Помоги проекту - поделись книгой:
Они смутились оба — ученик и учитель.
И, как тогда на берегу, Виктор Николаевич почувствовал, что начинает краснеть, и попытался овладеть собой. «Это нелепо — краснеть перед классом… перед мальчишкой», — подумал он и… покраснел еще больше. Он встал и, пытаясь скрыть смущение, словно в задумчивости, подошел к окну. Но это тоже было нелепо, потому что Петька продолжал стоять столбом и, поняв своим ребячьим чутьем состояние учителя, смотрел на неге уже без страха, даже с усмешкой.
Из ребят только Юрка знал, в чем тут дело. Он сидел сгорбившись, опустив глаза, надеясь, что его не узнают.
— Садись! Что же ты стоишь! — резко сказал Виктор Николаевич.
— Вы мне не разрешали садиться, — вежливо ответил Петька.
За этой вежливостью скрывались торжество и непонятное учителю злорадство.
И внезапно Виктор Николаевич почувствовал неприязнь к этому мальчишке, который держался независимо и дерзко, но в то же время так, что замечание сделать было не за что. Учитель понимал, что от умения поладить именно с такими вот мальчишками зависит его авторитет и дружба с классом. Он был готов любить всех и хотел, чтобы все любили его. Он шел на первый урок взволнованный и радостный. Но его оттолкнули. И это было очень обидно.
Виктор Николаевич торопливо закончил перекличку и начал урок. Но до самого звонка он чувствовал на себе неприязненный Петькин взгляд и поэтому сбивался и, нервничая, стирал мел ладонью, хотя тряпка лежала рядом.
После звонка в коридоре его догнала аккуратная девочка Соня.
— Виктор Николаевич, — сказала она, глядя на учителя круглыми честными глазами, — вчера Петя Исаев и Юра Аленов ушли с двух последних уроков…
— А почему ты мне об этом говоришь?
— Вы же наш классный руководитель. Нашей прежней учительнице я всегда сообщала о том, что делается в классе.
— Прежней учительнице… — растерянно повторил Виктор Николаевич.
— Да, — твердо сказала девочка Соня. — Она уехала потому, что у нее была холодная квартира. Я знаю, где вы живете; я видела вас вчера. У вас тоже холодная квартира…
— Вот что, — решительно сказал Виктор Николаевич, — я попрошу тебя больше никогда не делать подобных сообщений. Никогда! Ни мне, ни кому-нибудь другому… понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Соня, — но почему?..
— Потому, что это нечестно! Потому, что это непорядочно! Когда я учился в школе… Знаешь, что мы делали с такими учениками? Мы их… В общем плохо им было! — выпалил Виктор Николаевич.
— Меня будут бить, если узнают, — покорно сказала Соня. — Но ведь никто не знает…
Виктор Николаевич взглянул на Соню, и на мгновение у него мелькнула мысль, что она над ним издевается. Но лицо ее было серьезно. Нет, конечно, она говорила то, что думала.
— Что же ты хочешь? — спросил он.
— Я — ничего, — ответила Соня. — Но прежняя учительница…
— Я думаю, что ты неправильно понимала свою учительницу, — перебил Виктор Николаевич. — Ты просто ошиблась. Иди домой и подумай о том, что в классе учатся твои друзья. Ты только представь на минуту, что они — твои друзья. Ты сама все поймешь…
Виктор Николаевич вошел в учительскую и закрыл за собой дверь. А девочка Соня посмотрела ему вслед с недоумением.
3. Затонувшие острова (из голубой тетради)
«… На западе равнина круто обрывалась у Великого моря.
Из-за горизонта, из призрачных и пустынных далей приходили к острову смирные, зеленые волны. Но у берега, ощутив под собой дно, волны зверели, становились на дыбы, свивались в упругие тугие валы. Вздрагивали скалы, принимая привычную тяжесть. Между камнями, покрытыми зеленым и бурым пухом, в расселины, в трещины врывались лохматые струи; они сталкивались, шипя вздымались в воздух, чтобы через мгновение упасть обратно.
На дне, подчиняясь медлительному и суровому ритму волн, плавно покачивались стебли водорослей. Словно от ветра пригибались и снова распрямлялись лепестки бледных морских цветов, похожих на распустившиеся астры.
Изо дня в день море вылизывало землю и все, что могло унести, уже унесло с собой, и поэтому даже у берега вода была прозрачна и наполнена светом, как небо перед восходом солнца. Когда море было спокойным, из глубины выплывали пестрые пучеглазые рыбы. Они шевелили кисейными плавниками, лениво тыкались носом в камни, Словно проверяли, стоит ли по-прежнему над водой этот остров. Потолкавшись у берега, они уплывали в море, погружались в глубину, пересекая косые, шевелящиеся полосы света.
Там, в бархатном илистом мраке, лежали на дне граненые колонны с вырезанными на них письменами и знаками; узорчатые решетки ограждали исполинские лестницы, вырубленные на склонах подводных гор; горбились золоченые купола храмов, похожие на остроконечные шлемы.
Если бы обитатели глубин умели думать, они удивились бы мозаичным стенам, составленным из кусочков разноцветного камня, просторным дворцам, открытым для ветров и солнца, медным жертвенным чашам, боевым палицам, вырезанным из слоновой кости, изображению Великого Змея, раскинувшего свои крылья над морем.
Все это было сделано когда-то руками людей.
И все это поглотило море.
Лишь каменный всадник по-прежнему стоял тысячи лет, не замечая, что все вокруг изменилось, и на уцелевшем клочке земли нет больше тех, кому он указал путь той ночью, когда рушились горы и звезды падали с неба на землю.
Раньше здесь была страна, лежавшая на двух островах.
На островах росли цветы и травы, не известные ныне. Там были деревья с высокими гибкими, как хлысты, стволами; на них зрели плоды, дающие питье, пищу и целебную мазь.
Зерно, брошенное в землю, через полгода отдавало тысячу зерен, и люди никогда не знали голода.
В густых лесах жили стада диких слонов, но они не нападали на людей, а приходили к их жилищам и становились их слугами.
И те, кто первыми увидели эту землю, поразились ее щедрости, красоте, богатству и сказали: «Будем жить здесь».
Они построили дворцы, вырыли каналы, воздвигли город, ставший их столицей, и назвали его Атлантидой в честь Великого моря, по которому они сюда приплыли.
И когда они рыли землю, то в глубине находили столбы и плиты, отесанные человеком, извлекали доски, покрытые письменами, и догадывались, что не они были первыми на этой земле, но не понимали, куда ушли жившие здесь до них.
Еще откопали они каменное изваяние: человека, стоящего во весь рост, с одной рукой, протянутой к небу, а другой повернутой так, будто он сыпал что-то из горсти на землю. Глаза его были закрыты, а на одежде высечены знаки двух лун и крылатый змей, заслоняющий солнце. Люди, не понимая этих рисунков, оставили изваяние стоять там, где его нашли, — на склоне горы, с которой были видны и остров и окружающее его море.
Сделав все необходимое, они стали жить, не заботясь о будущем, потому что плодородная земля снабжала их всем в изобилии. Предание говорит, что жители Атлантиды были счастливы…
Они проводили время в развлечениях: женщины украшали себя золотом и орихалком — чудесным металлом, который с наступлением ночи начинал светиться тусклым таинственным блеском; мужчины достигли такого совершенства в воинских упражнениях и защищались так искусно, что, состязаясь боевым оружием, не могли нанести друг другу даже царапины; дети атлантов не страшились прыгать в воду с самых высоких скал; смеясь и играя, они заплывали далеко в море — туда, где кувыркались в воде веселые горбатые рыбы.
Наконец настало время, когда атланты достигли такого успеха в науке, в искусстве украшения своих жилищ, что, казалось, превзошли невозможное. Они предсказывали движение звезд и направление ветра. Они вырезали из камня оконные решетки, тонкие как паутина; они научились извлекать краски из цветов и металл из земли. Из садов Правителя Атлантиды даже при легком ветре доносился нежный и тихий звон. Если ветер усиливался, то сады звучали громче, заглушая грохот прибоя; над городом, разрастаясь, вставала грозная мелодия, и тогда казалось, будто поют и земля и воздух. Это была песня садов, где все травы, кусты и деревья были сделаны из чистого золота и орихалка.
Так жили атланты.
И еще много времени прошло, прежде чем они узнали о неизбежном, и тогда к ним пришел страх…»
— Юра, ложись спать!
— Я сейчас, папа.
Голос отца ленивый, дремотный. Юрка знает: стоит посидеть тихонько несколько секунд, и отец снова заснет. Вчера он провел в воздухе восемь часов, мотаясь над тайгой на своей «шаврушке»[1], и теперь проспит, наверное, до полдня. Раньше Юрке было немного обидно, что отец работает не на больших Машинах и никогда не поднимается выше тысячи метров. Садится на петляющие таежные реки — от берега до берега можно камнем добросить, — на глухие озера, на Енисей, на каменистые пятачки в дальних станках.
Но в прошлом году при посадке «шаврушка» напоролась брюхом на топляк, и весь отряд искал отца больше суток. Тогда Юрка впервые понял, что эти невысокие стрекочущие полеты «с правом выбора посадочной площадки с воздуха» куда опаснее, чем полеты на двухмоторных рейсовых «ИЛах». И с тех пор он стал замечать, что отец иногда, придя домой, засыпает над ужином, а ночью часто разговаривает во сне.
— Юра!
— Сейчас, мам.
Но от матери не отвяжешься так просто. Она встает, надевает халат и выходит из спальни. На пороге останавливается, жмурится, ослепленная солнцем.
Два часа ночи. В конце улицы поднимается оранжевый шар. Облака и дымки над трубами выкрашены в алый цвет. В неярком утреннем свете все кажется угловатым и резким. От собаки, спящей посреди улицы, тянется непомерно длинная, лохматая тень.
С Енисея доносится дурашливый крик гагары.
Юрке не хочется спать. Он, будто нечаянно, сдвигает локтем портфель, закрывая лежащую сбоку тетрадь, и просит:
— Еще полчаса, мам.
— Ложись сейчас же! Завтра опять не добудишься. Неужели тебе дня не хватает?
— Мне к завтра сочинение… — хитрит Юрка, — я скоро кончу.
— Не в первую смену… успеешь…
Несколько минут они спорят шепотом, боясь разбудить отца. Потом Юрка покоряется, начинает раздеваться. Когда мать уходит, он встает с постели, вытаскивает из-под портфеля голубую тетрадку и ложится снова.
Тетрадь исписана мелким неразборчивым почерком, многие слова перечеркнуты, сверху надписаны новые. Юрка читает тетрадь второй день, читает, как ребус, угадывая, подбирая слова, складывая их из пляшущих закорючек.
Ни Димке, ни Петьке он пока ничего не сказал, рассчитывая удивить их сразу, когда прочитает все.
Загадочно и странно то, что написано в тетради. Непонятно, как очутилась тетрадь у их дома, кто написал все это. И очень хочется, знать, где находится страна с красивым, как будто знакомым именем — Атлантида.
Юрка — мечтатель и завистник. Он завидует коршунам, которые часами парят в небе без единого взмаха. Эти глупые птицы не понимают, какое им дано счастье — летать над землей. Они могут летать в дальние страны, над большими городами, горами, джунглями, могут увидеть все, о чем Юрка читал только в книгах. Но коршуны никуда не летят, а кружатся на одном месте и, даже когда заметят добычу, спускаются вниз как-то лениво.
Юрка завидует шкиперам дощатых смолистых барж. Хоть и медленно, но все же движутся, не стоят на месте пузатые караваны, расползаются по рекам, доходят до самого моря. Но шкипера — небритые, босые — сушат на крышах своих будок бязевые рубашки, курят и, кажется, тоже не понимают своего счастья.
Юрка завидует всему, что движется, летает, грохочет, по рельсам, пылит на дорогах, завидует всем героям и путешественникам, а то, что он видит кругом, кажется ему обыкновенным и скучным.
— Мне уже скоро тринадцать лет, — говорит он отцу. — Всю жизнь я живу в Усть-Каменске.
Отец хохочет, и тогда Юрка обижается. Даже отец не понимает, как это было бы зд
Засыпая, он видит лазурные волны и дома, из окон которых выплывают рыбы.
Голубая тетрадь попала в надежные руки.
4. Большой и маленький
Когда у Юрки появлялось желание помечтать, он шел на пристань.
Юрке всегда позарез нужны слушатели. Но слушатели тоже любят говорить о себе. Они только и ждут конца твоей фразы, чтобы вставить: «Ну, это что! А вот я… А вот у меня…» И хотя Юрка совершенно точно знает, что именно он — не собеседник! — сейчас может сказать самое главное, приходится уступать. Иначе — невежливо.
А язык распухает от невысказанных слов.
«Скучные человечки, — с тоской думает Юрка, — все о себе да о себе… Кому это интересно?» И бредет на пристань, к Павлу.
Павел — странный. Иногда он такой взрослый, что к нему не подступишься, особенно на виду у людей. Юрка знает: Павел хочет казаться старше. Все, по мнению Юрки, хотят казаться старше, чем они есть на самом деле. Но в своей комнатке на дебаркадере Павел другой. Он показывает приемы борьбы «самбо» или поет песни под гитару. Его песни мало понятны Юрке: о девушках, ожидающих на берегу, или:
Но Павел умел слушать. И это — главное.
Матрос, стоявший у перил дебаркадера, в ответ на приветствие, спросил:
— Опять пришел?
— Опять, — сказал Юрка.
— Если еще раз увижу на дебаркадере с вашими удочками, — поломаю и в воду брошу. Х
— Павел Алексеевич дома? — спросил Юрка.
— На что он тебе? Он тебе — друг? — Матросу явно было скучно.
— Не знаю, — ответил Юрка.
— Ага… — глубокомысленно и лениво сказал матрос. — А что же ты знаешь?
Юрка начал злиться.
— Где Павел Алексеевич? — повторил он.
— Тренируется, — матрос кивнул в сторону Тунгуски, но тут же спохватился: — Так что ты знаешь? Значит, ничего не знаешь. А ведь в школе учишься! Так вот, учти: удочки поломаю — раз! Поскольку я не рыжий — за сопляков палубу драить…
Юрка смерил глазами расстояние до трапа.
— Я знаю, — сказал он, — вы не рыжий. Вы — лысый.
Матрос, который даже в столовой не снимал шапки, замер с открытым ртом. Но он не успел сделать и шага. Юрка, замирая от ужаса и восторга, уже мчался по берегу. А вслед ему неслись слова, которые взрослые никогда не должны говорить детям.
Остались позади последние дома поселка. На откосе, словно матрешки в сарафанах, стояли треугольные щиты мигалок с фонарными головами. Высоко проплывали облака — густые, плотные. В нагромождении округлых башен, клубков, человечьих профилей, отражавшихся в воде, виделись Юрке очертания города.
Там жили рослые, смуглокожие и сильные люди. Они говорили звонкими голосами, носили белые одежды и плавали между островами по голубым проливам.
Оранжевые витые раковины, вынесенные волнами на берег, тысячелетиями хранили в себе шум прибоя.
Поделиться книгой: