Про девушку, которая была бабушкой

В кошельке две с половиной тысячи рублей, на карточке – двадцать три рубля, пенсия поступит только через две недели. У меня есть солидные накопления – триста семь тысяч шестьсот долларов. Но эти накопления надо еще выцарапать, вырвать, отбить, что без нижнего белья сделать проблематично. Я буду чувствовать себя беззащитной, как рыцарь без доспехов и алебарды перед лицом хорошо вооруженного противника.

5

Продавщица, милая девушка, со мной намучалась. Я не знала размеров своих бюстгальтера и трусов, я очень удивилась, что для определения размера лифчика потребовалось измерить сантиметром мой торс (у нас-то было просто – номер один, два или, о, счастливицы, три), я хлопала глазами при виде трусов, представлявших собой композицию из тонких ленточек, или шортиков с «усиленной попой» (у них сзади были спрятаны меж слоев ткани два поролоновых блина), или трусов корректирующих (утягивающих живот, бока – кому что надо)…

– А вы откуда? – вырвался у продавщицы вопрос.

Я хотела ответить: с Урала. Но вряд ли девушка поняла бы эту цитату из фильма Геральда Бежанова «Самая обаятельная и привлекательная».

– Живу в квартале отсюда, – честно сказала я.

– Болели?

– Посттравматическая амнезия, – промямлила я. – Шла по улице зимой, гололедица, упала, стукнулась головой, очнулась – гипс и ничего не помню: как зовут, где живу, маму с папой не узнаю. Полгода лечили, теперь пытаюсь заново войти в действительность.

– Отпад! – восхитилась девушка. – Обожаю кино про амнезию. Я тебе, – легко перешла она на «ты», – еще двести рублей сброшу.

– Огромное спасибо! Можно всё это, – показала я на выбранное белье, – здесь у вас, у тебя надену?

Примерочной и зеркала в крохотном магазине не было. Продавщица взяла в руки какую-то простынку, закрыла меня, как прикрывают полотенцем на пляже человека, меняющего мокрый купальник на сухое белье:

– Одевай!

– Надевай! – автоматически поправила я, сбрасывая балахон.

– А?

– Одевать – кого: ребенка, подругу, парализованную бабушку. Надевать – что: платье, шапку, пальто. Лифчик велик!

– Снимай, другой размер дам, хотя у нас примерять не положено.

Пока она искала меньший размер, я стояла укутанная в простынку. Дружеское участие, женская солидарность подействовали на меня вдохновляюще. Если бы, выйдя из дома, я столкнулась с агрессией, попала впросак, оскандалилась, оконфузилась, то испуганно рванула бы обратно. Пусть само собой рассосется. Мои проблемы, если их не решать, рассасываются гораздо быстрее, чем если ими заниматься. В этом вся моя философия.

Напоследок продавщица, добрая душа, почти подруга, видевшая, что в кошельке у меня осталась рублей тысяча с небольшим, сказала:

– В подвале соседнего дома открыли секонд-хэнд, там за копейки можно прилично одеться.

– Спасибо тебе огромное! – искренне поблагодарила я. – Ты даже не представляешь, как много для меня сделала!

– Да ладно! – отмахнулась девушка. – Заходи!

– Непременно! Если… если амнезия не вернется.

Итак, уже трижды и за короткое время я обманула: Светлану Ильиничну, сына, продавщицу. Поставила личный рекорд. Обычно я избегаю вранья. Не потому, что я личность хрустально-нравственная, а потому что брезгливая – лукавство для меня прочно связано с душевной грязью, и к тому же я ленива: вранье надо помнить, а мне это, как выражается Данька, в лом. В дальнейшем – определенно – количество обманутых и масса вранья будут только возрастать. Получила новое тело – будь любезна заодно принять связанные с ним правила игры.

Игра – вот подсказка. Как сказал Вильям наш Шекспир: «Весь мир – театр и люди в нем актеры»[1]. В другом переводе развернутее: «Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль»[2]. Не одну, обратите внимание! Выражение «Totus mundus agit histrionem» (весь мир играет комедию) украшала здание театра «Глобус», для которого писал свои пьесы Шекспир.

В подвальном секонд-хэнде пахло мерзко. Я потянула носом, замерла, скривилась.

Продавщица, такая же милая девушка, как давешняя, в «Нижнем белье», но усталая, не иначе как отравленная постоянной химической атакой, на невысказанный мной вопрос (Чем тут воняет?) с монотонной привычностью пояснила:

– Дезинфекция, повышенная химчистка, весь товар проходит специальную обработку. У нас имеются брендовые, абсолютно новые, неношеные вещи, в том числе из гардеробов ультразвезд Голливуда и Европы.

В ее, продавщицы, воображении Голливуд был, вероятно, таким же континентом как Европа или Европа – страной, как и Голливуд.

– Убедили! – с излишним энтузиазмом воскликнула я. – Мне нужны брендовые джинсы с прорехами и футболка, исконно неношеная. Все – на тысячу семьсот двадцать рублей. Больше у меня ни копеечки, а надо выглядеть стильно. Очень надо!

Дырявые джинсы, я убеждена, еще один признак беспомощности дизайнеров моды. Что им (потребителям) еще навязать (впендюрить, втюхать)? Что еще абсурдное?

Когда художник не обладает истинным художественным даром, когда он не способен достучаться до сердца образами на полотне, когда его кисть беспомощна, когда он маляр, а не живописец, он придумывает полотна с цветовыми пятнами, кульбитами ломаных линий, с приклеенными перышками и мелкими зубчатыми колесиками – деталями часов. Называет это как-нибудь вроде «Муки Вселенной». Зритель стоит, пялится, пытается соответствовать, художник-то модный! Зритель изображает постижение идеи. Народ – пленник моды и модных идей.

Данька никогда не был Народом и Зрителем, кодированным технологиями массового потребления (одежды или произведений искусства). Но однажды заявился ко мне с Машей и Катенькой, наряженный, как внучка и невестка, в дырявые джинсы. У Маши прорехи с бахромой красовались на левом бедре и ниже правого колена. У Даньки они шли как тире – по обеим ногам сверху донизу. У внучки стильные мелкие дырочки проклюнулись там и сям.

– Бедные вы мои! – всплеснула я руками и припечатала ладони к щекам. – Как износились-то! Рвань на рвани рванью погоняет, хоть на паперть идти за подаянием. Ручки протянуть, добрые люди монетку бросят. Может, я вам, детки, свою пенсию стану отдавать? Оденетесь по-людски, а там, глядишь, и повернется к вам судьба…

Маша и Даня мгновенно включились в игру, хотя их реплики были из разных пьес.

– Сто долларов, – выставила Маша ногу вперед. – Сто пятьдесят, – ткнула в колено Даньке. – Гуманные тридцать на Катюхе. Фирма́!

Она потешалась, я видела. Потешалась надо мной – деликатно, с подмаргиванием, над мужем – с иронией.

– Какая разница, – говорил Данька, – чем зад прикрыть? Если Машке хочется, пусть покупает. Но в желтом халате кришнаитов я на работу не пойду! Машка! Я тебе авторитетно заявляю! Мама! Не дай ей купить мне облачение «Хари Кришна!»

Маша снова мне подмигнула, шумно вздохнула, прижала руки к груди, изобразила затаенный страх, повернулась к Даньке:

– Как? А ради нашей любви?

Я не выдержала, расхохоталась. Что я, не видела в кино, в чем нынче молодежь щеголяет? И, наконец, предоставила слово Кате, ради которой и затеяла этот спектакль. Пусть в памяти у внучки останется маленький штришок, точка, запятая, вопрос: почему бабушка странно отреагировала на дырявые модные джинсы.

Благие намерения воспитателей, рассказывающих о подвигах героев против разбойников, нередко имеют противоположный эффект: разбойник нравится больше, чем герой. Русский фольклор вообще антипедагогичен: лежи на печи, потом тебя печь сама повезет, и женишься на царевне.

– Хочу на патвельть (паперть)! – заявила внучка. – Бабушка, где патвельть? Мне там денежек дадут? Я видела. Надо так…

Катя плюхнулась на пол, трогательно протянула ручку и скривилась плаксиво:

– Памагите-е-е! Фвлиста лади! На пловитание! (пропитание, очевидно).

Неудивительно, что она видела подобное. Недалеко от нашего дома находится храм Воскресения Христова в Сокольниках. Маша верующая, ей нравится этот храм, и она часто водит в него дочь.

Маша и Даня оторопели, не нашли в первую минуту, что сказать.

Даня, мой материнский привет из твоего детства! Внуки, как известно, отомстят нашим детям. За твое цитирование классики в неподходящие моменты. Трехлетний Данька наизусть знал «Конька-Горбунка». К нам пришли гости, уселись за стол, Данька оглядел их и изрёк: «Тьфу ты, дьявольская сила! Эк их, дряней, привалило!»

– Вы тут разбирайтесь, – сказала я. – Мне надо ужин подогреть.

И улизнула на кухню. Я не вмешиваюсь в воспитание единственной и ненаглядной внучки, просто вношу сумбур.

Мое желание купить дырявые джинсы, исходя из вышесказанного, не просто отдает снобизмом, а предстает абсолютным ханжеством. На первый взгляд. Ведь остается мир – театр, опять-таки смотрите выше. Театр – это костюмы.

С помощью продавщицы я подобрала джинсы, были ли они ношенными, по линялой ткани не определить, но обтягивали меня как рейтузы гусара, побывавшего в сражениях – прорехи добрая маркитантка еще не успела заштопать. Белая футболка с веночком мелких цветов, рассыпанных по диагонали от правого плеча до низа, определенно новая – с биркой.

Я так нервничала, примеряя, что не закрывала рот. Поведала продавщице, что во времена, когда о футболе не слышали, сей предмет туалета назывался фуфайка, можно удостовериться в словаре Ушакова, хотя в четвертом издании словаря Ожегова уже появляется синоним фуфайки – ватник. Исподнее, разряд поддевок, вдруг становится верхней одеждой. Катавасия с названиями, определенно, началась после революции, когда с одеждой было крайне плохо, усилилась и закрепилась в тридцатые репрессивные годы, когда лагерные термины влились и укоренились в языке…

Всё это я моросила безостановочно, примеряя джинсы и футболки, они же фуфайки, коротайки, душегрейки, поманихи, кобатейки, бузурухи…

В результате продавщица стала обращаться ко мне на «вы». Знаменательное отличие: предыдущая девушка в «Женском белье» от «вы» перешла на свойское обращение, а в секонд-хэнде, напротив, от дружеского тыканья – к почтительному «вы». Я ей совершенно задурила голову поманихами и кобатейками.

Вдобавок я стала вываливать сведения об охране труда.

– Вы на вредном производстве! При такой вонище! Вам полагается дополнительный отпуск, прибавка к зарплате, как минимум – молоко за вредность.

– Какое там! – скорбно трясла головой девушка. – В Москве на птичьих правах, сама-то я с Украины, з-под Днепропетровска. Тут, в подвале, мало кто выдерживает, а у меня ни насморка, ни слез, ни крапивницы!

Она так трогательно говорила об отсутствии аллергии. Словно призналась в музыкальной бездарности: нет у меня слуха!

– Вы должны благодарить родителей за отменный иммунитет! – воскликнула я, предварительно попросив разрешение надеть на себя покупки.

– От хозяйки не то что молока, ста рублей к зарплате не допросишься, – жаловалась девушка.

– Вы ей намекните на то, что знаете трудовое законодательство!

– А она мне – миграционной службой!

– А вы ей – сама штраф заплатишь и в миграционную службу, и в налоговую. Где она еще найдет продавщицу без аллергии? Такие дети, наверное, остались только выращенные з-под Днепропетровском.

– Точно! – Девушка заметно взбодрилась. – У нас все в целом большом большинстве здоровые.

– И пусть ваша хозяйка имеет в виду, что сенсибилизация организма имеет пределы. Иными словами, вы полгода дышите отравой, а потом ваша иммунная система говорит: «Хватит, я устала!», и вы имеете весь аллергический набор – от насморка до удушья с последующей астмой.

Девушка напугалась:

– Может, мне уволиться к чертовой матери? – И тут же встряхнулась: – Пока не уволились, надо слупить с хозяйки что можно. Я ей скажу, что заходила женщина ученая по аллергии, вы же типа студентка? Почти доктор. Как, еще раз? Синсиби… Я запишу.

Ученым следует изучить методику выращивания детей з-под Днепропетровском. Вырастают кровь с молоком и обладают психикой, устойчивости которой позавидуют космонавты.

В ходе этой «научно-практической» беседы я умудрилась придать своему секонд-хэндовскому туалету легкий штрих – просунуть в шлёвки пояса джинсов скрученный шарфик вроде пояса. Мне хотелось что-то прежнее, свое, оставить в наряде.

Я так и сказала, то есть спросила:

– Как вам шарфик? Мне нужен якорь, пусть самый маленький и незаметный, но из прошлой жизни.

Девушка пропустила якорь из прежней жизни, она как раз записывала по слогам: «синсибилизация ни бисконечна сказала имунолог». Букву «е» девушка явно недолюбливала. Закончив, вскинула голову:

– Клёво. Но по центру нехорошо концы висят, как из ширинки поникшие члены.

Я не ожидала от нее литературного «поникшие» и не могла вообразить несколько членов из одной ширинки.

– «Сенсибилизация» – первое «е», дальше все «и», – подсказала я. – «Ни» исправляем на «не», «бесконечна» пишется через «е», «иммунолог» с двумя «м». Шарфик не подходит?

– Классно смотрится, я ж говорю. Только узел справа или слева на одну шлёвку вбок отступить.

Я выполнила рекомендацию и осталась довольна: ниже талии (теперь брюки носят ниже нижнего предела на торсе) свешивались лопушки шарфика, я их, нежно шелковые, могла потрогать и обрести воспоминание-уверенность.

С девушкой-продавщицей мы расстались не подругами вась-вась (как в «Нижнем белье»), а подругами ровесницами, одна из которых вырвалась в научную заумь, а вторая нашла в себе почтение и уважение к тому труду, что потребовался, чтобы вырваться, и даже перешла на «вы».

6

Поднявшись по ступенькам из подвального магазина, я полной грудью втянула условно-чистый воздух: смесь нагретого асфальта и выхлопных газов автомобилей – после химической атаки он показался мне хрустально-горным.

Ну, итак?

Бабушка говорила, что у моего деда счетовода-звездочета была привычка в разговоре вставлять: «Ну, и так?» – когда ему надоедали досужие плаканья, стенания и прочие озвучиваемые горести пришедших гостей и родственников. Они имели полное право жаловаться, времена-то были тяжелые. С другой стороны, время – общее, одно на всех, а нытиков я тоже не люблю. И еще дед, когда щелкал на счетах, выискивая пропавшие две копейки, время от времени спрашивал себя: «Ну, и так?»

Я знаю, что не только черты лица, но и черты характера, не только строение фигуры, но и жесты, повороты тела, кулинарные, художественные, эстетические пристрастия, моральные принципы и нравственные установки передаются генетически. Если вы скажете, что словечки передаваться не могут, не стану спорить. Это уж слишком. Возможно, не с ДНК, а от воспоминаний бабушки, от собственного подросткового себяделания, из-за оторопи, которую вызывала у окружающих моя фантазия, появилась у меня привычка тормозить, спрашивать себя: «Ну, и так?» Периодическое подведение итогов и деланье выводов.

В череде заурядно периодического было и по-настоящему судьбоносное.

Ну, итак, ты написала анонимное объяснение в любви Жене Уколову. Ваши, девушка, выводы, заключения, планы?

Я сочиняла не в стихах, но с мукой посрамленной девичьей гордости Татьяны Лариной «Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…» и с мольбой, когда он, Женя, меня (конечно!) вычислит, он никогда-никогда не будет вспоминать об этом письме. Послание на Женю произвело впечатление. Оно действительно было проникновенным, я неделю сочиняла. Женя почему-то в адресаты выбрал блеклую, туповатую Иру Комарову и стал с ней дружить-встречаться. Наш девятый «Б», а также педагоги не могли объяснить этого выбора самого выдающегося юноши. А меня, внутренне дребезжащую от испуга, страха и надежды, все: родители, подруги, учителя – посчитали больной. В инкубационном периоде какой-то страшной хвори, вроде желтухи, то есть гепатита, – как у Игоря Смирнова из восьмого «А», из-за которого пожелтело полкласса и трое учителей.

Выводов, они же планы действия, два.

Первый – подойти к Жене и признаться в авторстве. Как он мог допустить, что вяломозглая Комарова способна найти такое описание чувств в длинном сложноподчиненном предложении с однородным подчинением: когда я вижу твой профиль… когда ты злишься… когда ты смеешься… когда случайно проскальзываешь по мне взглядом… Подойти и открыться – это погибнуть, умереть на месте, потому что у меня уже нет сил. В школе я безучастный автомат, поглощающий знания и выдающий их при ответах у доски или на контрольных – помимо воли и сознания. Будто у меня в мозгу есть участок академической занятости, работающий изолированно. Как автомат газированной воды – опустил в щель три копейки, получил газировку с сиропом. Механизм выдачи воды не может быть размером со шкаф, значит, внутри автомата много пустоты.

Я стою перед своим домом и не могу вспомнить, в какой подъезд надо войти, к ужасу мамы я положила коробку со стиральным порошком в холодильник, к недоумению папы новую, нечитанную «Роман-газету» засунула под мойку, где лежат старые газеты, подстилаемые на дно мусорного ведра. Бабушка обозвала меня вредительницей: в бак, в котором на плите кипятилось постельное белье, я зачем-то погрузила свою зеленую кофточку, отчаянно линявшую. Бабушка была помешана на чистоте постельного белья, которое кипятилось, стиралось в машине, полоскалась в трех водах, крахмалилось и синилось. Белоснежная постель, стеклянной гладкости была для бабушки символом хорошей достойной жизни.

Кстати, моя подруга Лена Афанасьева от неразделенной любви забывала таблицу умножения, но с утроенной силой наряжалась, красилась и почему-то зачитывалась кулинарными рецептами. Вот и разбери нас, девушек.

Вывод второй. Ни Татьяне Лариной, ни мне эпистолярное объяснение в любви не принесло успеха, облегчения, утешения, смены линии судьбы. Напротив, добавило горечи, отчаяния, подвело к острому воспалению девичьего стыда. Следовательно, народная мудрость в очередной раз права: девушке негоже первой в любви объясняться. Бессмысленно и травматично для сознания. Коль случилось, протекло, то – забыть, засыпать, замуровать, заасфальтировать, утоптать, утрамбовать. И жить дальше. С клеймом, но жить.

Ну, итак, меня бросил муж. Поправка. Нас – меня и Даньку. Это даже не больно, это как будто ты – варево, первое блюдо, типа борща. Только основа не бульон, а соляная кислота, в которую день за днем, час за часом бросаются ингредиенты. Не картофель, капуста, морковь, лук, а отчаяние, растерянность, надежды, домыслы, жажда мщения и готовность все простить, лишь бы вернулся. Кислота все сжигает, и внутри тебя булькает адская жидкость. Если в нее ничего не бросать: запретить себе думать, анализировать, проклинать, мечтать – зелье начинает разъедать стенки, и ты чувствуешь, что скоро от тебя не останется даже оболочки. Вывод: надо что-то делать, спасаться – хотя бы ради сына. Мама и папа, вижу и не вижу их тревогу, чувствую и не чувствую недоумение: ведь не ссорились, не скандалили. И затаенное: может, мы чего-то не знаем? Сергей был (уже был) такой славный, умный, деликатный. Что не так с нашей дочерью? Порядочные люди почему-то ищут недостатки в себе, в близких и любимых, а не в пришлых варягах. У аморальных натур все с точностью до наоборот – всегда виноват кто-то не свой.

Подруга Лена, на то и близкие подруги, чтобы приходить в бешенство за нас более, чем за себя, натыкалась на мой протест:

– Усмири свое неистовство, оставь меня в покое, хватит в мой борщ бросать катализаторы!