Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Первое танго в Париже: Привилегия для Эдисона - Мария М Павлова на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Павел отхлебнул из кружки и продолжил:

«Поначалу Томас был со мною очень сдержан и мил. Но иногда позволял себе ах… целовать мои запястья чуть повыше перчатки. Ох уж эта европейская галантность, у меня до сих пор жар в груди от таких вольностей. Однажды в Летнем саду я прочла Томасу стихотворение Баратынского. Мой английский, конечно, неплох, но такой реакции я не ожидала. Он был в восторге от стиха и просил меня почитать еще. Я в душе поблагодарила Роуз Метьюз, нашу классную даму, за то, что она заставляла нас учить современную русскую поэзию, и прочла ему еще два стиха… Пришлось пообещать господину Эдисону вечер поэзии в гостиной при свечах. После ужина мы остались одни… и Томас… поцеловал меня, не дослушав стихотворения Вэйтса. Тогда я прочла ему новомодного Пушкина, которого, втайне от маменьки, дала мне переписать из своей тетрадки Оленька Воронцова. Мне так хотелось затушевать возникшую от поцелуя Томаса неловкость… он нашел стих чрезвычайным frivolite… губы мои дрожали, когда я читала ему это:

Нет, я не дорожу мятежным                                   наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством,                                    исступленьем, Стенаньем, криками вакханки                                           молодой, Когда, виясь в моих объятиях змеей, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних                                        содроганий!

Эл был очень взволнован. Он попросил разрешения закурить и задумчиво выдохнул под потолок синий дым французской папиросы. Боже мой… как он был хорош и несчастен…

— Эжени, я недавно потерял мою Мери, бедняжка, она умерла… — проговорил он прерывисто.

Сердце мое разрывалось от сочувствия и нежности к нему. В сумраке гостиной все поплыло перед моими глазами. Огонь в камине трепетал, вытягивался в тонкие оранжевые полосы и исчезал в трубе. Мятущаяся тень Эла дрожала на папенькином гобелене, среди фамильных клинков и аркебуз, профиль его плыл в дыму папиросы, душа моя тянулась к его душе, и не было такой силы, чтобы отвратить меня от него…

Если бы я знала, чем все закончится для меня… Поздней осенью 1881 года мы с Элом уехали в Париж…»

— Паша, ну надо же. — Маша встала и прошлась по кухне, энергично развернувшись у окна. — Я-то думала, что все они, жившие в то время, были не совсем такие. Более возвышенные, что ли… Ну, читай дальше! — И Маша снова уселась на кресло.

«…Париж, Сен-Жермен! Томас! Сам Господь снизошел к нам с небесной выси и поселился на долгое время в нашем маленьком домике…

На берегу Сены в виду отслуживших свое причудливых барж, навеки вставших здесь на якорь, Томас представил меня Анри Медону. Это парижский клошар. О волшебный Париж! Даже бездомные здесь пахнут как-то по-особенному… рыбой, свежим ветром… Анри предложил Томасу раритетную книгу «Язык цветов» madame de la Tour. Книга очень увлекла нас, и часто вечерами мы с Томасом усаживались на веранде и прочитывали удивительные вещи. Оказывается, фиолетовая сирень символизирует смерть! А белая — первую любовь. Томас целовал меня, и запах белой сирени, во множестве растущей в милом моему сердцу Сен-Жермене, кружил мне голову… А пуще всего Томас полюбил экзотическую geranium, символ аристократизма… А мне, стыдно признаться, очень нравились лютики. Они символизируют… ребячество. Ах, как я была с ним раскованна… Никогда больше, ни с кем… милый Томас!»

— Паша! А пращурка-то твоя была… хмм… ты не в нее такой… пылкий?.. — вклинилась Маша. — Прямо так живо все это я себе представляю! Никогда бы не подумала, что старые дневники… Ужас как интересно! — Маша прижалась к бедру Павла и замерла. Он, тоже немало впечатлившись, погладил жену по голове:

— Теперь я понимаю, что испытывала девушка, переживая свою первую любовь!

— И, похоже, последнюю… Какое-то во всей этой истории острое предчувствие печали…

— Да… что-то здесь очень уж… А ведь это моя родная кровь! — Павел в экстазе поцеловал старую тетрадь и… оглушительно чихнул. Маша расхохоталась. «Как быстро женщины переходят от лирической меланхолии к веселью», — успел подумать Павел, но Маша тут же взяла себя в руки.

— Читай, милый, читай! — нетерпеливо затеребила она мужа и снова уперла кулачки в подбородок, устремив на Павла глаза, полные ожидания, любопытства и сопереживания женской судьбе незнакомой ей соотечественницы, жившей много десятилетий тому назад.

«“…Моя камелия!” Так назвал меня Томас. Я тайком заглянула в книгу цветов и нашла там, что камелия означает непревзойденное превосходство. Этой ночью, назвав меня камелией, Томас пришел ко мне в спальню в расстроенных чувствах. Дела на его заводе шли плохо. Он жаловался на трудности с редким металлом вольфрамом. Я постаралась, как смогла, успокоить его и до самого утра не выпускала из своих объятий. Утром, пока он спал, я распорядилась, чтобы поставили самовар, и собрала букет камелий. Наша горничная Эсмеральда принесла также тюльпаны и розовые анемоны. Она была рада угодить нам и весело щебетала, окаймляя камелии этими цветами. Много позже я узнала, что тюльпаны и анемоны — классические викторианские цветы горя и смерти, болезни и запустения… Милый Томас, нам с тобой чуть-чуть не хватило уютных вечеров вдвоем, чтобы дочитать «Язык цветов» до этого места. Видимо, такова судьба…

Несколько дней мы добирались до Pierre-Saint-Martin. Это почти на границе с Испанией. Милая деревушка с пасхальными козочками на изумрудной травке. Пикники там незабываемы. Пусть тот, кто читает эти строки, не думает о нас с осуждением. Мы были помолвлены! Томас захватил с собой «Песнь песней» Соломона и смущал меня цитатами…

«Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями».

Козочки смотрели в нашу сторону и тоненько блеяли, смущая меня еще более. Несносный Томас, он как будто не видел этих маленьких les biquettes и сладко терзал мне душу:

«Два сосца твои, как два козленка, двойни серны».

Потом, когда дела на заводе поправились, Томас затеял небольшое путешествие в Версаль. В свою очередь, я захватила Послание к коринфянам. Теперь пришла пора Томасу краснеть и опускать очи долу. Досталось и его отросшим за лето волосам, а в помощь мне — стих четырнадцатый из одиннадцатой главы:

«Не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?»

Третьего дня мы прокатились по Rue de la Ре и остановились у Вандомской колонны. Высота ее завораживала.

— Тридцать метров сплошного металла составляет этот фаллический символ победы в битве под Аустерлицем. Отлит из пушек побежденных! — с пафосом в голосе произнес Томас, ввергая меня в краску. Потом были сады Тюильри, разрушенные республиканцами и превращенные в парк. Томас взял меня под руку, и мы имели promenade вдоль Сены. А вот и милый крошечный bateau Mouche, пыхтящий по волнам. Мы едва втиснулись на его маленькую палубу. Томас увлек меня к подножию холма Montmartre, и мы, счастливо смеясь, плелись, влекомые любопытством неофитов, к церквушке Sacre cur.

У меня пересохло во рту, и Томас затащил меня в кабаре «Au lapin agile», где он заразительно хохотал, повторяя:

— Мой милый зайчик в кабаре «У дикого зайца».

— Хочу пройтись по бульвару Клиши, — капризничала я, дразня своим настроением Томаса.

— Pourquoi pas, ma belle?

Мы свернули налево и дошли до Клиши, прошлись по великолепному бульвару и вернулись назад.

На бульваре Grande Armee силы окончательно покинули меня, и мы сели в экипаж. Впереди во всем своем великолепии показалась Триумфальная арка. О! Потом Champs-Elysees!.. Здесь, на Елисейских Полях, под цоканье подков смирной парижской лошадки я упросила Томаса никуда не сворачивать и доехать до Place de la Concorde. Милый Томас, вечером я опять тонула в его объятиях…

Несколько дней мы провели в Оверни. Как хорошо в Оверни после дождя! Маленькие белые домики и палисаднички, как в России… Свет, свет и свет. Ах, Томас, он был так мил со мной и… страстен! Капельки на траве холодили спину, и плед старушки d’Oriniye не грел меня так, как его горячие объятия…»

— Маша, тут зачеркнуто несколько абзацев!

— Что, совсем не разобрать?

— Так, отдельные слова только понятны… А, вот, дальше видно!

«…а когда Томас открыл глаза, я не стала давать ему время, чтобы он опомнился и хоть чуть-чуть пришел в себя. Мною овладело веселье, я была на седьмом небе от счастья. Я засыпала его цветами и поцелуями, успевая вставлять иногда цитату к месту. К месту оказалось «Бытие»:

«…жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел».

Томас заразительно смеялся и грозил мне пальцем. А мне было совсем не стыдно, хотя мысль о маменьке заставляла меня в тот момент становиться серьезной. Но разве можно быть серьезной с Томасом?

В каретных мастерских Ле-Бурже Томас присмотрел новую карету. Он забрался на запятки, потом спрыгнул и с поклоном открыл мне дверцу экипажа. Я была королевой, а может быть, принцессой! Мягкие подушки салона помнят наши объятия! Нет, про это не буду… пусть останется в моей памяти… нежный, милый Томас, жар заливает мое лицо, перо выпадает из рук…

«Нас погоняют в шею, мы работаем — и не имеем отдыха», — цитировал мне Томас полюбившийся ему стих из «Плача Иеремии».

«От лености обвиснет потолок; и когда опустятся руки, то протечет дом», — вторила я ему стихом из «Екклесиаста». Жизнь моя казалась вечной…

Сен-Дени! Мезонин и роскошные портьеры, все было как будто бы вчера… Трепетные пальцы Томаса, Господи, такого счастья просто не бывает! Прогулки по вечернему Montmartre и белое вино на Place d’Etoile! Чопорные дамы с мопсами и перчатками до середины плеча! Маменька, что бы ты сказала, увидев это? Ах, французские нравы, вечный праздник и веселье!

Парлеруа, дворник Огюст, метущий своей метлой в четыре часа утра под окнами нашего балкона. А еще помню Колонь, тонкий, едва уловимый парфюме… Маменька, прости меня, я позволила Томасу купить прелестный по форме флакончик, и вот он стоит рядом со мной… пустой… и напоминает мне дни пролетевшего счастья…

Гостиница на Rue de la Victoire… Полдень, яркие лучи света между сдвинутых портьер. Немного болит голова. Томас разбудил меня поцелуем. Он шептал мне о том, что нужно куда-нибудь пойти развеяться. Мне не хочется никуда идти, мне лучше полежать эти несколько дней в полумраке нашего уютного номера, я хотела бы немного почитать, может быть, Боккаччо или мсье Гюго, нет… только не сейчас, лучше просто подремать. Томас настаивает, заглядывает мне в глаза. У меня нет сил смотреть на его милое лицо, у меня нет сил… я чувствую себя долькой выжатого лимона, а еще я чувствую себя предательницей. Душа моя превратилась в маленькую тряпичную куклу. Она, эта убогая кукла, ничего не хочет, кроме одного — сжаться в комочек, прижать колени к груди, обхватить их слабыми руками и закрыть глаза. Пусть будет полумрак, пусть будет тишина, пусть остановятся часы… не надо им тикать, пусть в мире на время воцарится темнота и тишина…»

— Маша, о чем это она?

— Павлик, читай дальше, это место можешь пропустить…

«Mon petit oiselet… — так шептал мне Томас, мягко настаивая на прогулке по городу. Я поддалась на уговоры, и… мы поехали в танцевальный зал на Trocadero. Музыка, яркий свет, вопреки моим предчувствиям, прогнали жестокую migraine… Я боялась, что плохо выгляжу… но я была так благодарна Томасу за его попытки развлечь меня…

…это был новый танец — танго.

— Voulez-vous danser? — Фернандо и Долорес стали давать нам уроки танца, у меня хорошо получалось. Томас был более прилежен, сложный ритм давался ему с трудом. Он был настойчив и добился своего. Долорес очень хотела научить его всему, что умела сама, но ее природная гибкость была непревзойденной, Томас не обладал ею в достаточной мере. Тогда Фернандо сказал ему, что мужчине не надо танцевать телом, влюбленному страстному мужчине пристало танцевать душой. С Томасом произошло чудесное превращение… Он не прибавил гибкости, но в его движениях появились резкость и взрыв. Он ронял Долорес навзничь, и глаза его сверкали так, что можно было усомниться в его чувствах ко мне… В такие моменты я готова была вскрикнуть… так мне виделось… Ах, эта femmediable Долорес…

…Сегодня в Trocadero мы танцевали с Томасом вдвоем. Распорядитель был очень рад, в последние дни сюда приходили одни старики, чтобы потанцевать мазурку и падеспань…

Томас был неподражаем. Он стал импровизировать. Боже, я едва успевала за ним, он вел меня жестко, и это было восхитительно. Два медленных шага, потом два быстрых… этому не учил меня Фернандо! Бедро Томаса оказалось между моими бедрами, прижалось к ним. В этот момент Томас бешено закружил меня, и я забыла обо всем. Мы танцевали совсем другой танец, такой, какого не ждали от нас ни Долорес, ни Фернандо. Фернандо смотрел во все глаза и что-то вскрикивал, жестикулируя, он то хватал Долорес за талию и пытался тут же повторить увиденное, то безнадежно опускал руки и, закрыв глаза, клал голову испанке на плечо… Финал же был таким, как учила Долорес: Томас закружил меня и, чуть касаясь талии, уронил в бездну… я падала и падала, бесконечно долго, пока не почувствовала его сильную руку, удержавшую меня почти у самого пола… Волосы мои разметались, рука описала полукруг, задевая доски танцевального зала. Фернандо бешено захлопал в ладоши и подбежал к нам, Долорес приколола мне на платье gris de perles…»

— Платье… серо-жемчужное. Маш, это как твое?

— Да, как мое. Не отвлекайся!

«…приколола красную розу… На следующий день Томас купил два золотых медальона и приказал нанести на них гравировку. Потом, в знак нашего союза, он надел один на шею мне, второй — себе».

— Этот танец потом назвали фокстрот, шаг лисицы… — задумчиво проговорила Маша, покусывая дужку очков.

— Откуда ты знаешь? — удивился Павел, поднимая глаза от дневника.

— От верблю-ю-ю-да…

— А медальонов-то, оказывается, было два?

— Да… где-то есть и второй…

Павел озадаченно кивнул и продолжил чтение.

«Этот танец оставил в моей памяти неизгладимое впечатление. Томас часто вспоминал его и шептал мне на ухо о том, как еще он мог бы выразить в танце свои чувства ко мне. Как бы я хотела его повторить! Я готова была откликнуться на любое движение Томаса… а потом…

Потом Анри Медон познакомил нас с парижским художником, его звали Pierre. Коричневый бархатный берет, выцветший плащ, бывший когда-то шикарным, мягкая бородка и зеленые глаза… Картины Pierre сразу приглянулись Томасу. Его манера потрясала. Глядя на нас, Pierre загорелся и предложил написать наш совместный портрет. Что-то смутно шевельнулось в моей душе… Ах, не надо было бы этого знакомства, не надо было бы этих зеленых глаз, плаща… Каждый день я позировала для Pierre в накидке, затем меня сменял Томас. Часы пролетали стремительно. Художник смотрел на меня, склоняя голову, и примеривался к свету и тени.

Потом, торопясь, пригласил Томаса встать рядом со мной. Попросил его снять медальон, задумчиво поиграл в руках вещицей и отстраненно надел украшение на себя. Короткая, едва заметная судорога пробежала по его рукам… Кисть выпала у него из рук и опрокинула бокал с beaujolais Morgon… Mon Dieu! Что со мной произошло в тот самый момент… Maman…

…в себя я пришла в объятиях Томаса.

— Это всего лишь обморок, милая, как ты себя чувствуешь? — теребил он меня, а я… я вновь чуть не потеряла сознание, потому что… потому что мне казалось, меня касаются… руки Pierre… Дева Мария, это не были целомудренные прикосновения… Господи, зеленые искристые волны накатывали жаром, и не было никакой защиты от них. Мою грудь гладили… не руки Томаса, а руки Pierre. Мое тело мне не принадлежало. Я не могу описать словами, что происходило со мной. Пальцы Pierre были внутри меня, и у меня едва хватало сил, чтобы удержать крик восторга и ужаса… Предчувствия мои оказались пророческими.

На следующий сеанс я пришла одна. Томас не смог быть в условленное время, работа захватила его, в то время как ноги мои сами несли меня к Pierre… plus tard… мне казалось, что меня влечет какая-то неодолимая сила. Я еще не начала тогда осознавать мистическую подоплеку этих событий. Но в тот самый момент я не могла прогнать от себя ни ощущений моих, ни желания отдаться во власть их… Pierre в этот раз не уделял внимания картине, он появился передо мной и едва успел подхватить на руки… Я принадлежала ему… Потом, когда я в изнеможении лежала на кушетке, пытаясь понять, что со мною происходит, Pierre лихорадочно работал. Кисть мелькала в его руках, едва касаясь холста, и каждое касание отзывалось во мне густой сладкой болью… На лице Pierre играла демоническая улыбка, он, почти не открывая глаз, безошибочно находил палитру, и мазки, казалось, ложились не на холст, а на мою живую плоть. Трижды я приходила в студию Pierre и каждый раз оказывалась сраженной его необоримым животным магнетизмом».

— Дальше тут зачеркнуто!

— Продолжай же…

«…и постепенно на холсте возникала восхитительная картина. Томас рядом с молодой женщиной… Но эта молодая женщина была не я, а кто-то совсем другой. Такою видел меня Pierre. Что-то, на мой взгляд, в этом изображении было от… куртизанки, от девушки Парижа. Томас не соглашался со мной, видя в моем образе что-то свое. Когда картина была окончена и Pierre сорвал с нее покрывало, я едва удержалась на ногах… с холста на нас смотрела страсть и ревность… Странно, что Томас и в этот раз ничего не увидел. Он щедро заплатил Pierre за работу, а портрет приказал повесить в нашем домике. Несколько дней спустя я заметила, как Томас отстраненно вглядывается в картину. В душе моей поселилась тревога.

Все разрешилось скоро и печально. Томас застал нас с Pierre у картины, Pierre целовал мне руку, но отпрянул, поцелуй его сказал Томасу многое… Он что-то понял и потемнел лицом. Pierre было отказано от дома, портрет перенесли в чулан. Что-то происходило со мной, и я ничего не могла с этим поделать. Дева Мария, помоги мне… Не стало ни дня, ни ночи, когда бы я не думала о Pierre. Под сердцем у меня зарождалась новая жизнь, это был плод любви — Томаса и моей. Но как мне описать свои чувства? Обморок… зеленые глаза и тонкие чувственные руки художника, надежные руки Томаса, зачем все так соединилось? Мне ли такое? О! Дева Мария!..»

— Да-а-а… — Павел в растерянности остановился и посмотрел на Машу.

— Вот это любовь! — тихо сказала она, обхватив себя за плечи.

— Маша, наверное, так нельзя, неужели все женщины такие? Ведь она была беременна от Томаса, разве может в ее сердце оставаться хоть какое-то место для другого? Ты можешь мне это объяснить? Она… она предала мсье Эдисона! — Павел поджал губы и замолчал, потрясенный.

— Что ты такое говоришь? — спросила Маша, потупив взор. — Да, чувства захлестнули ее… но разве бедная девочка виновата в том, что она всего лишь… листок на ветру, на горячем, сжигающем ветру? Кстати, русский писатель Лесков сказал: «Сердце не заезжий двор, в нем не может быть тесно». Человек может, может испытывать любовь сразу к двоим! Да вспомни же «Маленькую хозяйку большого дома» Джека Лондона! Кстати, это и у мужчин бывает. Вот Шиллер, к примеру, любил сразу двух сестер, Каролину и Лоту.

— Маша, это ведь адюльтер… — споткнулся на середине фразы Павел, не договорив. На его губы легла Машина ладошка.

— Не надо, Паша… если ты не можешь понять это состояние, когда в душе смятение, когда ты любишь всем сердцем…

— Маша, я и раньше не особенно любил художников, а теперь… Шиллер хоть и не художник, а писатель, но тоже… творческая профессия, наверное, влияет… — прервал ее Павел.

— Надеюсь, ты не уподобишься Альфреду Нобелю, который завещал не награждать премией своего имени математиков просто потому, что именно математик свел у него жену со двора?!

— Вот именно, Маша, ты точно определила — «свел со двора»! Что-то есть в этом… унизительное для женщины, что-то темное и потрясающе нелогичное.

— Какая тут логика, Паша, это ЛЮБОВЬ! — Маша обняла Павла и тут же отстранила его от себя, словно желая убедиться, что он с ней рядом, что это ее Павел стоит перед ней и смотрит на нее — потерянно, не в силах вместить в себя такую простую в своей законченности мысль, что нет и никогда не было границ слияния и разделения двух душ. Что только Томас Альва Эдисон взял на себя Богово решение разорвать их союз с любимой, потому что не вынес непостижимой неопределенности, потому что не смог вместить в себя безграничное, трепетное, бесконечно рискованное для обоих, зыбкое единение, единственно дающее человеку только вечную неуверенность, заставляющую душу вновь и вновь оживлять свое право на другого человека страстью и огнем, и эта неуверенность, ежесекундно переходящая в уверенность, и есть любовь… Ничего такого Маша не сказала Павлу. Он вздрогнул, проваливаясь в глубину Машиных глаз и понимая что-то про себя. Потом поцеловал жену и стал мешать в кружке остывший чай. Затем снова потянулся к тетрадке.

Через несколько пустых страниц бледнела совсем короткая запись:

«Теперь, лежа на холодной кровати в штате Нью-Джерси, я думаю только об одном… Пусть наш малыш выживет и вырастет в этом неуютном мире. Где все против меня, все… Я не желаю зла Мине и помолюсь за нее и Эла. Пусть они будут счастливы… Лишь бы мой Коленька выжил и окреп… Mon Thomas… mon Pierre…»

Павел перевернул страницу.

— А тут еще что-то вроде стихов.

— Да ну? Читай скорее.

— Погоди. Дай вникнуть. Сейчас попробую перевести. Получится, конечно, неказисто, но… Кажется, так:

К тебе летит горячий судорожный                                                 всхлип, Он не тому, кто с губ его срывает, Но стон идет на спад и затихает, И поднимается горячею волной, Когда ты грудь другой — единственной —                                              ласкаешь И крик любви на волю отпускаешь, Его ловлю из губ твоей любимой, И эта ночь любви — моя…

— Странные стихи, не сразу и поймешь, про что…

— Кажется, я понял. Ведь если взять физические понятия, то между слившимися в поцелуе губами тоже есть пространство, и километры расстояния — частный случай поцелуя… вот она и пишет про это. В теоретическом смысле.



Поделиться книгой:

На главную
Назад