Шнейдер Виктор

Ближнего твоего

Виктор Шнейдер

Ближнего твоего...

Гречу

Прототипов ни у одного героя нет.

Все cюжетные линии выдуманы.

Все параллели случайны. Вру.

В. Шнейдер

СОДЕРЖАНИЕ

Глава 1, в начале которой герой осознает себя, а в конце - и Глава 2, в которой возникает новый свою творческую задачу персонаж и начинает говорить притчами

Глава 3, в которой Олег Глава 4, в которой рассказывается невыду обдумывает им же сочиненное манная история блудного сына и несколько

других, связанных с одним и тем же лицом Глава 5 в которой объявляется еще одно новое лицо, но так и Глава 6, в которой повествуется о судьбе не объясняет - зачем греческой амфоры Глава 7, в которой дается Глава 8, в которой герой, наконец, сам ретроспектива одной произносит вслух то, что переговаривают неправдоподобной, но весьма все, а также то, чего не осмеливается романтической истории произнести никто Глава 9, в которой говорится о качестве пива, Божьем величии и Глава 10, трактующая одно запутанное обиде, нанесенной новому место Евангелия от Иакова Шейлоку Глава 11, в которой герой знакомится с проявлением Глава 12, в которой говорится о внешнем и Русской идеи, а читатель также внутреннем конфликтах Иакова Меньшего и с ее истоками Глава 13, позволяющая поближе Глава 14, в которой радушный хозяин ждет познакомиться с героиней гостей Глава 15, в которой Саня Глава 16, в которой дамы посещают декламирует стихи Д.Строцева кавалера Глава 17, в которой кавалер Глава 18, показывающая, что и молитва посещает даму Сатане бывает услышана

Глава 19, в которой язычники Глава 20, в которой человек со поклоняются своему идолу свое-образным мировоззрением обращается к

человеку со своеобразной моралью Глава 21, которой заканчивается Глава 22, с которой начинаетсясовременная (ничем) эта повесть цивилизация

Глава 1

С последним чаянием свою

мечту ночную

Душа стремится влить в пустые

формы дня...

В.Брюсов

Тело лежало, поднятое над землей на высоту двух этажей плюс кровать, и дышало.Молодой этот здоровый, хотя и несильный организм не был в данный момент отягощен ни единой мыслью, ни даже сновидением, а потому назвать его человеком было бы так же странно, как столь же исправно функционирующий будильник у него в изголовье. Так же размеренно и так же бездумно, как сердце, перестукивались в пластмассовом корпусе какие-то шестеренки и маятник... Но вот, минут без двадцати восемь, часовая стрелка закрыла собой стрелку будильника, пазы на их осях совместились, и рычажок, сдерживавший до поры молоточек, подался вперед, а уж тот, только дали волю, стал вовсю колошматить по чашке звонка... И тотчас же, по механизму, кажется, еще более простому, включилось в теле сознание. Сперва оно, не разобравшись ни с чем, ничего не зная и не умея себя назвать, развернулось зачем-то в картину залитой светом поляны: много-много ярких цветов тянется вверх, над ними жужжат добрые мультипликационные жуки, а сзади восходит огромный золотой шар cолнца и звенит, звенит, звенит все громче, все навязчивее, все нестерпимее... И уже через секунду или две сознание догадалось, что никакое это не cолнце, а будильник, и вытерпело свалившийся на него в считанные мгновенья поток информации обо всем, что только существует на свете, и наконец нашло себе имя - Олег Кошерский. Пора было вставать, умываться, бриться, потом завтракать, потом... Кошерский - очень талантливый прозаик. Что бы он ни описывал - природу, лица, характеры - во всем удается ему отыскать новые неожиданные черточки, все освещает он свежим, отстраненным взглядом человека, который этого не любит. Но в жизни Олег никогда не пользовался ни одним из общепризнанных прав талантов, наипервейшее из которых - право на несносный характер. Напротив, такого славного, открытого и дружелюбного парня еще поискать... И правом - почти обязанностью - молодых творцов экстравагантно одеваться Кошерский явно пренебрегал. У него, правда, была одна кофта, по сравнению с которой "фатовская фата" Маяковского - выходной фрак, но она уже не первый год невостребованная висела в шкафу. Пожалуй, если у Олега в одежде был бы свой стиль, то эта кофта была бы не в его стиле. Что же до романов - ибо право таланта на дон-жуанство часто неоспоримей права на дон-кихотство - то стыдно признаться: первая и единственная женщина Кошерского была все еще им любима и все еще любила его. К ее любви, правду сказать, на третьем году романа стало подмешиваться чувство почти ненависти к Олегу, упорно не замечавшему, что ей пора замуж. А Олег, хотя и обнаружил, когда прошел первый период любования собою влюбленным и упоения своими речами к возлюбленной, что его Джульетта (ее-таки звали Юлькой) существо довольно примитивное, знал это только умом, душой же так, что называется, прикипел и так привык считать Юльку своей то ли собственностью, то ли частью, что и сам не мог бы ответить, почему так не хотел жениться. Возможно, такая "полуженатость" лучше всего сочеталась с его статусом "полупризнанности". Но, так или иначе... Олег встал, потянулся, спародировал несколько физкультурных движений и пошел в ванную. Болтая помазком в мыльнице, он думал о том раздражении, которое поползет опять по его шее и щекам после бритья и не оставит в покое часа два, и что хорошо бы было отпустить бороду писателю вообще к лицу борода -, если бы она росла, как у Фришберга, а то какими-то дурацкими островками: вместо одной бороды получится семь или восемь. Так почему-то Иуду Искариота изображают. Кстати об Иуде: хорошо бы роман написать про юность Иисуса...

Первый урожай славы Кошерскому принесла в свое время повесть "Детство Кащея". Ну, то есть какой там "славы"... Но те, кто его заметили, подобрали, напоили и даже стали попечатывать в каких-то полуреальных альманахах, признали в Олеге писателя именно за эту рукопись. Раньше как-то никому в голову не приходило, что Кащей Бессмертный должен был сперва быть ребенком. Сказка била по образам, сохраненным памятью с детства, и несколько шокировала. Новый замысел попахивал слегка самоповтором, а впрочем - только в самом приеме... Итак, году в 22-м новой Эры, от силы - 24-м...

Глава 2

...Послушай: далеко-далеко, на озере Чад

Изысканный бродит Жираф...

Н.Гумилев

Году в 3782 от Сотворения Мира, от силы - 84-м в Иудейке сгорела синагога. Денег на новую не могли собрать вот уже месяца три. Оно и неудивительно: Иудейка была на редкость бедным районом, где и проживало-то на тот момент всего человек 500, почти все - беженцы из Палестины, за что место и получило свое шутливое прозвище. Похожие судьбы - родину покидали обычно, обнищав или повздорив с властями, а чаще всего - и то, и другое вместе - и общие проблемы - поиск заработка и египетский язык - делали и людей неотличимыми друг от друга. Так же безлики и однообразны тянулись дни. Поэтому, когда Шимон услыхал о появлении в Иудейке двоих новичков, то пошел знакомиться, не откладывая.

Ему здорово повезло - пришлецы оказались его сверстниками (тут, правда, и в основном жила молодежь), да к тому же земляками-галилеянами. Один, правда, к приходу Шимона уже спал, повернувшись лицом к стене, зато другой - Бар-Йосеф - оказался на редкость словоохотлив. Он, как видно, изголодался по разговору за время скитания с караванами и теперь болтал почти без умолку:

- Точно-точно тебе говорю, базар на том берегу гораздо дешевле: рыба на ассарий дешевле, овощи - тоже... Мы с Меньшим за сегодня уже все облазили...

"Меньшой" - троюродный брат Бар-Йосефа Яков - разобрал сквозь сон свое прозвище, повернул к говорящим, не открывая глаз, свою смешную круглую голову и торопливо произнес:

- Ничего-ничего. Говорите-говорите. Вы мне не мешаете, - и опять погрузился в сон. Шимон не сдержал смеха, услыхав этот высокий хриплый голос, похожий на голос говорящего попугая, но быстро сообразил, что Бар-Йосеф может обидеться за брата, и почел за благо переадресовать свою веселость:

- Так сегодня же пятница была! У нас все к празднику закупались, а на тот базар одни гои ходят - им что Суббота, что вторник...

- А сюда какие купцы ездят - не гои, что ли?

- Да-а, но здесь они уже знают, к кому ездят. Первые еврейские семьи появились в Иудейке лет 15 назад.

- А, точно-точно! Я просто не привык: в тех местах, где я бывал, или все знали про Субботу, или уже никто. А ты точно говоришь - это все нормально.

- Ты много где бывал?

Как сказать, - Бар-Йосеф улыбнулся сладко, как улыбаются только воспоминаниям, и открыл уже рот для рассказа, но тут Яков вдруг издал во сне некий крайне неприличный звук. Улыбка говорящего превратилась в усмешку. Он торжественно поднял палец и не сказал, а именно произнес или даже изрек: - Мне указывают, чтобы я заткнулся, потому что хвастовство - грех, а словесный понос ничуть не лучше...

Он даже не договорил: Шимон, старавшийся до того вести себя потише, потому что жалел спящего, откинулся на спинку и залился гомерическим хохотом.

- Зря, между прочим, смеешься, - сказал Бар-Йосеф, смеясь, впрочем, и сам. - Точно тебе говорю: так оно все и делается. Это нормально.

- Но уж очень смешно.

- А почему бы не посмеяться? Бог, между прочим, смеется все время, точно тебе говорю. Ну, если ты смотришь представление греков или римлян... Причем с людьми - это еще не так. А кукольные... Ты где-нибудь видел?.. Так вот - там же все смешно! И убивают смешно, и умирают смешно. А уж если кукла говорит что-то тебе лично... Ты ведь ходишь в синагогу, - Шимон не понял, вопрос это или утверждение. - Представь, как смешно, наверное, ты выглядишь, когда молишься, как колеблются при этом оборочки... И мои тоже, - поспешил он вежливо добавить.

- Понима-аешь, - пртянул первое слово гость. Была у него такая манера долго пропевать начало фразы, пока конец еще не совсем продуман, - вообще, это логично: человек так же примитивен рядом с Богом, как тряпичная кукла рядом с человеком. - Шимон хотел добавить, что представлений он таких не видел, но живо их воображает - действительно забавно, но промолчал. То ли из-за того, что это не относится к делу, то ли просто самолюбие мешало. - И во-вторых, Бог достаточно всемогущ... - Шимон заметил, что собеседника, как и его самого, царапнуло дурацкое словосочетание "достаточно всемогущ", хотя тот и не подал вида. - Да-да, что-то вроде "небольшой бесконечности"... Так вот, достаточно, чтобы позволить себе получать всегда только одни удовольствия - смеяться, радоваться...

- ...любить. Точно-точно говоришь! И никогда не плакать, не грустить, не ненавидеть.

- Да-а... Но уж очень это не сходится с традиционным восприятием.

- Традиционное восприятие - вообще опасная штука. Как взгляд из колодца. Надо же смотреть шире - это все нормально... Или не колодец, еще лучше: верблюды и верблюжья колючка. Верблюды раздирают о нее в кровь губы, пьют свою кровь и приговаривают: "Ах, какая сочная травка!" Их так с детства учили, что сочная и вкусная. И что горб - это идеал красоты...

- Для верблюдов - действительно идеал.

- Да, но вот появляется мустанг или жираф и говорит: "Ребята! Вы же не сок пьете! Вы кровь пьете!"

- Какая...

- Во-первых, они его вообще слушать не станут, точно тебе говорю. Неважно что он говорит: где его горб? Что это за уродец?

- Среди верблюдов - и впрямь уродец.

- Да, но - жираф! И на его взгляд, то есть - нормальный взгляд...

- Да кто же...

Но перебить Бар-Йосефа было невозможно:

- ...Нормальная спина - прямая. И пить надо - воду. И верблюдам надо воду. Но они этого не знают. И узнать неоткуда. Потому что жирафа они не слушают, а только спрашивают - где твой горб?! Шимон - где твой горб?! - Шимон только собирался поблагодарить за комплимент, как уже и получил "в зубы". - А Шимон им: "Как где? Вот он. Я тащу багаж знаний: история, философия, традиции, обычаи, обряды, семья, то, это.."

Все это было произнесено так артистично, весело и зажигательно, что даже спорить не хотелось. Шимон спросил только:

- Так что же делать жирафу, чтобы его послушали?

Бар-Йосеф не сразу сообразил, что его спрашивают. Он еще находился под впечатлением собственной речи...

- Жирафу? А зачем ему что-то делать? У него-то спина нормальная... А вот верблюдам - превращаться в жирафов. По одному, не боясь, что со всех сторон будут шикать: вот, мол, он без горба, он странный, он не так думает, он не то думает...

...Яков уже не спал. Он сидел и красными непонимающими глазами смотрел куда-то между братом и гостем. Шимон виновато посмотрел на него и, вместо очередного аргумента, хотя было что возразить, и немало, сказал:

- Ладно, перерыв. Пора идти. Спокойной ночи. Но к этому мы еше вернемся. Тема интеересная...

Глава 3

Исторический роман

Сочинял я понемногу,

Пробиваясь, как в туман,

От пролога к эпилогу.

Б.Окуджава

Тема интересная. Олег на радостях даже бритвенное лезвие сменил. Пока, правда, ему представилось - и то только смутно место действия и пара самых общих черт героев. Он прикинул уже их первую беседу, но она скорее походила на философские диалоги Спинозы, чем на повесть. Скорее всего, споров вообще никаких не надо - один голый сюжет, и все. Мешало то, что тема обязывала к знанию деталей быта двухтысячелетней давности, а где же их взять? Да сами личность и учение Христа... хорошо, допустим, со времен юности они могли еще сто раз измениться, хотя лет двадцать в те века - не такая уж и юность... Все это оставалось в сознании Кошерского смутным. Зато ясно, как уже напечатанные, видел он критические отзывы: "самоплагиат", "перепевы Булгакова" (почему-то образ Иисуса ассоциируется у критиков всегда не с Евангелиями, не с Леонидом Андреевым, не с Ренаном и Ллойдом Вебером, а только и именно с Булгаковым), "чужое амплуа"... Олег уже почувствовал в груди жжение ненависти к будущим авторам этих будущих пасквилей. Но ничто не могло омрачить его удовольствия, стоило Кошерскому представить, как будет воспринята добропорядочными христианами, особенно новообращенными, первая же фраза, с которой войдет в роман его Иисус: "Истинно, истинно говорю тебе, базар на том берегу гораздо дешевле..."

Если бы мысли занимали время, Кошерский додумывал бы все это в автобусе. Но идеи похожи на землетрясение; первый толчок застал писателя в ванной, второй - на кухне, во время завтрака, вслед за третьим по прогнозам метеорологов могло начаться вулканическое извержение словесной лавы. Этот последний толчок настиг Олега уже открывающим выходную дверь квартиры. Он неожиданно замер, произнес громко - на всю лестницу разнеслось:

- Да ну их к черту! - не ту самую фразу, с которой, видимо, стоило приниматься за работу над романом об Иисусе Христе, и, с силой хлопнув дверью, вернулся к письменному (он же и обеденный) столу. За ним, не поднимая головы, Кошерский просидел до того самого момента, пока его не оторвал телефон. Звонил Саня Фришберг (вот ведь вспомни о дураке, он и появится: только утром же о нем подумал!), просил разрешения зайти.

- Очень здорово! Жду с нетерпением и ставлю кофе, неохотно сдружелюбничал Олег. Не то чтобы его огорчало, что Саня отвлекает его от работы, но, Боже мой, как не переваривал Кошерский этого Фришберга! А ведь поначалу тот и ему показался милым парнем...

Глава 4

Это уже по-человечески, Господи мой, Господи!

2-я Самуил. 7, 19

- А ведь поначалу он и мне показался вполне нормальным парнем, - Борух несимметрично, как позволяла его лежачая поза, развел руками. И что у него за манера такая, куда бы ни пришел, тут же улечься на хозяйскую постель?!

- А он какой? Ненормальный? - осведомился Яков. При этом в глазах его засияло любопытство, а рот расползся в сладко-довольную кошачью улыбку.

- Кажется, ты не питаешь к брату особенно родственных чувств, - заметил Шимон, дома у которого, кстати, это случайное сборище и образовалось.

Нет, Яков не питал. Да и откуда им было взяться? В детстве, несмотря на дружбу родителей, они почти не общались пять лет разницы. В последние годы старшего носило Бог знает где, и объявился он, наконец, дома только в прошлом Хашване-месяце. Дядя Йосеф устроил тогда праздник на пол-Назарета. Йехуда - младший из Бар-Йосефов - даже сказал отцу что-то обиженное, вроде того, что "в мою честь, мол, ты даже на бар-мицву такого веселья не устраивал", за что получил две оплеухи и короткий окрик: "Будешь мне разговаривать! Ты и так всегда при мне." Дядя Йосеф, хотя и тяжел на руку, хороший мужик, добрый. Но в радости его хватало и показухи - об этом шушукались по возвращении домой родители Якова. И кабы они одни! Еще и теперь не изгладилась склочная народная память о том, как уже очень скоро после свадьбы стало заметно, что Йосефова Мириам на сносях, и слухи ходили самые упорные, что не от него. Никто, однако же, не мог бы обвинить Йосефа в пренебрежении отцовскими обязанностями, и если сын-пасынок вскоре и почувствовал себя дома неуютно, дело тут было совсем в другом, а именно - в тех новых идеях, которых он за время отсутствия где-то набрался. Они - эти идеи - были в основе своей религиозные, но какие-то странные: не поддерживал их даже отец, уважаемый книжник, заявив, что его глупый сын решил переплюнуть в святости Йова и Довида. Любую мелочь, каждое происшествие - села ли муха на открытую страницу Торы, или соседка пролила на пол молоко - не оставлял теперь юный философ без внимания, считал неслучайным, трактовал и лез к каждому со своими толкованиями, чем надоел всем до смерти. Быт же свой Бар-Йосеф изменил теперь настолько, в честь чего и домашним стал выдвигать странные и труднопредсказуемые требования, что даже тетя Мириам сердилась на сына, хотя и жалела его, начав подозревать, что ребенок сошел с ума. Короче, неправдой было бы сказать, что Йошуа Бар-Йосеф ушел из дома опять, потому что разругался с родителями, но отношения их были уже на грани...

В то же время с родителями Якова он как раз сошелся, и когда стало известно, что племянник собирается в дорогу, они сами попросили его взять с собой и мальчика: с одной стороны, сколько ж можно тому дома сидеть, пора и в люди; с другой все-таки под присмотром... Этот присмотр Якова измучил уже за первую неделю пути, потому что братец, если и не заставлял его пока выполнять все то, что выполнял сам, то, как минимум, запрещал делать что-либо, чего не позволял себе. Но больше строгой диеты, на которую посадил со словами: "Тебе все равно надо худеть", - родич несчастного Меньшого, нимало не волновавшегося вопросом о Боге и позволявшего себе порой запить мяско молочком, мучительна была обязанность убирать по утрам свою постель и чистить после еды посуду... Нет, это раньше Яков "не питал к Бар-Йосефу родственных чувств", а тепрь он его просто ненавидел.

Он, однако, мотнул головой и произнес своим птичьим голосом:

- Нет, почему? Я просто хочу знать, почему ты, - он еще раз мотнул головой, как бы проталкивая застрявшую фразу, считаешь Святого ненормальным.

- Конечно, ненормальный, - безаппеляционно повторил Борух. - Ты слышишь эти разговоры? На третий день по приезде он заявляет, что он - гений...

- То есть как это? - жадно впитывал в себя Меньшой.

- Ай, ну когда от тебя тогда шли, - Борух, хотя и отвечал как бы Якову, обращался только к Шимону, - он стал рассказывать, что все эти сказки, которые тогда читал, он написал за два часа...

- Кстати, сказки действительно обалденные, - вставил Шимон.

- Да, есть парочка неплохих... Так Хава его в шутку спрашивает: "Ты что, гений?" А он в ответ: "Да, я гений".

- Ну, знаешь, я бы тоже так ответил. И ты тоже.

- Нет! Он без всяких шуток, совершенно спокойно: "Да, я гений. И незачем этого стыдиться"...

- Да ладно тебе...

- А что ты скажешь про то, что он говорит, что он Святой? - подлил еще масла в огонь Яков. Глаза его светились ожиданием услыхать еще какую-нибудь гадость или колкость в адрес тирана и мучителя.

Ответил ему Шимон. Не то, чтобы Бар-Йосеф слишком ему импонировал, но для его защиты требовалось больше изощрять свой ум, что и определило сейчас его позицию:

- А ты возьмешься утверждать, что это не так? Если святость - это выполнение Закона, то тут, пожалуй, Бар-Йосефа не упрекнешь.

- Так ты слушай! - Борух сделал движение встать, но раздумал и только приподнялся на локте. - Сегодня Мойша назвал его Бар-Йосефом, а он Мойше влепил: "Я не сын Йосефа, я - сын Бога".

Борух не получил ожидаемого эффекта от своих слов. В первую очередь потому, что Шимон знал этим словам цену и то, что в семи случаях из десяти за ними не стоит вообще ничего. К тому же, он нашел красивый контраргумент:

- Если вдуматься, то мы все - сыновья Бога.

- Некоторые - дочери. - Как раз на этих словах в комнату вошла Хава Яффа, похожая, верно, на свою тезку прародительницу Хаву: безукоризненно красивая, но без капли женственности в жестах и мимике. То ли, выйдя за Боруха, не нуждалась больше в смущенных улыбках и томных взорах, то ли, скорее, с детства не имела рядом примера для подражания.

- Как сказал бы Бар-Йосеф, - со смехом сообщил Хаве Шимон, - то, что ты вошла именно в эту минуту, - не случайно.

- Ай, для него все не случайно, - отмахнулась Хава. Борух, пошли обедать. Шимон, есть будешь?

- Да нет, спасибо, - отрицательно качнул головой Шимон, умоляя голодными глазами позвать его еще раз.

- Да что ты ломаешься?! - прикрикнула Яффа. - Пошли есть.

- Кстати, что этот Святой вытворяет с пищей! - предпринял Яков попытку вернуть разговор в прежнее русло.