В этой книге предполагается, что благодаря упомянутым выше многообразию, фрагментации, соревнованию и соперничеству капитализм в той форме, в какой он развился в Европе, можно осмыслить как набор изначально не преднамеренных последствий, которые были затем замечены, описаны и закреплены в системе стратегических средств и институтов. Взгляд на капитализм как на явление, в некотором смысле случайное, возрождает аналитическую традицию немецкого экономиста Вернера Зомбарта (1863–1941), которой впоследствии следовал и Шумпетер. Еще Адам Смит в 1776 году отмечал, что хлеб насущный мы получаем не благодаря доброте булочника, но благодаря его стремлению к выгоде. Наша сытость — это непреднамеренный, побочный продукт жадности булочника. Вообще говоря, вопрос о том, до какой степени можно доверить частным порокам создание общественной выгоды, активно обсуждался экономистами XVIII века. За несколько столетий европейцы разработали множество разнообразных подходов к технологии и общественным институтам. Сочетание многообразия и соревнования привело к тому, что в Европе появилось большое количество теоретических школ и технологических решений. Это великое множество идей и их продукты постоянно сравнивались между собой, формировались и развивались на рынках. Конкуренция между городами-государствами, а впоследствии между национальными государствами, финансировала европейские изобретения, которые были к тому же побочным продуктом соревнования между народами и их правителями в военных успехах и в роскоши. Как только было подмечено, что направление всех ресурсов на решение проблем в военное время приводит к изобретениям и инновациям, эта схема действия стала применяться и в мирное время.
Европейцы рано заметили, что всеобщее богатство встречается только там, где сельского хозяйства либо нет, либо оно играет небольшую роль. Богатство стало считаться непреднамеренным, побочным продуктом концентрации в больших городах разнообразных отраслей обрабатывающей промышленности. Как только эта схема была осознана, при помощи мудрой экономической политики богатство стало возможно распространять и за пределы нескольких естественно богатых областей. Политика эмуляции в самом деле могла распространять богатство на бедные и феодальные сельскохозяйственные земли, но для этого требовалось существенное вмешательство в работу рынка. Это обстоятельство, а также мудрая экономическая политика смогли заменить природные и географические преимущества, с которых началось процветание первых богатых государств. Далее мы можем представить, что налоги на экспорт сырья и на импорт готовой продукции должны были поднять доходы бедных стран, но их побочным продуктом стало увеличение богатства через увеличение национальных производственных мощностей. В политике Англии времен правления Эдуарда III (1312–1377) явно прослеживаются обе цели.
Таким образом, соперничество, война и соревнование в Европе создали динамичную систему несовершенной конкуренции и возрастающей отдачи. Новые знания и инновации распространились в экономике в виде растущих прибылей и зарплат, а также обширной базы для налогообложения. Основой европейской экономической политики было убеждение, что развитие обрабатывающей промышленности решает все основные экономические проблемы: создает необходимые рабочие места, прибыль, большие зарплаты, базу для налогообложения и лучшее денежное обращение[28]. Итальянский экономист Фердинандо Галиани (1728–1787), которого Фридрих Ницше назвал самым умным человеком XVIII века, утверждал, что «от обрабатывающей промышленности можно ждать исцеления двух главных болезней человечества: суеверности и рабства»[29]. Стандартная экономическая наука, которая пытается осмыслить экономическое развитие в рамках безупречных совершенных рынков, не видит самого главного: совершенные рынки — для бедных. Точно так же бесполезно пытаться понять экономическое развитие в рамках того, что экономисты называют провалом рынка[30] Согласно стандартной экономической теории, экономическое развитие-это один гигантский провал совершенных рынков.
Распространение богатства в Европе, а затем и в других развитых частях света, стало результатом сознательной политики соревнования: сила рынка была приручена, как сила ветра, для достижения поставленной цели. Однако сила ветра, как и сила рынка, не всех двигает в правильном направлении. Кумулятивные факторы и траектории развития заставляют рынок «дуть в паруса прогресса» только тогда, когда в стране уже достигнут высокий уровень развития. Чем беднее страна, тем реже ветры laissez-faire дуют в нужном ей направлении. Именно поэтому вопрос свободной торговли и прочих стратегических решений так сильно зависит от ситуации в стране и выбора момента. В отсутствие специфического контекста все аргументы экономистов-теоретиков за свободную торговлю или против нее будут так же бесполезны, как рекомендации врачей в отсутствие диагноза или знания симптомов. Отсутствие контекста в стандартной экономической теории поэтому является фатальным недостатком, который исключает любое качественное понимание предмета. Исторически успешная экономическая политика основывалась либо на «управлении рынком» (Роберт Уэйд), либо на установлении «неправильных» цен (Джон Кеннет Гэлбрейт и Элис Эмсден). Колониализм был по своей сути системой, при которой ни первое, ни второе не должно было произойти. Наше непонимание связи между колониализмом и бедностью сильно мешает нам понять феномен бедности[31].
Доктрина сравнительного преимущества, начавшаяся с Рикардо, сегодня стала краеугольным камнем международного экономического порядка. Известный американский экономист Пол Кругман утверждает, что интеллектуалы не понимают Рикардовой идеи сравнительного преимущества, которая «совершенно верна, невероятно изощренна-и чрезвычайно актуальна для современного мира»[32]. Я утверждаю противоположное: Рикардо, исключив из экономической теории качественное понимание экономических перемен и динамики, создал теорию, которая позволяет стране полноценно специализироваться на бедности. В теории Рикардо экономика никуда не движется, в ней нет прогресса, а значит, не с чем и соревноваться. Заявив о том, что сравнительное преимущество решит все проблемы бедных, Вашингтонский консенсус просто запретил использовать инструментарий эмуляции-тот самый, который может похвастаться 500-летней историей успеха начиная с конца XV века и заканчивая Планом Маршалла 1950-1960-х годов.
II. ЭВОЛЮЦИЯ ДВУХ РАЗНЫХ ПОДХОДОВ
Читателю придется самому решать, нужны ему простые или полезные ответы на его вопросы — здесь, как и в других экономических делах, ответы не бывают одновременно и простыми, и полезными.
Йозеф Алоис Шумпетер, австро-американский экономист. 1932
Аристотель придерживался мнения, что крупные центры торговли должны располагаться вдали от больших городов. Находки археологов подтверждают, что современники к его мнению не прислушивались: торговые площади были центральной частью больших городов. Адам Смит в книге «Богатство народов» (1776 г.) велел англичанам открыть границы для свободной торговли, но история гласит, что за 100 лет, последовавших за изданием книги, в Англии было собрано таможенных налогов больше, чем во Франции, которая сегодня считается оплотом протекционизма. Согласно традиционной точке зрения, Англия разбогатела при помощи Смитовой политики laissez-faire и свободной торговли, однако историки, основательно изучив эту тему, пришли к совершенно другим выводам. Уильям Эшворт недавно заключил: «Если у Англии/Британии и был свой уникальный путь индустриализации, то ключ к нему в том, что ее культура не столько была предпринимательской и техноцентричной, сколько определялась институциональной системой, главную роль в которой играли акцизы (налоги) и тарифная стена»[33].
Сегодня чикагские экономисты, чтобы теоретически обосновать глобализацию и политику мировых финансовых организаций, вещают миру: государство и муниципальные правительства не должны вмешиваться в экономику. В реальности мэр Чикаго тратит миллионы долларов общественных фондов на создание инкубаторов для наукоемких производств. Даже в пределах одного города разрыв между теорией и практи кой огромен. В Вашингтоне Администрация по делам малого бизнеса в США ежегодно тратит 20 млрд долл. на займы и гарантии в поддержку частных компаний Соединенных Штатов. Расположенные в нескольких кварталах от здания Администрации финансовые организации Всемирный банк и МВФ продолжают навязывать бедным странам условия, не позволяющие учредить у себя аналогичные институты. Несколько лет назад штат Алабама потратил 253 млн долл. на субсидирование завода «Mercedes-Benz». Чиновники утверждают, что завод генерирует доход, который позволил окупить эти издержки за 5 лет, к тому же строительство одного автомобильного завода в штате повлекло строительство еще четырех[34]. Так же действовали бедные страны во время индустриализации, хотя там чаще использовались тарифы, а не прямое субсидирование. В обоих случаях издержки временно ложатся на плечи граждан, но зато в будущем они оказываются в выигрыше. Такая логика всегда жертвует краткосрочным выигрышем потребителей ради их же долгосрочного выигрыша, но уже в новой роли: они выигрывают как производители, от увеличения количества рабочих мест и роста зарплат. Журнал «Newsweek» похвалил штат Алабама за предпринимательскую инициативу, но неизменно критикует бедные страны, когда они пытаются действовать по той же схеме. Экономисты-традиционалисты, без сомнения, станут критиковать и Администрацию по делам малого бизнеса США, и промышленную политику Алабамы. Однако их никто не слушает в США, где абстрактной высокой теории позволяется формировать только политику бедного мира.
Получается, что реально благородная экономическая риторика годится только на экспорт, а для «внутреннего пользования» берутся совсем другие, прагматические, принципы. Джордж Буш проповедовал свободную торговлю ради всеобщего блага. В реальности Соединенные Штаты субсидируют и защищают множество своих отраслей, от сельского хозяйства до высоких технологий. Пол Кругман, оказавший влияние на торговую и промышленную политику за пределами США, жалуется, что «дома» никто не придерживается традиционной теории торговли Рикардо: «Взгляд на торговлю как на псевдовоенное соревнование традиционно распространен среди управленцев, ведущих предпринимателей и влиятельных интеллектуалов… Дело даже не в том, что экономическая наука перестала контролировать процесс; идеи из стандартного учебника по экономической теории вообще не принимаются в расчет…»[35]
Это важная тенденция. США разрываются между двумя традициями: активистской политикой Александра Гамильтона (1755–1804) и заветом Томаса Джефферсона (1743–1826), сказавшего, что «лучшее правительство то, которое меньше всего управляет». Гамильтон стоял за учреждение в 1791 году первого центрального банка США, в то время как Джефферсон с ним боролся и немало способствовал закрытию банка в 1811 году. С типично американским прагматизмом соперников помирили так: последователи Джефферсона стали отвечать за риторику, а последователи Гамильтона — за политику. Сегодняшние экономики-теоретики решают важную задачу по разработке риторики в духе Джефферсона и Рикардо, которая, как Пол Кругман сообщает нам, почти не влияет на национальную политику страны.
В этом Соединенные Штаты следуют примеру Англии. В 1820-е годы один из членов палаты представителей сказал, что теории Давида Рикардо, как и многие другие английские продукты, были, похоже, созданы исключительно «на экспорт». Поэтому американский афоризм 1820-х годов «Следуй не совету англичан, но их примеру» сегодня может прозвучать так: «Следуй не совету американцев, но их примеру».
Богатые страны склонны навязывать бед ным странам теории, которым они сами никогда не следовали и скорее всего никогда не последуют. Поэтому важно уметь смотреть сквозь высокую теорию, чтобы увидеть за ней реальную жизнь. К сожалению, существует только история экономической мысли — наука о том, что должно было произойти по словам теоретиков; истории экономической политики — науки о том, какая политика в реальности проводилась на практике, — нет. Торстейн Веблен различал
К выводу о том, что богатые страны, как правило, имеют куда больше торговых ограничений, чем требует их идеология, пришел и итальянский экономист XVIII века Антонио Дженовези (1712–1769): «Есть те, кто под свободой торговли понимают две вещи: абсолютную свободу фабрикантов на производство изделий, без каких-либо ограничений по размерам, весу, форме, цветам и т. д., и не менее абсолютную свободу купцов на распространение, экспорт и импорт всего, что им хочется, без ограничений, без акциз, без тарифов, без таможенных сборов. Но такой свободы не существует нигде на Земле, она встречается разве что на Луне; особенно же редко она встречается в странах, которые лучше остальных понимают торговлю»[36].
В истории человечества глобальная свободная торговля всегда была химерой; страны, которые придерживались ее хотя бы только в решающие моменты своего развития, стали самыми успешными экономиками мира. Объясняя этот феномен, стандартная экономическая наука утверждает, что богатство сильно зависит от открытости экономики. Это примерно то же самое, что, сравнивая доход студента и специалиста, который занят на рынке труда, прийти к заключению, что образование не окупается, потому что у студента доходы ниже. Все страны, которые сегодня богаты, обязательно проходили через период защиты национальной обрабатывающей промышленности. Функцию этого периода подчеркивает термин «воспитательные тарифы» (
Пропасть между теорией и реальностью становится еще более тревожной, когда одни и те же теоретики для разных целей пользуются разными теориями. Проблемы дальних стран решаются согласно эзотерическим (абстрактным) принципам. Но зато когда нужно решить проблему в непосредственной близости от дома — откуда ни возьмись появляется здравый смысл, прагматизм и опыт. Адам Смит, чья книга «Богатство народов» вышла во времена американской революции, утверждал, что Соединенные Штаты сделают большую ошибку, если попытаются защитить свою обрабатывающую промышленность. Одна из главных причин того, что в 1776 году Америка стала бороться за независимость, — это традиционный для колонизаторов запрет на учреждение обрабатывающей промышленности, который Англия ввела в американских колониях (за исключением производства мачт и дегтя, которые англичанам были нужны). Что характерно, в той же книге, хотя и в другой главе, Адам Смит заявлял, что только страна с собственной обрабатывающей промышленностью может выиграть войну. Александр Гамильтон, первый министр финансов США, прочел Адама Смита и для формирования промышленной и коммерческой политики США мудро выбрал именно проверенное практикой утверждение о том, что только страны с собственной промышленностью побеждают в войнах, а не голословное заявление о свободной торговле.
Следуя скорее примеру Англии, чем ее советам, Соединенные Штаты защищали свою обрабатывающую промышленность 150 лет. Теория, на которой основан весь сегодняшний экономический порядок, утверждает, что свободная торговля приведет к «выравниванию цен на производственные факторы»; иными словами, что цены на труд и капитал станут одинаковыми во всем мире. Однако немногие экономисты говорят своим детям, что, раз выравнивание цен на производственные факторы уже не за горами, то можно идти мыть посуду в ресторане, полагаясь на свое «сравнительное преимущество», вместо того чтобы стремиться стать врачом или юристом. Как частные граждане, экономисты прекрасно понимают, что выбор вида деятельности во многом определит жизнь их детей. Однако на международном уровне эти же экономисты придерживаются иного мнения, поскольку их инструментарий достиг такой степени абстрактности, что в нем практически не осталось инструментов для того, чтобы фиксировать качественные различия между разными видами экономической деятельности. На международном уровне стандартная экономическая наука доказывает, что воображаемая нация чистильщиков обуви и посудомоек может сравняться по благосостоянию с нацией, состоящей из юристов и биржевых брокеров. Получается, что когда экономисты дают советы африканским детям, они исходят из иных соображений, чем когда дают их собственным детям. Как сказал об этом Торстейн Веблен, инстинкты экономистов отравлены полученным образованием.
То, что страна специализируется на чем-либо согласно своему сравнительному преимуществу, означает, что в такой деятельности она наиболее эффективна по сравнению с другой страной. В Приложении I показано, как теория торговли делает возможной специализацию страны на бедности и невежестве. Это оказывается возможным, потому что торговая теория, которая формирует сегодняшний экономический порядок, основана на концепции, что страны обмениваются идентичными трудочасами, лишенными качественных характеристик, в системе, где нет производства. Торговая теория Рикардо рассматривает один трудочас времен каменного века наравне с одним трудочасом в Силиконовой долине, а потом предсказывает, что экономическая интеграция между этими экономиками приведет к экономической гармонии и выравниванию зарплат.
В очень обобщенном смысле можно выделить два основных типа экономической науки. Один основан на метафорах из естественных наук (как правило, из физики), например это «невидимая рука», которая удерживает Землю на орбите вокруг Солнца (конец 1700-х гг.), или метафора равновесия, основанная на физической теории 1880-х годов. Экономическая наука, которую мы именуем стандартной или традиционной, основана на метафоре равновесия, при том что сами физики от понятия равновесия отказались еще в 1930-е годы. Эта наука строится сверху вниз, ведя свое начало от абстрактной метафоры. Получается, что экономист анализирует мир при помощи метафоры, а потом применяет свои теории на практике к африканским детям.
Другой тип экономической науки основан на опыте, строится снизу вверх. Его идеи часто сначала существуют как практическая политика, из которой потом выкристаллизуется теория. Город-государство Венеция применяла одну экономическую политику на протяжении веков, задолго до того как экономист Антонио Серра официально закрепил эту практику в теории и объяснил механизм ее успеха. Аналогичным образом древние люди с незапамятных времен жевали ивовую кору, чтобы избавиться от головной боли, прежде чем Байер официально закрепил эту практику, выделив из коры салициловую кислоту (
Этот менее абстрактный тип экономической науки, как правило, использует метафоры из биологии, а не из физики. С тех самых пор как в 400 году до н. э. был составлен кодекс римского права, человеческое тело стало источником метафор для всех общественных наук. Наиболее знаменитой манифестацией этого феномена стал, вероятно, «Левиафан» Томаса Гоббса, в котором государство изображено буквально построенным из своих граждан[37]. Этот тип науки основан на качественном и всеобъемлющем понимании исследуемого «тела» и приводит в результате к объяснению, в котором важные элементы, такие как синергия не сопоставимых, но взаимозависимых частей этого тела, не сведены только к цифрам и символам. С теорией Чарльза Дарвина (1809–1882) родился новый тип экономической метафоры, сравнивающий общественные изменения (такие как инновации) с природными мутациями. В это же время заклятый оппонент Дарвина, французский натуралист Жан-Батист Ламарк (1744–1829) придерживался мнения, что приобретенные черты могут быть унаследованы; оба эти подхода отлично сочетаются, если их применять не в биологии, а в экономической теории. Теория Ламарка хорошо подходит экономической науке, которая допускает, что знание и опыт могут накапливаться поколениями. Эта теория основана на опытных данных и открыта как для синергических эффектов, так и для прогресса. Это ее используют экономисты «дома», где они способны различать разные виды экономической деятельности и поэтому советуют своим детям отказаться от специализации на мытье посуды согласно своему сравнительному преимуществу.
У всех метафор есть и достоинства, и недостатки. Крайне абстрактные метафоры из физики сильны четкостью и конкретностью рекомендаций, например, утверждением, что свободная торговля приведет к выравниванию зарплат в бедных и богатых странах (выравниванию цен на производственные факторы). Но проблема в том, что экономическая теория, основанная на физике, игнорирует качественные различия между видами экономической деятельности, которые в конечном итоге оборачиваются количественно измеримыми различиями в уровне зарплаты. В абстрактных моделях, основанных на физике, нет ни творческих элементов Возрождения, ни упорядоченности Просвещения. Независимо от уровня образованности человека, моющего посуду в ресторане, он никогда не будет зарабатывать столько же, сколько специалист по высоким технологиям. Без смены профессии посудомойка будет специализироваться на относительной бедности в условиях любого рынка труда. То, что целые страны могут специализироваться на бедности, кажется невероятным экономистам, работающим с метафорами из физики, потому что у них нет инструментов для качественного различения видов экономической деятельности. Эти экономисты считают неприемлемыми попытки бедных стран заняться теми видами экономической деятельности, которые могли бы повысить общенациональный уровень зарплаты, как это сделали нынче богатые страны. Модели, основанные на физике, также беспомощны при столкновении с инновациями и новыми знаниями, потому что не допускают, что в мире может произойти что-то качественно новое. Они также упускают из виду синергию, связи и системные эффекты — своеобразный клей, который соединяет экономики и общества между собой. Утверждение Маргарет Тетчер, что такого понятия, как общество, не существует, является прямым и логичным выводом из современной стандартной экономической теории.
Важной фигурой в истории экономической науки, основанной на опыте, является Фрэнсис Бэкон (1561–1626). Его основным качеством было то, что Веблен называет «праздное любопытство», любознательность, не ищущая выгоды. В полном соответствии с этим Бэкон умер от простуды, подхваченной во время опытов по исследованию влияния заморозки на сохранность мяса. Опыты заключались в том, что Бэкон выходил во двор во время метели и набивал тушки цыплят снегом. Тушки в результате действительно остались сохранными, а вот Бэкон умер от пневмонии. После появления абстрактной теории Давида Рикардо было сделано несколько попыток «бэконизировать» экономическую теорию: в Англии критиком Рикардо был преподобный Ричард Джонс (1831 г.)[38], а в Соединенных Штатах Джон Рэй (1834 г.)[39]. Однако экономическая наука, осно ванная на опыте, опирается в основном на биологические метафоры, куда менее точные, чем метафоры из физики, и не дающие таких же четких ответов на злободневные вопросы. Теории, основанные на опыте, предлагают компромиссные решения. В теориях же, основанных на физических моделях, которые поощряют использование одной и той же экономической политики в любом контексте, компромиссных решений почти не бывает. Однако во многих ситуациях свободная торговля совершенно необходима для создания в стране богатства, а в других она, наоборот, приведет к обнищанию. Получается, что экономическая теория (см. эпиграф к этой главе) дает нам выбор между простыми, но не слишком релевантными объяснениями, и объяснениями более сложными, но и более релевантными.
Используя в качестве метафоры для понимания общества человеческое тело, удобно объяснять явления синергии, взаимозависимости и взаимодополняемости в экономической системе. В противовес метафорам из физики метафора тела передает идею, что люди — это одушевленные существа с творческим разумом, который также является немаловажным экономическим фактором. Основную движущую силу экономического общества людей Фридрих Ницше называет капиталом духа и воли: новые знания, предпринимательскую деятельность и организаторские способности в частной и общественной жизни. Недавно современная эволюционная экономическая теория попыталась вернуться к этим элементам и использовать их для формирования промышленной политики третьего мира. Возможно, со временем из этих попыток вырастет замена Хайлбронеровым философам от мира сего.
Впрочем, особой нужды ударяться в полемику нет, поскольку эти типы экономического мышления во многом сочетаются и дополняют друг друга. Оба подхода важны так же, по меткому выражению британского экономиста Альфреда Маршалла (1842–1924), как обе ноги, правая и левая, важны нам для того, чтобы ходить[40]. Основанная на физике экономическая теория дает нам утешительную иллюзию упорядоченности окружающего хаоса, но важно понимать, что эта иллюзия создается за счет отречения от целого ряда качественных аспектов экономического мира. Тот, кто забывает, что основанные на физике модели являются не реальностью, но исключительно упрощенными моделями этой реальности, рискует наделать много ошибок. Пример такой ошибки — это метод, каким была введена глобализация, — шоковой терапией. Вместо того чтобы привести к выравниванию цен на производственные факторы, во многих странах она спровоцировала их поляризацию по отношению к остальному миру. Богатые страны, таким образом, продолжают богатеть, а многие бедные — беднеть. Поскольку модели, основанные на физике, не предусматривают такого исхода, потребуется много времени, прежде чем мировое сообщество попытается скорректировать это нежелательное развитие. Проблема в том, что популярные сегодня модели, основанные на физике, как правило, игнорируют именно те факторы, которые создают богатство; факторы, которые есть в богатых странах и отсутствуют в бедных, — несовершенную конкуренцию, инновации, синергию между разными экономическими секторами, экономию за счет роста производства и диверсификации продукции, а также существование таких видов экономической деятельности, которые делают эти факторы возможными. Впоследствии мы еще вернемся к ним.
Альтернативную экономическую науку, основанную на опыте, методологию, которую до сих пор использует Гарвардская школа бизнеса, мы будем в дальнейшем называть Другим каноном[41]. Он объединяет экономические подходы и теории, которые исходят в своих рассуждениях об экономике из фактов и опыта. Начиная с конца 1400-х годов только экономической теории Другого канона, с ее убежденностью в том, что виды экономической деятельности качественно различаются как носители экономического роста, удавалось вытаскивать страны из бедности. Однако как только в них начинался экономический рост, они одна за другой переключались с биологической на физическую экономическую теорию, как это сделали Англия в конце XVIII и США в середине XX века. Чтобы понять, как работала экономическая политика этих успешных стран и почему они меняли одну теорию на другую, мы подробно рассмотрим Другой канон.
Экономическая наука, основанная на опыте, правила в мире на протяжении долгих веков. Сегодняшней абстрактной стандартной теории еще нет и 250 лет. Она произошла от учения физиократов, на котором недолго основывалась экономическая политика предреволюционной Франции. Адам Смит, считавшийся при жизни антифизиократом, использовал некоторые идеи физиократов в своих книгах, написанных в разгар индустриальной революции. Однако по-настоящему зацементировалась абстрактная модель только в «Принципах политической экономии и налогообложения» Давида Рикардо (1817 г.). Как мы еще увидим, история знает случаи, когда эти абстрактные принципы приводили к запустению, голоду и общественным проблемам, потому что были использованы в неподходящих условиях.
С появлением миропонимания холодной войны традиция Другого канона почти вымерла. Теория Рикардо безраздельно воцарилась в мире, безоговорочно принятая левыми и правыми политиками. На илл. 2 мы видим «генеалогическое древо» экономической теории из «Экономики» Пола Самуэльсона, учебника, на котором выросло не одно поколение экономистов. Как коммунизм, так и либерализм (как Иосиф Сталин, так и Милтон Фридмен) ведут начало от теории Рикардо. Поэтому холодная война была гражданским конфликтом между двумя ветвями Рикардовой экономической науки, разделявшими несколько общих убеждений. В частности, в зрелой форме обе ветви не признавали ни важности технологий и предпринимательства, ни роли государства. При коммунизме, например, государство должно было «раствориться». Чтобы достичь мифического Рикардова равновесия, коммунизм[42] просто заменил рынок огромным калькулятором. Так же как социал-демократы первыми погибали в битвах коммунистов с либералами, традиция Другого канона оказалась почти истреблена в перестрелке между правым и левым флангами Рикардовой теории[43].
Традиции, впрочем, редко исчезают без следа, и многие экономисты, недовольные ни одной из крайностей, продолжают разрабатывать альтернативные теории. Благодаря им и была написана эта книга. На илл. 3 графически изображена 500-летняя история развития альтернативной экономической науки. Именно традиция Другого канона определяла экономическую политику стран, успешно прошедших путь от бедности к богатству. Англия пошла по этому пути в 1485 году, континентальная Европа вскоре последовала за ней. Скандинавские страны, которые из-за малого размера своих внутренних рынков так сильно сегодня зависят от свободной торговли, веками следовали этой же политике, пока не стали достаточно сильными, чтобы выдержать глобальную конкуренцию. Следовали ей и Соединенные Штаты — вначале в 1776 году, после получения независимости, а затем в 1820-е годы, в почти агрессивной манере.
Моя цель не в том, чтобы представить читателю мозаику теорий, которые я объединил под общим названием «Другой канон», в качестве непреложной истины. Понятие «истина» в экономической политике — это всегда крайне сложное явление. В реальном мире порой приходится делать невероятно сложный компромиссный выбор (
Виктор Норман, теоретик международной торговли, вкратце описывает сегодняшнюю стандартную экономическую науку так: «В экономической науке как дисциплине хорошо то, что она является только образом мышления; фактического знания в ней не существует»[44]. В этот теоретический мир иногда врываются беспокойная реальность и фактическое знание. Считается, что когда один из друзей упрекнул Рикардо, что его теории не соответствуют фактам, он ответил: «Тем хуже для фактов»[45].
Как я уже говорил, оба полюса Рикардовой экономической науки развились в некое подобие религии[46], так что во время холодной войны экономическая наука, основанная на фактах (исторические школы в Европе и институциональная школа в США), была вытеснена и почти исчезла. Для Рикардовой экономической науки характерен приоритет формы над реальностью. Стандартная экономическая наука — это крайняя степень абстракции экономического сценария, подобно тому как шахматная партия — это крайняя степень абстракции сценария военных действий. Но так же как конфликт в Ираке нельзя разрешить, пользуясь правилами игры в шахматы, проблема бедности в мире неподвластна экономической науке, в которой не хватает ключевых переменных на уровне фактов[47].
В традиции Другого канона знание на макроуровне достигается только через подробное фактическое знание о том, что происходит на микроуровне. Для этого экономистам постоянно приходится перемещаться между микро- и макроуровнями, между высоким и низким уровнем абстракции. Это стратегия противоположна той, которую описывает Виктор Норман; главное в ней — это релевантность, а форма важна только настолько, насколько она отражает актуальные факты. Экономическая наука Другого канона располагает широким инструментарием и пользуется всеми инструментами, которые способны отразить актуальную реальность. В стандартной же экономической науке математическая точность значит больше, чем собственно объект анализа, экономика. Как не раз отмечалось, инструментарий и система стимулов работают в стандартной экономической науке таким образом, что большинство экономистов предпочитают быть точно неправыми, а не примерно правыми. Математическая тщательность оказалась не приемлемой для качественного анализа.
Абстрактная стандартная наука в той форме, в какой она применяется сегодня к бедным странам, исходит из того, что в мире нет разнообразия, трения, конфликтов и компромиссов. Предполагается, что в этом мире знание бесплатно и снисходит на всех людей одновременно, как манна небесная (понятие «совершенная информация»). Если бы эта книга была написана только для экономистов, можно было обсудить предпосылки традиционной экономической науки, предпосылки, обязанные своим появлением тем, что их защитники решили моделировать общество на основании физики 1880-х годов. Однако мы коснемся специфических предпосылок кратко, только для того чтобы выделить главную — предпосылку о равенстве. Смело отказавшись от любых различий — между людьми, между видами экономической деятельности[48], между странами, экономическая наука сделала свой выбор. Этим выбором стала простота, а релевантность была принесена ей в жертву. Экономическая наука утратила манеру упорядочивать мир при помощи категорий и систем, которой пользовалась во времена Просвещения, когда зарождались современные науки. При этом получилось, что она перестала видеть и качественную разницу между «предприятием» по чистке ботинок, основанным 12-летним подростком в Лиме, и компанией «Microsoft». Одновременно объяснение того, почему Билл Гейтс и его страна богаче, чем чистильщик ботинок и его страна, тоже было утеряно. Оба эти предприятия сравнялись под общим названием «репрезентативное предприятие». Разработчики этой модели могут бесконечно украшать ее кружевами и бантиками и быть довольны. Однако такой подход не помогает широкой публике понять экономические процессы, а без этого не произойдет так давно назревшая смена экономической политики.
Основная предпосылка совершенной информации в реальности означает, что человечество состоит из клонов «человека без свойств» Роберта Музиля[49]. Как предположили немецкие экономисты, количественный анализ в этом типе теории подразумевает сложение вместе количеств, лишенных каких-либо свойств (
После преобразований, которые экономическая наука пережила в XXI веке, она утратила два важных аспекта — время (историю) и пространство (географию). Мир экономической науки превратился в сказочный мир, где нет ни времени, ни пространства, ни трения, мир автоматической, бесконечной гармонии, где дуб вырастает в огромное дерево за то же время, которое требуется, чтобы его срубить (т. е. нулевое время). В результате такой абстрактности получается, что в реальной жизни постоянно происходит то, что происходить не должно; к примеру, случается финансовый кризис в Азии, некоторые страны только беднеют от глобализации, вместо того чтобы богатеть.
Сегодняшняя стандартная экономическая наука (в той форме, в какой она применяется в бедных странах) не признает важности
Принцип возрастающей отдачи можно использовать, не понимая до конца, как он работает, так же как можно жевать ивовую кору для лечения головной боли и есть цитрусовые для профилактики цинги. Давным-давно Европа заметила, что обрабатывающая промышленность приносит странам богатство, но это наблюдение никак не было связано с понятием возрастающей отдачи. Здравый смысл опережает науку. Как сказал в 1620-е годы английский экономист Эдвард Миссельден, «раньше мы знали это из здравого смысла, а теперь из науки». Считается, что растущая отдача происходит от знаменитой «булавочной мануфактуры» Адама Смита. Как обычно, все, что происходило до Адама Смита, игнорируется. Однако еще Ксенофон (ок. 427–355 до н. э.), чей труд «Oeconomicus» дал экономике ее название, системно описал возрастающую отдачу в своей книге «Poroi». В 1613 году Антонио Серра, который, как писал Йозеф Шумпетер, был «первым автором научного трактата… об экономических принципах и политике»[51], описал возрастающую отдачу и рост богатства, к которому она приводит, гораздо доходчивее, чем это сделал Смит в 1776 году. Немецкий экономист Эрнст Людвиг Карл (1682–1743) описал феномен возрастающей отдачи в трехтомнике[52], использовав в качестве примера «булавочную мануфактуру», которую позже Смит прославил на весь мир.
С тех пор как возрастающая отдача была названа Антонио Серра основой богатства, жизнь этого понятия в истории экономической мысли была крайне бурной. Получив в 1613 году разрешение рассказать о своих идеях наместнику короля, Серра был осмеян и отправлен в тюрьму, где и умер спустя несколько лет. Однако в 1750-х годах об идеях Серра вспомнил первый профессор экономической науки, появившийся южнее Германии, Антонио Дженовези. Еще позднее Роберт Мальтус (1766–1834) и его друг Давид Рикардо совершенно отказались от идеи возрастающей отдачи, построив свои экономические теории вокруг противоположного явления, типичного для сельского хозяйства, — убывающей отдачи. После того как в 1803 году труд Серра был переиздан, в 1840-1850-е годы немецкие экономисты Фридрих Лист (1789–1846) и Вильгельм Рошер (1817–1894) вернули растущей отдаче ее славу как в теории, так и на практике. Основатель неоклассицизма в экономической науке Альфред Маршалл (1842–1924) обращался к возрастающей отдаче[53], но впоследствии это понятие исчезло из неоклассической теории. Возрастающая отдача была возрождена в Соединенных Штатах в 1920-х годах благодаря статьям Фрэнка Грэма (1890–1949) и Эллина Янга (1876–1929), но уже в 1930-х годах была отброшена другим американским экономистом, Джейкобом Вайнером (1892–1970), на том основании, что она не совместима с предпосылкой о равновесии. В 1980-е годы возрастающая отдача вернулась в теорию международной торговли благодаря Полу Кругману, но почти немедленно была авторитетно отвергнута Ягдишем Бхагвати как «уступка [Кругмана] юношескому максимализму»[54].
В плане экономической политики возрастающая отдача — это скользкая тема. Если предположить, что она характерна для всех видов экономической деятельности, как это делали Адам Смит и иногда Пол Кругман, она становится прекрасным аргументом в защиту свободной торговли. В главе IV я объясню, как это происходит. Однако если предположить (как это сделали Антонио Серра, Фрэнк Грэм, Пол Кругман и Пол Ромер), что для некоторых видов деятельности (например, для сельского хозяйства) характерна убывающая отдача, а для других (например, для обрабатывающего производства и оказания продвинутых услуг) возрастающая, то станет понятно, почему бедным странам необходима индустриализация (Приложение III). После 1850-х годов возрастающая отдача стала основным аргументом в пользу индустриализации континентальной Европы.
В последние 20 лет возрастающая отдача постоянно фигурирует в экономических исследованиях, однако редко используется отдельно от упомянутой выше предпосылки о равенстве; «окна возможности» для масштаба производства, такие разные в разных странах, тоже почти никогда не упоминаются. Различия в квалификации и возможностях заработка, которые есть на «булавочной мануфактуре» Адама Смита, также почти никогда не учитываются. Возможно, экономисты и открыли возрастающую отдачу заново, по крайней мере американские экономисты Брайан Артур, Пол Кругман и Пол Ромер публично спорят о том, кому принадлежит честь этого открытия[55]. Однако нежелание принять во внимание разнообразие и гетерогенность мира лишает экономистов возможности использовать понятие растущей отдачи для того, чтобы объяснить феномен неравномерного развития.
Чарльз Бэббидж (1791–1871), более известный своим вкладом в разработку компьютера, в истинно Бэконовом духе отправился на фабрику булавок и собрал там данные о зарплатах[56]. Оказалось, что работник, покрывающий булавки оловом, получал 6 шиллингов в день, а работники, выпрямляющие проволоку, — только 1 шиллинг. Возрастающая отдача и специализация помогают нам понять, почему экономический рост так неравномерен. Опасность глобализации в том, что производственные цепи могут оказаться разорваны так, что богатым странам достанутся все квалифицированные виды работ, т. е. покрывать булавки оловом, а бедным странам останется только выпрямлять проволоку. Бедные страны, как правило, специализируются на видах экономической деятельности, которые богатые страны не могут механизировать или рационализировать, и при этом еще терпят критику за то, что в их деятельности мало инноваций.
Все дело в том, что мировые финансовые учреждения навязывают стандартную экономическую науку всем странам, которые находятся под их крылом, т. е. большинству бедных стран. Ущерб, наносимый пренебрежением ключевыми факторами, разнится от страны к стране. Цену за монополию одной очень абстрактной экономической науки в реальной жизни платят бедняки. Страна, где наблюдается активный технологический прогресс, где есть возрастающая отдача и национальные синергические эффекты, нисколько не страдает от того, что этих факторов нет в экономической науке, потому что в реальной жизни они есть. Бедные страны, экспортирующие виды товаров, которые не подразумевают этих важнейших элементов — ни технического прогресса, ни возрастающей отдачи, ни синергии, несут все убытки. Аналогичным образом выполнение задачи, требующей большой физической силы, не повредит сильному человеку, но может навредить слабому. Как мы увидим, существует множество убедительных аргументов в защиту свободной торговли, но теория Рикардо к ним не применима. В случае богатой страны Рикардо со своей теорией торговли случайно оказывается прав и не может нанести никакого вреда; в бедной же стране он оказывается категорически неправ.
Йозеф Шумпетер писал, что экономическая наука страдает от «рикардианского греха»: она строится на априорных предпосылках безо всякого эмпирического основания. К этому «греху» мы можем прибавить «грех Кругмана», состоящий в том, чтобы разработать теории, лучше стандартной описывающие окружающий мир, но при этом отказаться применять их на практике. Можно прибавить сюда и то, что нобелевский лауреат 1974 года Гуннар Мюрдаль (1898–1987) назвал
Технологии и возрастающая отдача, основные источники экономической власти, создают экономические барьеры для доступа. Исключая технологический прогресс и дихотомию возрастающей/убывающей отдачи из теории международной торговли, экономисты выступают в роли полезных и бездумных инструментов для достижения корыстных целей стран. Если не брать эту дихотомию в расчет, то при глобализации одни страны будут стабильно богатеть, а другие стабильно беднеть (Приложение III). В реальном мире богатые страны, которые специализируются на правильных видах экономической деятельности, развивают экономию на масштабах в использовании силы[57] и способности к принуждению[58].
В конце 1700-х годов английская экономическая мысль разошлась с континентальной европейской теорией. Во время первой индустриальной революции Адам Смит, бывший среди прочего таможенным чиновником, описывал мировую экономику как коммерческое общество, занятое больше покупкой и продажей, чем производством. В это же время экономисты континентальной Европы, например Иоганн Бекман (1739–1811) из Гёттингена, писали о производстве, технологиях и знаниях как об основах для создания богатства. Адам Смит также упоминал изобретения, но в его теории они совершаются вне системы, не являются ее частью. Производство, знания и изобретения исчезают из экономической науки Адама Смита потому, что он сводит производство и торговлю до уровня абстрактных трудовых часов. В1817 году примеру Смита последовал Рикардо. Он разработал еще более абстрактную теорию, в которой мерилом ценности был «труд» — понятие, лишенное каких-либо качеств. Немного позднее Карл Маркс, продолжая немецкую традицию ставить производство в центр общественных наук, писал о развитии капитализма и о проблемах, которые он порождает в обществе. К сожалению, когда от Маркса потребовалось решение проблем капитализма, он обратился к трудовой теории ценности Рикардо. В немецкой традиции было принято рассматривать в качестве движущих сил экономики знания, новые идеи и технологии, так что теория Рикардо была для нее чуждым элементом. Выбор Маркса имел очень серьезные и долгосрочные последствия: он позволил абстрактному мышлению Рикардо воцариться по всей политической оси, от правого до левого фланга, на протяжении холодной войны и после ее окончания. Осознав это в 1955 году, Николас Калдор (1908–1986) писал, что «Марксова теория — это на самом деле упрощенная и переодетая версия Рикардо»[59].
Получается, что коммунизм и либерализм — это если не родные, то двоюродные братья, два абстрактных теоретических учения, витающих над тривиальными фактами реального мира. В обеих теориях не хватает того, что мы называем капиталом человеческого духа и воли (
Первая волна популярности Рикардовой экономической теории достигла пика в середине 1840-х годов. Общественные проблемы, которые во всех странах, кроме Англии и России, с 1848 по 1871 год обернулись революциями, показали, что без продуманной политики рынок не способен создать экономическую гармонию. К 1890-м годам стало ясно, что абстрактная система Рикардо, в которой ни одна предпосылка, за исключением уменьшающейся отдачи, не отражала реальности, лежала в основе всех пороков правого и левого политических флангов[60]. Уважаемые историки экономической мысли, получившие образование в 1890-х годах, американец Уэсли-Клер Митчелл (1874–1948) и немец Отмар Шпанн (1878–1950) одновременно написали книги под названием «Types of Economic Theory» («Типы экономической теории»), в которых оба пришли к выводу, что типов экономической теории существует много, но абстрактная теория Рикардо только одна из них.
Несмотря на это, а также на абсолютное господство неРикардовой экономической науки в США и на континенте в первые 40 лет XX века, начавшаяся после Второй мировой войны повальная математизация общественных наук[61] в сочетании с холодной войной вернули Рикардо его былую популярность. Рынок вновь, как в 1840-е годы, стали считать механизмом по созданию автоматической гармонии, а революции, зародившиеся в 1840-е годы, объяснять социальным неравенством
Близкое родство между коммунистическим планированием и неолиберализмом позволяет экономистам с легкостью менять одну политическую крайность на другую: из левых рикардианцев становиться правыми рикардианцами. Доктрина Рикардо, распространившись среди политиков разных убеждений, создала прочный фронт против основанной на опыте экономической науки. Этим можно объяснить трудности, с которыми столкнулась Лиссабонская стратегия Европейского союза. Лиссабонская стратегия сочетала необходимость инноваций с необходимостью общественной сплоченности, но поскольку оба этих понятия чужды учебнику по стандартной экономической науке, они были встречены с таким неприятием, что их пришлось перекроить во что-то более подходящее. В США ситуация иная: пропасть между риторикой и реальностью позволяет применять на практике активную промышленную политику, относительно не испорченную теориями из учебника.
Если бы мы попытались проанализировать профессию экономиста как ветвь производства, мы вскоре обнаружили бы несколько странностей. Первую можно назвать системой первичных стимулов: как сказал Пол Самуэльсон в интервью журналу «New York Times» много лет назад, «экономисты работают ради признания своих же коллег»[62]. Другим наукам (например, медицине) вполне удается совмещать признание коллег с реальностью спасения пациентов. Вторая странность в том, что любое развитие (для бедняков оно может быть как прогрессом, так и деградацией) сильно зависит от пути (
От выбора инструмента сильно зависит логика действий. Как писал Марк Твен, «человеку с молотком в руках все вокруг кажется гвоздями». Математизация экономической науки только усугубила слабость, присущую системе Риккардо, — неспособность учитывать факторы реальности, от которых во многом зависят богатство и бедность. Немецкая философия называет тип качественного понимания, которое нельзя свести к цифрам и знакам, словом
Мы видим, что неудовлетворенность состоянием экономической науки нагнетается. Вот мнение известного историка экономической науки Марка Блауга: «Современная экономическая наука больна. Она все больше становится интеллектуальной игрой просто ради игры, а не ради практического применения. Экономисты превратили свой предмет в некую разновидность социальной математики, в которой математическая точность — это все, а эмпирическая релевантность — ничто. Если какая-либо тема не укладывается в формальную модель, она просто приговорена к периферийному существованию»[65].
Эта же самодостаточность и замкнутость — намеренная оторванность от реальности — типична была для схоластов. Каждый ребенок в Дании и Норвегии знает, как первый великий писатель (и экономист) их стран Людвиг Хольберг (1684–1754) высмеял схоластические черты в науках своего времени. В его книге ученый молодой человек из столицы доказывает бедной напуганной деревенской женщине, что она на самом деле не женщина, а камень: «Камень не может летать. Матушка Нилле не может летать. Следовательно, матушка Нилле должна быть камнем». Аналогичным образом высмеивает науку Джонатан Свифт (1667–1745) в «Путешествии Гулливера». В начале XX века датский экономист Л. В. Бирк, обеспокоенный той же проблемой, написал статью под названием «Современная схоластика»[66].
Первыми начали использовать в экономической науке абстрактную математику итальянские экономисты середины 1700-х годов. Однако когда их первоначальный энтузиазм поутих, они отказались от своей попытки, согласившись, что математика скорее осложняет анализ, вместо того чтобы способствовать ему. В1752 году математик Игнасио Радикати предупреждал своих друзей-экономистов: «Вы сделаете с политической экономией то же, что схоласты сделали с философией. Все глубже погружаясь в тонкие материи, вы не умеете вовремя остановиться»[67]. Сегодняшние экономисты наивно смотрят на математику как на нейтральный инструмент, не признавая, что Марк Твен был прав, когда писал, что выбор инструмента не может не влиять на точку зрения. Однако я пишу это не потому, что хочу, чтобы экономическая наука отказалась от количественных оценок и от математики. Я хочу, чтобы они перестали быть единственной признаваемой формой экономического анализа, чтобы для качественного анализа тоже нашлось место. Два типа понимания мира, количественное и качественное, не конфликтуют, а дополняют друг друга. Проблема в том, что без понимания качественных различий невозможно понять многие факторы, создающие мир поляризованных бедности и богатства.
Экономисты по собственному желанию ограничивают свои возможности. Если бы ученый, пишущий диссертацию о разных типах снега, решил почему-то писать ее на суахили, он выглядел бы странно, потому что очевидно, что для его целей куда лучше подошел бы саамский или инуитский. Подобно схоластам, с которыми боролись философы Просвещения, экономисты выбрали такой язык, который рискует свести экономическую теорию до мудрости, противоречащей здравому смыслу (вроде «матушка Нилле — это камень»).
Как и стандартная экономическая наука, в своей крайней форме схоластика также доказывает утверждения, противоречащие здравому смыслу и интуиции. Изобретенное Самуэльсоном выравнивание цен на производственные факторы, которое должно произойти при свободной торговле, служит примером экономической схоластики. О том, как приверженцы стандартной экономической науки доказывают положения, противоречащие здравому смыслу, пишет американка Дейдра Макклоски. В качестве примера она приводит нобелевского лауреата Роберта Фогеля: тот доказал, что железные дороги ничего не дали для развития США, поскольку они, по сравнению с каналами, увеличили ВВП только на 2,5 %. Следуя этой логике, можно доказать, что человеческое сердце — не такой уж важный орган, потому что составляет всего 2,5 % общего веса тела. В 1971 году Роберт Хайлбронер спросил: «Применима ли экономическая наука к реальной жизни?» На этот вопрос все чаще хочется ответить «нет».
Возвращаясь к цитате из Томаса Куна, с которой начиналась главе I, приходится признать: правящая экономическая парадигма не располагает инструментами для понимания основных факторов, делающих экономическое развитие таким неравномерным.
ДВА ТИПА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ И ДВЕ ТЕОРИИ ГЛОБАЛИЗАЦИИ
Два разных типа теории, которые мы обсуждаем, по-разному понимают глобализацию. Настолько по-разному, что два нобелевских лауреата в области экономики выдвинули конфликтующие версии того, что случится с мировым доходом при глобализации.
Один из лауреатов — Пол Самуэльсон, сторонник теории первого типа, т. е. основанной на стандартных предпосылках неоклассической экономической науки. Он математически доказал, что международная торговля без ограничений приведет к выравниванию цен на производственные факторы, что по сути означает, что цены на факторы производства — капитал и труд — будут стремиться к одинаковому уровню во всем мире[68].
Другой лауреат — шведский экономист Гуннар Мюрдаль, сторонник теории второго типа, которую мы для удобства решили называть Другим каноном. Он считал, что мировая торговля только усугубит уже существующие различия между доходами в бедных и богатых странах.
Экономическая политика Вашингтонского консенсуса (а значит, политика Всемирного банка и МВФ) основана на теории первого типа, той, в которую верил Пол Самуэльсон. Экономическое развитие, происходившее в 1990-е годы, жестко противоречит идеям Самуэльсона, но зато подтверждает предположение Мюрдаля: богатые страны стремятся объединиться в сообщество, а бедные страны стремятся к бедности; разрыв между этими группами растет. Теория Пола Самуэльсона объясняет процессы, происходящие внутри группы богатых стран, а теория Гуннара Мюрдаля объясняет развитие относительного богатства между группами богатых и бедных стран. Теория Самуэльсона не может повредить странам, в которых установилось сравнительное преимущество в виде возрастающей отдачи, но чрезвычайно вредит странам, которые не прошли ступени осознанной индустриализации.
Теории, предложенной Мюрдалем, сегодня практически нет: она существует либо фрагментарно, либо в извращенной форме «новой институциональной экономики», ветви неоклассической экономической теории. В своей оригинальной форме эта теория почти не преподается на экономических факультетах ведущих университетов. Поэтому экономисты крайне неохотно признают, что Мюрдаль лучше объясняет отношения между богатыми и бедными странами, чем Самуэльсон.
Теория, которой придерживается Самуэльсон, покрывает только общие контуры мирового развития и может до определенной степени успешно предсказать развитие
Согласно теории, основанной на бартере и обмене, т. е. на стандартной неоклассической теории, экономика — это машина, производящая экономическую гармонию при условии, что в ее работу не вмешиваются. Поэтому сегодня внимание уделяется преимущественно финансовым и денежным переменным. Неоклассическая теория оставляет такие причины экономического роста, как новое знание, новые технологии, синергия и инфраструктура, за скобками, или позволяет им раствориться в абстрактном значении среднего арифметического, таком как репрезентативная фирма. В теории, для которой центральным понятием является «производство», происходит обратное: финансовые и денежные переменные используются как леса, необходимые для постройки здания, т. е. производственных мощностей страны. Именно из-за пренебрежения перечисленными факторами стандартная экономическая наука предлагает вывод: глобализация одинаково выгодна для всех стран, даже тех, которые по уровню знания застряли в каменном веке. Эта теория понимает развитие как
Различия между двумя экономическими теориями глубоки, а происходят они из противоположного понимания качеств человека и основного вида его деятельности. Два разных взгляда на природу человека, а значит, на экономическую науку, можно найти у Адама Смита и Авраама Линкольна.
Линкольн описал свою теорию производства и инноваций в предвыборной речи 1860 года. «Бобры строят хатки; однако они строят их сегодня точно такими же, как и пять тысяч лет назад, ничуть не лучше… Человек неединственное животное, которое трудится, но только человек совершенствует свое мастерство. А совершенствует он его благодаря открытиям и изобретениям.»
Эти взгляды на основные экономические характеристики человека легли в основание двух экономических теорий и, соответственно, видов экономической политики. Адам Смит, надо сказать, тоже пишет об изобретениях, но, в его понимании, они зарождаются где-то вне экономической системы (они экзогенны), считаются бесплатными (совершенная информация) и одновременно приходящими в головы всех сообществ и всех людей. У Смита инновации и новые технологии создаются автоматически и бесплатно, невидимой рукой, которую нынешняя экономическая идеология именует рынком. Интересно, что в своем неприятии Смитова взгляда на человеческую природу Авраам Линкольн был единодушен с Карлом Марксом, который сегодня считается его политическим антагонистом.
Два типа теории по-разному видят происхождение человечества. По Линкольну, «в начале были общественные отношения», по Смиту — «в начале были рынки». В книге «Великая трансформация» (1944 г.) Карл Поланьи (1886–1964) обсуждает последствия того, что Смит сделал обменивающегося дикаря аксиомой экономической науки. «Целый сонм авторов, писавших по вопросам политической экономии, социальной истории, политической философии и общей социологии, двинулся по стопам Смита, превратив его пример обменивающегося дикаря в аксиому соответствующих наук. На самом же деле гипотеза Адама Смита об экономической психологии первобытного человека была столь же ложной, как и представления Руссо о политической психологии дикаря. Разделение труда, феномен столь же древний, как и сами общество, обусловлен различиями, заданными полом, географией и индивидуальными способностями, а пресловутая склонность человека к торгу и обмену почти на сто процентов апокрифична. Истории и этнографии известны разные типы экономик, большинство из которых включает институт рынка, но им неведома какая-либо экономика, предшествующая нашей, которая бы, пусть даже в минимальной степени, регулировалась и управлялась рынком. Беглый обзор истории экономических систем и истории рынков, рассмотренных в отдельности, сделает это совершенно очевидным. Он продемонстрирует нам, что роль рынков во внутриэкономической жизни различных стран оставалась вплоть до недавнего времени весьма незначительной, и с тем большей наглядностью покажет, сколь резким был переход к экономике, всецело подчиненной рыночному механизму».[69]
Эти цитаты из Линкольна и из Смита содержат два типа европейской экономической науки в том виде, в каком они развились в Европе за последние 250 лет. В английской традиции человеческий мозг принято считать пассивной
В прошлом веке Торстейн Веблен яростно критиковал основание Рикардовой экономической науки. Как Поланьи после него, Веблен в своей типичной насмешливой манере утверждал, что примитивное экономическое поведение нельзя объяснить теорией Смита и Рикардо. «Предполагается, что орава алеутов-островитян, тычущих граблями в водоросли в полосе прибоя, вооруженных магическими заклинаниями для ловли ракушек, занимались гедонистическим поиском равновесных уровней ренты, зарплаты и процентной ставки». Считалось, что именно этим занимается экономическая наука независимо от времени, пространства и контекста.
В статье «Почему экономика не является эволюционной наукой», написанной в 1898 году, Веблен попытался сформулировать альтернативу английской традиции, т. е. взгляду на человека как на пассивное гедонистическое существо, которое внешние события швыряют так и эдак, и заменить его континентальной традицией. Как Джонатан Свифт и Людвиг Хольберг за полтора века до него, Веблен обратился к иронии. «Гедонистическая концепция человека уподобляет человека быстродействующей счетной машине для исчисления ощущений наслаждения и страдания, который вибрирует, как некая однородная глобула стремления к счастью, и приходит в движение под воздействием стимулов, оставаясь при этом неизменной. У него нет ни прошлого, ни будущего. Он представлен изолированным субъектом, находящимся в устойчивом равновесии, которое нарушается лишь под ударами внешних сил, перемещающих его то в одном, то в другом направлении. Удерживающий равновесие в пространстве стихии, он симметрично вращается вокруг собственной духовной оси до тех пор, пока не окажется во власти параллелограмма сил и не последует в направлении результирующей. Когда сила толчка исчерпывается, он приходит в состояние покоя, в прежнее состояние глобулы желания. В духовном отношении гедонист не является инициатором перемен. Не на нем держится процесс жизни, он разве что является объектом серии изменений, которые производят с ним обстоятельства, по отношению к нему чужеродные»[70]. Несмотря на эти резкие слова, Торстену Веблену предложили стать президентом Американской экономической ассоциации, хотя сейчас логику этого решения трудно понять.
Такое утверждение звучит несколько недобро, но главный вклад Смита в понимание богатства и бедности заключается в том, какие именно понятия он вынес за пределы или исключил из экономической науки, ставшей сегодня мейнстримовой. Смит вычеркнул из стандартной экономической модели четыре понятия, необходимых для объяснения экономического развития:
1. Понятие
2. Идея, что экономическое развитие — это результат синергии и что люди, выходящие на рынок труда в стране, где действуют инновационные отрасли, будут получать большие зарплаты, чем остальные; эта тема повторялась в европейской экономической мысли еще с XV века.
3. Понимание того, что разные виды экономической деятельности могут качественно различаться как источники экономического развития.
4. Сведение производства и торговли к
Первый труд Адама Смита был посвящен астрономии. Метафора Смита и его последователей по сей день остается влиятельной в современной экономической науке: так же, как планеты удерживает на орбите вокруг Солнца невидимая рука, она же автоматически поможет рыночной экономике найти равновесие, если только не мешать ей. Грань между верой в невидимую руку рынка и верой в судьбу и провидение, как мы видим, весьма тонка. Более того, нам известно, что Адам Смит верил, что земля должны распределяться среди людей по воле скорее провидения, чем общества. Он был уверен, что и тут невидимая рука придет на помощь беднякам. «Земля почти всегда питает все то население, которое обрабатывает ее. Одни богатые избирают из общей массы то, что наиболее драгоценно или редко. В сущности они потребляют не более, чем бедные. Несмотря на свою алчность и на свой эгоизм, несмотря на то, что они преследуют только личные выгоды, несмотря на то, что они стараются удовлетворить только свои пустые и ненасытные желания, используя для этого труд тысяч, тем не менее они разделяют с последним бедняком плоды работ, производимых по их приказанию. По-видимому, какая-то невидимая рука заставляет их принимать участие в таком же распределении предметов, необходимых для жизни, какое существовало бы, если бы земля была распределена поровну между всеми населяющими ее людьми. Таким образом, без всякого преднамеренного желания и вовсе того не подозревая, богатый служит общественным интересам и умножению человеческого рода. Провидение, разделив землю между небольшим числом знатных хозяев, не позабыло и о тех, кого оно только с виду лишило наследства, так что они получают свою долю из всего, что производится землей. Что же касается того, что составляет истинное счастье, то они нисколько не стоят ниже тех, кто, казалось, был поставлен значительно выше них. Относительно физического здоровья и душевного счастья все слои общества находятся на одном уровне, и греющийся на солнышке у дороги нищий обычно обладает таким чувством безопасности, к которому короли лишь стремятся»[71].
Смит использует невидимую руку, чтобы построить воистину Панглосову теорию. Стандартная экономическая наука по сей день следует его примеру. Включив в свою систему невидимую руку и исключив из нее четыре основных понятия прежней экономической науки, Смит заложил основу идеологии, которая считает экономику некой
Экономику можно представить в виде двух соединенных сфер (илл. 4). С одной стороны находится гетерогенный и хаотический мир реальной экономики, к которому принадлежит производство множества товаров и услуг — от шнурков до гостиниц и парикмахерских. С другой стороны находится куда более гомогенная финансовая часть, которая занимается тем, что переводит все виды деятельности реальной экономики в доллары. Сегодняшняя теория глобализации гласит, что все виды деятельности, из которых состоит реальная экономика, качественно равны как носители экономического развития. Из этого делается вывод, что глобализация и свободная торговля автоматически ведут к мировой экономической гармонии. Но в реальной жизни многообразие и сложность того, что скрывается в «черном ящике» реальной экономики, приводит к неравенству.
Помимо того что Фридрих Ницше высмеивал наивную веру тех, кто считают, что свободная торговля может привести к гармонии, он выделил дополнительный элемент, который наряду с изобретательностью и склонностью к обмену отличает человека от животных. Люди — это единственные животные, способные сдерживать свои обещания. Это качество породило институты и нормы, законы и правила, стимулы и наказания. Институты могут существовать в форме как общественных ожиданий, так и жестких правил и системы наказаний для тех, кто этим правилам не следует. Рынок является одним из таких институтов: работает согласно набору формальных и неформальных правил и ограничен этими же правилами. Современная экономическая наука считает институты чем-то само собой разумеющимся. После Фрэнсиса Бэкона экономисты долгое время верили, что институты отражают способ производства в любом обществе. Сегодня Всемирный банк вооружился этой идеей и хочет доказать, что бедность — это результат отсутствия в некоторых странах необходимых институтов. При этом он игнорирует связи между способом производства, технологиями и институтами.
Впервые о теории обмена узнали французы в 1760-е годы благодаря физиократам, но она недолго владела умами. Вторая волна ее популярности пришлась на 1840-е годы и захватила весь мир. Чтобы обеспечить промышленным рабочим дешевый хлеб, Англия перестала защищать свое сельское хозяйство тарифами и одновременно попыталась заставить другие страны прекратить защищать свою промышленность. Как считалось, растущее расслоение общества (то, что еще 100 лет потом именовалось общественным вопросом) исчезнет, как только будут сняты все экономические ограничения. Однако такая политика привела только к большим беспорядкам. Современное государство благосостояния строилось из этого хаоса постепенно, по одному кирпичику. Первой зашевелилась Германия. Экономисты самых разных политических убеждений объединились в Союз социальной политики (
С точки зрения экономической политики 1990-е годы близки к 1840-м. Для обоих периодов характерен иррациональный, бесконечный оптимизм, спровоцированный технологической революцией. Стивенсон протестировал первый паровой локомотив «Ракета» в 1829 году, а к 1840 году эра парового двигателя была в разгаре. В 1971 году компания «Intel» разработала первый микропроцессор, в конце 1990-х годов возникла новая технико-экономическая парадигма. Такие всплески производительности в отдельных секторах экономики несут возможность квантовых скачков развития, но одновременно с этим и возможность спекуляций, бесконечного количества проектов и стратегий, направленных на то, чтобы все остальные отрасли производства начали работать так же, как основная отрасль новой парадигмы[73]. Сомнительные бухгалтерские методы концерна «Enron» почти не отличались от методов, которые Торстейн Веблен критиковал веком раньше. В конце XIX века корпорация США по производству кожи попыталась увеличить стоимость своих акций так же, как корпорация «United States Steel» — «Microsoft» своего времени. Аналогичным образом в конце XX века многие компании пытались достичь такой же стоимости акций, как у «Microsoft», но им это не удалось. В разные исторические периоды этим попыткам способствовала эйфория на рынке акций. Рынок так хотел верить, что подобный рост акций возможен, что долгое время одной этой веры хватало для действительного роста. Однако производство кожи — не то же самое, что производство стали; у немногих компаний была рыночная власть, как у компании «Microsoft», поэтому большинство из них в итоге плохо кончили.
«Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» — так называлась книга Чарльза Маккея об обвалах фондового рынка, изданная в 1841 году. Тогда же Фридрих Лист выпустил книгу, в которой писал, что свободную торговлю надо вводить медленно и систематически, иначе бедные страны рискуют еще больше обеднеть. Подобно тому как в подобные периоды люди ждут, что стоимость акций компании взлетит до заоблачных высот, независимо от того, в какой отрасли работает эта компания, в общественном сознании зародилась другая иллюзия — что неограниченный свободный рынок сделает всех богаче. Джон Кеннет Гэлбрейт назвал эту убежденность рыночным тотемизмом. В 1840-е и 1990-е годы вера в то, что рынок — это единственный способ обеспечить миру гармонию и развитие, была непоколебимой. В 1840-е годы это явление называлось свободной торговлей, сегодня оно именуется глобализацией. Долгое время фондовый рынок не осознавал, что есть разница между огромным ростом производительности и лидерством на рынке компаний, несущих новую техно-экономическую парадигму, таких как «United States Steel» и «Microsoft», с одной стороны, и зрелых отраслей промышленности, таких как производство кожи и прочих низкотехничных продуктов, — с другой. По сей день политики в мире убеждены в том, что открытость экономики и свободная торговля, а не технологический прорыв, помогли бизнесменам из Силиконовой долины заработать миллиарды. Это заблуждение обернулось катастрофой для малых инвесторов, которые вложили сбережения в проекты, оказавшиеся мыльными пузырями, и потеряли их. Аналогичное заблуждение относительно свободной торговли так же вредит жителям Перу и Монголии, которые во имя глобализации
Исторический парадокс в том, что когда новые технологии кардинально меняют экономику и общество (как это было с паровым двигателем в 1840-е и информационными технологиями в 1990-е годы), экономисты обращаются к теориям, основанным на обмене и торговле, которые не оставляют места технологиям и новым знаниям. В духе Фридриха Листа можно сказать, что экономисты путают носитель прогресса (торговлю) с причиной прогресса (технологией). По иронии, это же можно сказать о теории экономического развития Адама Смита. Смит просто не заметил индустриальной революции, которая происходила вокруг, пока он формулировал свою теорию.
На первой стадии глобализации (с 1840-х годов до начала Первой мировой войны) богатые страны продолжали индустриализоваться, а третий мир оставался технологически недоразвитым. Эта волна глобализации усугубила разрыв между богатыми и бедными странами благодаря тому, что колониям, согласно устоявшейся практике, не позволили индустриализоваться. Пока последняя волна глобализации основывается на тех же принципах, что и первая, т. е. пока бедные страны вынуждены специализироваться на производстве сырьевых товаров, она будет не более успешной, чем первая. Разница между бедными и богатыми странами будет увеличиваться, хотя при этом в мире может появиться еще несколько богатых стран.
Великий немецкий экономист Густав Шмоллер на первом заседании Союза социальной политики в 1872 году сказал: «Общество сегодня подобно лестнице, у которой прогнили средние ступени». Общество стремится расслоиться на бедные и богатые страны, а стран среднего достатка становится все меньше. За 1950-1970-е годы было несколько попыток создать глобальный средний класс, в том числе проведена индустриализация нескольких стран, несмотря на то что их промышленность не была достаточно сильной, чтобы выдержать международную конкуренцию. Однако шок от внезапно введенной свободной торговли каждый раз сводил попытки на нет. В таких странах (дальше мы рассмотрим в качестве примера Монголию) произошла деиндустриализация и стремительное возвращение к бедности, а затем и ухудшение ситуации. Резкая смена торгового режима — недопустимая ошибка, о которой нас предупреждали теоретики прошлого Джеймс Стюарт и Фридрих Лист. Системе производства нужно время, чтобы приспособиться к окружающим условиям. Континентальная Европа в XIX веке не дала себя обмануть Англии, пытавшейся остаться единственной индустриализованной страной мира. По мнению Англии, глобальная экономическая гармония заключалась в том, чтобы остальной мир производил сырьевые материалы в обмен на английские промышленные товары. Однако страны Европы, а также неевропейские страны с большим процентом эмигрантов из Европы среди населения (США, Канада, Австралия, Новая Зеландия, Южная Африка) приняли политику, которой следовала Англия с конца XV века. Они ввели относительно высокие тарифы, чтобы поощрить национальную индустриализацию. Несмотря на природную защиту в виде транспортных издержек, США начинали строить свою стальную промышленность за 100 %-й тарифной стеной. Хотя большинство иммигрантов и были крестьянами, а не промышленниками, в итоге именно крестьяне больше всех выигрывали от наличия промышленного сектора. Авраам Линкольн заметил: «[Я не могу] назвать причины… [но высокие тарифы] сделают все то, что фермеры [покупают], дешевле».