Я – биолог, ратующий за сохранение природы, приперлась сюда, чтобы спасать один из исчезающих видов, – и убила национальный символ, не проведя на острове и двадцати минут!

Резкий переход свершился в одно мгновение: буквально только что я упивалась одиночеством – и вот уже отчаянно жалела, что Шона нет рядом со мной. Легко быть одной, когда все хорошо, но намного тяжелее, когда случается что-то плохое, особенно вдали от дома. Мы только-только снова сошлись, а я уже не могла представить, что у меня не будет Шона.

Мы называли два эпизода наших отношений «главой первой» и «главой второй». И в тот и в другой раз было легко и комфортно, но от «главы второй» ощущение было более устоявшимся и защищенным. Мы оба немного повзрослели, оба работали, снимали квартиры и оплачивали счета. Будущее – в том числе наше совместное будущее – ощущалось вполне реальным. У Шона было столько идей, столько планов! Прежде, когда он говорил о каком-нибудь отпуске, в который мы поедем через несколько лет, я могла лишь смеяться. Теперь же все эти совместные поездки и приключения, казалось, ждали нас уже за следующим поворотом.

Моя полевая работа на острове Кенгуру поначалу производила устрашающее впечатление. Я прежде не то что не ловила – никогда не видела австралийских морских львов, а мой консультант был в Южной Калифорнии, в Санта-Крузе, на другой стороне земного шара. Не легче было и от того, что я оказалась единственной незамужней женщиной, жившей в Вивонн-Бэй, деревушке с населением в 42 человека (в основном одинокие мужчины в возрасте за сорок, зарабатывавшие на жизнь стрижкой овец), с универсальным магазинчиком и бензозаправкой. Я жила одна в крохотной, на одну комнатушку, халупе из гофрированного кровельного железа, в которой, как правило, проводила вечера, составляя очередную серию заявлений на гранты и письменно выпрашивая деньги у всех организаций, какие только могла придумать. И хотя я общалась с рейнджерами в парке-заповеднике Сил-Бэй, я скучала по Шону – по утешению, которое приносил его смех, по его уверенности во мне, по его рукам, которые умели заставить меня позабыть обо всем на свете. Оттого, что прием сотовой связи на этом маленьком острове в 2001 году был никудышный, становилось еще труднее. Но дни принадлежали только мне, и я постепенно влилась в комфортную рутину. Каждое утро я ездила из Вивонна к Сил-Бэй, чтобы отметиться у рейнджеров, а потом в одиночестве бродила туда-сюда по пляжам, выискивая шоколадно-коричневых новорожденных детенышей (и уворачиваясь от их лоснящихся, весящих по две сотни фунтов матерей). Я карабкалась по утесам, продиралась сквозь кустарник, дышала солью Южного океана и временами устраиваясь подремать среди морских львов.

К сожалению, Шон возненавидел свою работу в отделе маркетинга компании «Кэдбери-Швеппс», которую называл «искусством продажи пузырьков». Страстно желая перемен, он согласился на условия краткосрочного преподавательского контракта, предложенного ему Коммунистической партией Китая.

Этот контракт должен был продлиться всего пять месяцев. Уже наступил 2002 год, и Китай был слишком волнующей страной, чтобы отказываться. Страна, разрывавшаяся между коммунизмом и капитализмом, все еще верная доктрине, но соблазненная западным миром, – и практически неразвитая инфраструктура для зарубежных гостей. Кроме того, мы были молоды и до тошноты влюблены. Он дразнил меня за то, что я однажды сказала, что единственные вещи на свете, которые меня «наполняют», – это он и океан. «Не хотите ли немного черного хлебушка ко всей этой патоке, Мисс?» Но он также рассказывал мне, какое волнение охватывало его в Чанше, когда он ждал моего звонка. Поскольку стационарного телефона на острове Кенгуру не было, я могла звонить, только когда возвращалась на материк. Тогда Шон бегом бежал в свою квартиру из Института финансов и менеджмента и усаживался ждать у телефона. Когда мне удавалось пробиться, статические помехи соединения трещали в трубке, и я спрашивала, как он там. Он всегда испускал долгий вздох и отвечал: «Теперь лучше».

В июле, перед окончанием срока его контракта, я прилетела в Чаншу, чтобы встретиться с ним. Я побывала у него на работе, познакомилась с его начальством и студентами и присутствовала на вручении дипломов. А потом мы отправились путешествовать. Вначале по Китаю, где заключили помолвку, а потом в Таиланд. Теперь мне было 28 лет, ему – 25. В октябре мы собирались съехаться и жить вместе в Мельбурне. Я продолжала бы ездить на остров Кенгуру, чтобы завершить свои полевые исследования, но сумела убедить своего консультанта, что смогу закончить всю лабораторную работу с помощью знакомого в Мельбурнском университете.

Мы с Шоном обсуждали свои планы во время долгих летних переездов на поезде по Китаю и сидя на веранде нашего коттеджа с видом на пляж Хадрин в Таиланде. Мы говорили о том, как найдем работу и купим дом, как поженимся и как назовем детей: Джеком – в честь его деда, а вот об имени для дочери договориться оказалось труднее (Джессика? Салли? Лара?). Мы говорили даже о том, чем займемся, когда выйдем на пенсию, – как будем продолжать путешествовать за рулем «каравана» по Австралии, как будем баловать своих внуков.

Однако чаще всего мы возвращались к повседневным мелочам, типа того, в какие бары и рестораны будем ходить в Мельбурне – «Черри», «Коммершл», «Блю Трейн», – и какие вкусности будет готовить для меня Шон. Я уже была горячей поклонницей большинства его фирменных блюд – куриного сатая, спагетти карбонара, лапши хоккиен со свининой и тягуче-липкой лазаньи, с соусами бешамель и болоньезе, ветчиной, моццареллой и рикоттой. Но ему не терпелось побаловать меня одним из своих любимых кушаний, тем, которым ему пока не представилось шанса меня угостить, – пастой с курицей и вялеными на солнце томатами.

В отличие от Шона, я была не вполне убеждена, что хочу поселиться именно в Мельбурне. К своим 28 годам я успела пожить в семи разных странах на четырех разных континентах – и до сих пор не определилась с вопросом: где он, мой дом, в каком месте земного шара? Но мне было легко представить себе нашу совместную жизнь. Моим домом был Шон.

3

Чанша, Хунань, КИТАЙ

Июль 2002 г.

Мы вместе со студентами Шона сидим в грязноватом отдельном кабинете местного караоке-бара в Чанше. Стены оклеены плакатами с изображениями бойз-бэндов и Дэвида Бекхэма, а наглухо закрытые окна дребезжат от рева проезжающих за ними машин. Мы принесли с собой закуску, и спертый воздух густо наполнился запахами лапши быстрого приготовления.

Шон выбирает Red Hot Chili Peppers – группу, на октябрьский концерт которой в Мельбурне у нас уже куплены билеты. Он подкидывает в воздух колени и крутит узкими бедрами; вначале он поет Scar Tissue, а потом Breaking the Girl.

Китай дался Шону нелегко. Вскоре после приезда он позвонил мне в отчаянии, говоря, что сам не понимает, о чем только думал. Он ненавидел тамошние толпы, терял терпение в очередях и не умел есть палочками. Но теперь с его лица не сходит улыбка, и мне безумно нравится, как сверкает ямочка на щеке. Он описывает предыдущую вылазку «в светскую жизнь» со своими студентами – в битком набитый ночной клуб; рассказывает, как сорвал с себя рубашку, запрыгнул на сцену и танцевал перед вопящей толпой.

Позднее в тот же вечер мы обсуждаем свои планы съехаться, когда наконец вернемся в Мельбурн, – к каким районам будем присматриваться и какую квартиру хотим снять в качестве нашего первого дома.

Я спрашиваю его, по чему он будет скучать больше всего, когда уедет из Китая.

Он глядит вдаль и улыбается:

– По тому, как был суперзвездой.

4

Пляж Хадрин Нок, остров Пханган, ТАИЛАНД

9 августа 2002 г.

– Не могу.

Шон начал заваливаться на локти на мокрый песок.

– Ключ в твоей туфле.

Это было последнее, что он сказал, когда я повернулась, чтобы уйти.

Дальше по пляжу Хадрин Нок, в нескольких сотнях футов от нас, был бар. Но на мне не было майки. Я не понимала, что он умирает. Я думала, что это просто морская оса. Я думала, что у него приступ брезгливости. Мы были прямо перед нашим коттеджем, так что я, добравшись до него, содрала с себя мокрые шорты и набросила тонкий фиолетовый сарафан. К тому времени как я снова выбежала на пляж, Шон уже упал лицом в песок.

Я метнулась к нему.

– Шон! Шон!

Никакого ответа. Его оказалось трудно перевернуть. Когда его голова и плечи коснулись песка, я почувствовала короткое движение воздуха. В тот момент я подумала, что это был вдох – и подумала также: слава богу. Я решила, что он не мог дышать, лежа лицом в песке. Я думала, что он потерял сознание.

Потом я со всех ног побежала к бару. Он был битком набит августовскими туристами.

– Моего парня ужалила какая-то тварь! Ему трудно дышать!

Мне и самой было трудно дышать.

Спеша обратно к нему, я увидела какую-то девушку, которая прогуливалась вдоль кромки воды. Она была высокой, тоненькой и светловолосой, в бикини на завязках и обрезанных джинсовых шортах. Она остановилась там, где на мокром песке лежал Шон, и посмотрела него. Потом прошла еще пару шагов, обернулась и снова посмотрела. Она ушла раньше, чем я подбежала достаточно близко, чтобы разглядеть ее лицо.

Цепочка людей потянулась вслед за мной из бара. Когда мы добрались до Шона, пульса у него не было. Молоденькая туристка принялась ритмично надавливать на его грудь, сложив худенькие белые ладошки одну поверх другой. Стройный израильтянин с козлиной бородкой давал ей по-английски указания, критикуя ее манеру счета.

Я ждала реакции, этаких голливудских брызг во все стороны и кашля, когда Шон придет в себя и начнет хватать ртом воздух. Мы все выдохнем с облегчением, и я скажу ему, как сильно он меня напугал.

Я все еще думала, что кто-то сможет его спасти. Спасти нас.

Мы делали сердечно-легочную реанимацию всего пару минут, когда до меня дошло, в каком одиночестве я оказалась. Я была единственной на всем пляже, с кем все это на самом деле происходило. Все остальные только смотрели.

– О боже мой! О боже мой! Он мертв! Он умер! – всхлипывала, вскрикивала и задыхалась я. Но все равно пыталась дышать за него.

– Нет, не умер. Все будет хорошо.

Я почувствовала чьи-то ладони на своих плечах. Почувствовала, как короткие теплые летние волны ластятся к моим щиколоткам и мочат подол сарафана.

– Нам нужна «скорая». Кто-нибудь может вызвать «Скорую»?

– Должно быть, он захлебнулся. У него вода в легких. Пожалуйста, кто-нибудь может вызвать «Скорую»?

– Может быть, его вырвало, и теперь он задыхается, – предположил кто-то еще. – Если перевернуть его вверх ногами, можно прочистить дыхательные пути.

– Может быть, он лежал лицом в воде. У него вода в легких. Переверните его вверх ногами, – предложил еще кто-то из местных.

Меня никто не слушал. Они были настойчивы. Я знала, что они ошибаются, но позволила им перевернуть Шона вверх ногами. Я была в отчаянии. В конце концов потребовалось трое мужчин, чтобы перевернуть его, и тяжесть его текучего расслабленного веса растекалась по их смуглым голым рукам. У перевернутого Шона конечности гнулись под какими-то резиновыми углами. Кожа лица безвольно обвисла, и черты словно стекали к песку у их ног.

– Прошу вас, не могли бы вы вызвать «Скорую»?

Мне даже не приходило в голову, что на Пхангане «Скорой» может не быть.

Наконец на пляж задним ходом съехал грузовик, и Шона перенесли в кузов. Уложив его голову себе на колени, я продолжала делать дыхание рот-в-рот. Израильтянин, тот, который критиковал технику массажа сердца, и один из местных, который утверждал, будто Шон захлебнулся, поехали с нами. Ни один из них не произнес ни слова за то время, что мы, подскакивая на кочках, ехали по проселочной дороге к клинике. Когда я наклонялась, прижимаясь губами ко рту Шона и силой вдувая свое дыхание в его легкие, израильтянин отводил взгляд.

Грузовик затормозил прямо перед клиникой «Бандон Интернешнл» в городке Хадрин. Двое мужчин, ехавших в кузове, выпрыгнули и пронесли Шона насквозь через крохотную комнату ожидания прямо на койку у дальней стены. Двигались они быстро. Но мы оттягивали неизбежное.

– Он принимал какие-нибудь наркотики? – спросил круглолицый врач-китаец, глядя на нас из-за толстых стекол очков. – Алкоголь употреблял? Мы будем работать над ним двадцать минут.

– Ноу проблем, – выговорила девушка-администратор, сияя мне улыбкой.

Девушка-британка покупала лекарство по рецепту, обменивая скомканные банкноты местной валюты – баты – на маленькую бутылочку янтарного цвета. Она разговаривала с администратором на смеси английского и тайского. Она обернулась, проводила взглядом внесенное в клинику тело Шона, а потом уселась на один из трех стульев в комнате ожидания, зажав свои таблетки в кулаке.

Между белыми занавесками мы видели, как врач наклоняется над грудью Шона. Медсестра сжала пластиковый мешок, закрепленный надо ртом Шона, потом ввела трубки в его гортань и нос.

Я расхаживала по комнатке. Меня трясло. Я не знала, чем занять руки.

Они трудились над Шоном в паре футов от нас. Занавески на тонких металлических прутьях, которые отделяли кровать от трех стульев, стоявших перед стойкой администратора, были отдернуты. Я смотрела, как толстая игла с капавшей из нее жидкостью дважды вонзилась в грудь Шона. Медицинского оборудования здесь практически не было. Ни дефибриллятора. Ни даже бутылки с уксусом – обычным средством от ожогов медуз. И уж конечно, никакого противоядия. Там не было ничего, что могло бы спасти Шона.

– Ноу проблем, – улыбаясь, повторила администратор.

– Хотите воды? Может быть, присядете? – британка жестом указала на стул рядом с собой. Она была примерно моего возраста, с короткими платиновыми кудряшками. – Почему бы вам не присесть…

Это был не вопрос. По-видимому, то, что я расхаживала взад-вперед, ее нервировало.

Она сказала мне, что живет на острове.

– Вы правда здесь живете? Здесь есть другая больница? Я могу отвезти его еще куда-нибудь?

– Это лучший центр. Врач здесь очень хороший. Они делают все, что в их силах.

Администратор кивнула:

– Ноу проблем.

По другую сторону стеклянной входной двери мялась в ожидании группа мужчин. К водителю грузовика и двум мужчинам, которые ехали в кузове, присоединились местные жители, и все они стояли на узенькой пыльной улочке. Но две молодые девушки протолкались свозь собравшуюся снаружи толпу и вошли в клинику.

Эти двадцать минут пролетели в один миг, и мое сердце сжалось, когда врач отстранился от койки Шона и направился ко мне.

– Мне жаль, – сказал он. Я осела на пол, разрыдавшись в колени британки, сидевшей рядом со мной. – Я ничего не мог сделать. Он был уже мертв, когда его доставили сюда.

Британка мягко взяла меня за запястья, выпуталась из моих рук и встала. Разгладила юбку, пробежавшись пальцами по мокрому пятну на том месте, куда я уткнулась лицом. Я, сидя на полу, подняла на нее глаза.

– Они позаботятся о вас, – проговорила она, кивнув в сторону тех двух девушек, которые только что вошли в клинику. Потом толкнула стеклянную дверь и вышла.

Я повернулась, чтобы взглянуть на людей, которые вроде бы должны были обо мне позаботиться. Мне ответили взглядами две девушки с длинными темными волосами. Две совершенно незнакомые девушки.

– Как вы будете платить?