Ловушка времени

Очевидно, выражение моего лица настолько красноречиво отражало эти мысли, что мой собеседник глубоко вздохнул:

– Успокойтесь, я не сумасшедший. Если вы можете уделить мне пятнадцать минут своего времени, я вам все объясню.

И тут он начал говорить. Я его почти не перебивал, тем более что ничего в этом не смыслил. В его словах была своя логика, но меня эта проблема никогда особенно не интересовала.

Сначала он рассказал о том, что иудаизм – это первая и единственная монотеистическая религия, в том смысле, что объясняет суть мироздания активной творческой деятельностью Уникального Высшего Разума. Все остальные религии либо скопированы с иудаизма, либо не являются монотеистическими, либо вообще ничего не объясняют.

Потом он начал распространяться о том, что на рубеже нашей эры античное язычество дошло до полного вырождения и было обречено на исчезновение. Весь цивилизованный мир подошел к той черте, за которой следовало осознание существования Уникального Высшего Разума, творческая деятельность Которого создала наш мир.

На мой вопрос, почему евреям на это потребовалось гораздо меньше времени, он ответить не смог, просто сказал, что не знает.

Итак, античное цивилизованное общество готово было принять монотеизм. Однако монотеизм – это и был иудаизм, ведь монотеизм бывает только один, он не бывает в разных проявлениях.

Точно так же как вода – она и есть вода, она состоит из двух атомов водорода и одного – кислорода, и другой воды с теми же свойствами не бывает.

Тем не менее, античная цивилизация того времени, греческая по духу, еще не была готова принять иудаизм, он был слишком сложен для нее. Переход от примитивного язычества к осознанию Уникального Разумного Творца не мог быть резким, для этого требовалось время.

Со слов Кравченко, уже тогда язычники начали принимать иудаизм, но этот процесс еще не стал массовым.

И вот на сцену вышло христианство, которое как нельзя лучше подходило язычникам, так как сочетало привычные атрибуты язычества: божество, порождающее детей от союза с земной женщиной, умирающий и оживающий бог – с нравственными основами монотеизма: свободой выбора между добром и злом, приоритетом нравственного начала над физическим.

Таким образом, пришел к выводу Кравченко, раннее христианство было упрощенным, адаптированным для язычников вариантом иудаизма. Так адаптируют или упрощают оригинальные книги для изучающих иностранный язык.

Меня это никогда не волновало, но если бы я был неевреем, то, наверное, возмутился.

Дальше Кравченко стал говорить о том, что если бы христианство не появилось в то время, то иудаизму был бы дан дополнительный шанс, и наверняка античный мир в конце концов стал бы иудейским.

– Но христианство тем не менее появилось, – возразил я, – значит так было надо.

– Кому надо? – возмутился мой собеседник. – Евреям уж точно это было не надо.

– Послушайте, при чем тут евреи?

– Как при чем? А вы кто?

Я промолчал, посчитав его вопрос риторическим.

– Поймите, – продолжал Кравченко после паузы, – Иисус совсем не собирался придумывать новую религию, и уж тем более не претендовал на роль сына Бога, это было бы для него как для верующего иудея просто нонсенсом. Вся проблема была лишь в том, что его казнили. Это событие стало фатальным для еврейского народа и привело к возникновению христианства, основанного на обвинении евреев в богоубийстве. Именно это и послужило причиной многовековой трагедии еврейского народа.

Я перестал ему возражать, тем более что совершенно не понимал, куда он клонит.

– Я уверен, – продолжал Кравченко, – что тогдашние власти Иудеи не только не принимали участия в казни Иисуса, но, наоборот, всячески старались его спасти от рук римского прокуратора. Им казнь Иисуса была совершенно невыгодна, так как превращала их в глазах народа в явных пособников римских оккупационных властей.

– Все, что вы рассказываете, конечно, очень интересно, но какое отношение это имеет ко мне, – попытался я вернуть моего собеседника к действительности.

– Самое прямое! – вскрикнул Кравченко. – Неужели вы ничего не поняли? Вы изобрели машину времени!

– Послушайте, вы просто не понимаете, о чем говорите. Никакой машины времени я не изобретал, вы напридумывали себе Бог знает что. Я работаю над проблемой хроноволновой теории, и нам удалось произвести некоторые молекулярные перемещения в хроноволновом пространстве.

– Не пытайтесь запутать меня в дебрях научных терминов, – Кравченко спокойно положил ногу на ногу, – ведь ясно, что благодаря вашему изобретению человек вполне может переместиться в прошлое.

– Нет, нет и еще раз нет! – в запальчивости воскликнул я. – Об этом не может быть и речи. Было проведено лишь несколько экспериментов по перемещению в прошлое микрочастиц.

– Где микрочастицы, там и макротела, – заверил меня Кравченко.

– Так, давайте закончим этот пустой разговор, – сухо сказал я и резко встал из-за стола.

Тогда Кравченко стал хватать меня за руки и сбивчиво говорить, что мой долг как человека, как ученого и как еврея – спасти еврейский народ от трагедии. С его точки зрения, мы должны были срочно отправиться в Иудею начала нашей эры, разыскать Иисуса и спасти его от казни.

Ситуация была довольно странная, я просто не знал, что делать. Можно, конечно, обратиться в полицию, но что я буду там объяснять?

Кравченко воспользовался моей нерешительностью. Он стал доказывать мне, что, спасая Иисуса, мы совершаем акт милосердия, способный изменить историю человечества в сторону ее гуманизации.

– Представьте себе, что не будет ни крестовых походов, повлекших за собой гибель сотен тысяч людей, ни инквизиции, ни религиозных войн, ни средневекового антисемитизма в Европе, ни Холокоста наконец, а я просто уверен, что Холокост был естественным продолжением средневекового европейского антисемитизма, – продолжал проповедовать он.

Уже тогда я понимал, что он говорит ерунду, но не чувствовал в себе силы серьезно ему возражать. А он был очень убедителен. Вероятно, он обладал каким-то гипнотическим даром или, как сейчас модно говорить, экстрасенсорными способностями.

И тут я совершил главную ошибку – стал доказывать техническую невозможность осуществления его проекта. На это он вполне резонно возразил, что любое техническое препятствие можно устранить.

Сам того не желая, я втянулся в обсуждение деталей.

Мы проговорили несколько часов. Перед тем как расстаться, Кравченко взял с меня слово, что я хорошенько обдумаю его предложение, прежде чем приму окончательное решение.

Он обещал позвонить через месяц и растворился среди гуляющей вдоль набережной публики.

Глава 2,

в которой я начинаю понимать, что моей спокойной жизни приходит конец

Последующие дни были очень напряженными. Мы много и успешно экспериментировали с нашим прибором. Я почти не бывал дома, вернее, возвращался только поздно вечером.

В то время мне часто звонила моя сестра Ольга, которая была старше меня на пять лет и поэтому всегда считала, что несет за меня ответственность.

Она уехала в Израиль сразу же после замужества, больше двадцати лет назад. Здесь они неплохо устроились. Ее муж стал психиатром, хорошо продвинулся по службе и вел большую частную практику. В последнее время сестра перестала работать, хотя раньше преподавала в школе химию.

Детей у Ольги двое: дочь Вита родилась еще в России, сейчас она в США. Сын Шурик родился в Израиле. Шуриком его называли, конечно, дома, официально он был Алексом. Мой племянник заканчивал службу в армии и собирался поступать в медицинский институт.

В Израиле я поселился рядом с сестрой. Я купил небольшую двухкомнатную квартиру в доме на соседней улице, так что мы много времени проводили вместе.

Ольга помогла мне благоустроить новое жилище – у нее была необыкновенная способность создавать уют из мелочей. Она выбрала мне мебель, немного напоминавшую ту, которая стояла в доме наших покойных родителей, и развесила на окнах тюлевые занавески, которые так обожала наша мама.

Именно Ольге я обязан тем, что у меня дома висит картина, изображающая уголок старой Москвы. Она нарисована бывшим москвичом, а ныне ностальгирующим израильским художником, которого моя сестра нашла и уговорила изобразить дорогое его сердцу место родного города. С тех пор эта картина стала украшением моей квартиры, я с удовольствием ее рассматриваю и до сих пор нахожу все новые и новые нюансы.

Однажды Ольга позвонила.

– Миша, как дела, чем занимаешься? – раздался в трубке ее бархатный голос.

– Вот, чай заварил в своей любимой кружке и пить собираюсь, – проворчал я.

Эту кружку я купил в Ялте, когда отдыхал там со своей знакомой. Вещица была довольно аляповатой, но навевала такие приятные воспоминания, что я даже захватил ее с собой в Израиль.

– Представляешь, Миша, Шурик вдруг взял и принес домой аквариум с двумя золотыми рыбками, – пожаловалась Ольга.

– Оль, ну и что, рыбки – это очень хорошо. Говорят, что они успокаивают нервы.

– Если бы так... Мои нервы они наоборот травмируют. Я их совершенно не понимаю, не знаю, как с ними нужно обращаться. А вдруг они заболеют или умрут?

– Заболеют – вылечишь, умрут – похоронишь, – отрезал я.

– Ну и шутки у тебя, – обиделась Ольга. – Кстати, у меня вчера убирала Света, так она сказала, что к тебе в четверг, в твое отсутствие, заходила какая-то женщина. У тебя что, новый роман? Почему ты мне ничего не рассказываешь?

«Все, – подумал я, – выгоню к чертовой матери эту Свету. Мало того, что она отвратительно убирает, она еще и шпионит за мной».

– Какой роман, Оля, это заходила соседка. Просто ей срочно нужен был учебник для сына. Ты же знаешь, что я занимаюсь математикой с ее сыном, кроме того, я всегда оставляю ей на всякий случай ключи от своей квартиры, – стал оправдываться я.

– Глупости, это была не соседка. Твоя соседка – блондинка с длинными волосами, а это была коротко стриженная брюнетка, – продолжала допрос Ольга.

– Значит, она подстриглась и покрасилась. Все, Оля, я не могу больше разговаривать, полно работы.

– Кстати, ты сам-то подстригся? – в сестре проснулся учитель. – Ты за последнее время совсем оброс. Не забудь, что ты уже не юноша, и длинные волосы с проседью иногда выглядят странно.

– Я договорился с парикмахером на завтра,– вздохнул я, сознавая, что сестра права.

– И усы подравняй, а лучше бы ты их совсем сбрил. Евреи в Израиле усы не носят, – поучала Ольга.

– Оль, без усов у меня будет слишком глупый вид, – усмехнулся я. – К тому же с усами, Олечка, я похож на Эйнштейна.

– Ладно, я позвоню завтра.

Возразить ей было нечего. От кого-то из наших общих знакомых я слышал, что она сама очень этим гордится и всем рассказывает о моем необыкновенном сходстве с всемирно известным физиком.

Такие разговоры, с одной стороны, сильно мешали мне сосредоточиться, но с другой – напоминали, что помимо хроноволн существует и обычный мир, который временами казался мне призрачным.

Я уже начал забывать о существовании Кравченко, однако ровно через месяц после нашей встречи раздался звонок. Спустя час мы вновь сидели в том самом кафе под портретом Рабина.

– Итак, – начал Кравченко, – вы согласны на мое предложение?

– Поймите, от моего согласия или несогласия ничего не зависит. То, что вы предлагаете, просто неосуществимо. Неужели вы, взрослый и, кажется, разумный человек, не можете отделить реальность от фантастики?

– Уверяю вас, что я много думал над этим и примерно представляю себе весь проект, – сказал Кравченко, как будто речь шла о субботней прогулке за город.

– Вы не можете представлять все в деталях, ведь вы даже не знаете принцип работы хроноскопа, прибора, позволяющего перемещаться в хроноволнах, – хмыкнул я.

– Давайте назовем его по старинке: «машина времени», – предложил Кравченко.

– Вы можете назвать его как угодно, хоть «спаситель человечества», от этого мало что изменится.

– Хорошо, пусть будет хроноскоп. Скажите, принципиально возможно отправить человека в прошлое с помощью хроноскопа?

– Не знаю, не пробовал, – съязвил я.

– Но хоть планы такие есть? – словно не замечая моей иронии, не унимался Кравченко.

– Конечно, нет. Единственное, о чем мы думаем, это начать переговоры с биологами, чтобы приступить к экспериментам с заброской в прошлое бактериальных культур.

– Вы что, их там всех перезаражать хотите?

– Речь идет, конечно, не о болезнетворных бактериях, – заверил его я и сам засомневался.

– Допустим, это удастся, следующим этапом, очевидно, будет отправка простейших организмов, а потом животных. Интересно, сколько времени могут занять эти эксперименты, – начал рассуждать Кравченко.

– А если вообще ничего не выйдет, если живая клетка разрушится при движении по хроноволнам? Ведь этого никто знать не может! – я уже почти кричал.

– Тогда придется работать над тем, чтобы она не разрушалась, и снова экспериментировать, – спокойно резюмировал Кравченко, как будто ученым был он, а не я.

– Вы готовы участвовать в эксперименте? – я не на шутку разозлился.

– Я бы не отказался, но нет смысла рисковать зря, – невозмутимо ответил он.

«Да, – подумал я и посмотрел на него оценивающе, – этот бы точно не отказался.»

– Вы можете объяснить мне принцип работы хроноскопа, разумеется, без технических деталей, которые я все равно не пойму, а общий принцип: каким образом предмет посылается в прошлое, и как он возвращается обратно? Кстати, а почему хроноскоп, а не хрономобиль, такое название более точное?

– Прибор создает туннель из пространства нашей реальности в пространство прошлой или будущей реальности. Туннель проходит через хроноволновую субстанцию, – начал объяснять я, – а хроноскопом прибор назван потому, что предполагал только изучение хроноволн, а не перемещение тел по ним. Кроме того, хрономобиль, на мой взгляд, звучит по-идиотски.

– Согласен... А сколько времени занимает само перемещение?

– Не знаю, но думаю, что в хроноволновой субстанции понятие времени очень относительно, может быть, вообще нет разницы между вечностью и мгновением.

– Хорошо, а как тело возвращается обратно?

– На приборе заранее программируется время возвращения, и посланный предмет возвращается по вновь образованному туннелю.

– Значит, если тело в прошлом переместится, уйдет из точки прибытия, а потом опоздает ко времени возвращения, то оно навсегда останется в прошлом? – забеспокоился Кравченко.

– Вероятно... Я никогда об этом не задумывался. Мы не экспериментировали с перемещающимися предметами.

– Да, интересно, этот факт сильно ограничивает возможности человека, находящегося в прошлом, если, конечно, он хочет вернуться обратно, – нахмурился Кравченко, – хотя к этому можно приспособиться, если увеличить время пребывания в прошлом и возвращаться к месту прибытия заранее. Скажите, а место в прошлом точно соответствует месту в настоящем? Если человек, скажем, будет послан в прошлое из этого кафе, то и в прошлом он окажется на том же самом месте?

– Скорее всего. Это выглядит логично, – немного подумав, ответил я.

– Это тоже нехорошо. Ведь мы намерены оказаться в Иерусалиме начала нашей эры, а прибор находится, насколько я понял, в Реховоте, в институте Вейцмана*. Это в 56 километрах от Иерусалима. В те времена для преодоления такого расстояния мог потребоваться целый день, а ведь нужно еще заранее вернуться обратно...

Воцарилось молчание.