Ну а в Тальке эта Евина черта всего лишь особенно ярко проявлялась. Ведь она была женщиной в квадрате, женщиной в кубе и даже в десятой степени.
Этюд назывался «Царевна Лебедь и Коршун», интерпретация «Сказки о Царе Салтане». Талия в коротком платьице из лебяжьего пуха (куриный, наклеенный на ткань), в тюрбане с большим, пушистым раскачивающимся пером неведомой птицы, мелко семенила своими ножками в белых колготках (па де буре).
Вокруг неё кружились, охраняя, прочие лебёдушки: в платьицах поплоше, без тюрбанов и перьев. За кулисами Коршун, в чёрном обтянутом трико, готовился к выходу, прыгал, разминал мускулистые ноги.
Талька сцепилась руками с подружкой в менуэте. Та, тяжело дыша, шепнула: «
В
Коршун, по старым рассохшимся, скрипящим половицам, подбежал к Тальке, обхватил, завертел. Хищно и торжествующе поднял добычу высоко над головой, плотоядно скаля в улыбке лошадиные зубы.
Она прелестно изогнулась, безвольно обвисла, обмякла тряпочкой в его руках. Юрка весь подался вперёд. Не вынимая, впрочем, руки из-за пазухи.
—
Тальке стало плохо, и её заперли в уборной — мужской, для безопасности. Вахтёр по телефону вызывал наряд.
Театральные охранники прошли за кулисы. Трусили, зло переругивались, что они не нанимались играть в этой мыльной опере. Караулить артисток от чокнутых ревнивых мужей. И, блин, сколько можно уже?!
Капельденеры собирались незаметно выводить зрителей с задних рядов, но правильно рассудили, что подымется паника. Преступник занервничает, перестанет себя контролировать, откроет беспорядочную стрельбу.
Конец представления скомкали. Вместо Тальки выпустили замену. Публика не заметила. Похлопала положенное время, покричала дежурное «бис», хлынула к выходу.
Юрка предсказуемо начал продираться сквозь человеческий поток к сцене, к рабочему выходу. Танцовщицы боязливо набились в бухгалтерию — не потому, что там безопасней — а откуда хорошо просматривался коридор: а зрелище обещало быть захватывающим.
Юрке (с рукой за пазухой!) дали беспрепятственно войти. Он сильно дёрнул дверь в Талькину гримёрную. Тут на него и навалилась, и повязала прибывшая группа быстрого реагирования.
Бойцы досадовали: было бы из-за чего! Из-за семейных разборок! Сорвали зло, от души наподдавали неугомонному возмутителю спокойствия. Тем более Юрка, что называется, при задержании оказывал активное сопротивление.
Его, в наручниках, увели в «карман». Тальку и свидетелей допрашивали по горячим следам в кабинете директора.
Быстро закончили с формальностями. Талька, по законам жанра, столкнулась с бывшим мужем в тесном коридорчике нос к носу. Его, с заломленными руками, вели к выходу, в «буханку».
Из-за свороченной набок скулы на неё сверкнул заплывший глаз. Белая парадная рубашка и выходной костюм были запачканы и порваны. Из разбитого носа капала кровь.
Она опустила глаза и проскользнула-просеменила мимо…
— Главное, его обезоружили, — облегчённо вздыхаю я. — А то валялась бы ты, как чеховская Оленька, застреленная Камышевым. Или, зарезанная навахой Кармен Н-ского уезда.
— А никакой навахи не было! — пожимает худыми балетными плечами Талька. — И пистолета не было в помине! Знаешь, что вытащили у Юрки бойцы? До зубов вооружённые, доблестные стражи порядка в бронежилетах и касках?
Цветок в целлофане! Вот что крепко сжимал Юрка на груди. Райскую розочку: точнее, то, что от бедняжки осталось. Жалкую, переломанную, мятую, с почти голой головкой. По ней ходили, топтали, не замечая, потом отшвырнули в угол…
— И не знали, что это и есть главный вещдок, — задумчиво говорю я.
— И не знали, что это и есть главный вещдок, — послушно, попугайчиком повторяет Талька. Встряхивает тощей седой косицей, редкими кудряшками на лбу.
Звонок в дверь. Принесли Талькин заказ: глянцевый каталог новейших дизайнерских гробов.
Мужских шестигранников-саркофагов: благородных, сдержанных тёмных тонов, с тяжёлыми витыми позолоченными ручками, из лакированного бука.
Женских и детских: трогательных игрушечных, легкомысленных голубых, лиловых, салатных расцветок.
Внутри уютные гнёздышки взбиты в крутую пену жемчужных кружев. Поблёскивают перламутром подушки с воланами, зовут приклонить прелестные головки и сомкнуть веки в сладком вечным сне.
Талии нравится узкий гробик с изящным округлым мыском, обтянутый розовым атласом. Крышка крест-накрест перевита лентами. Напоминает балетную туфельку. И не так чтобы очень дорого.
Талия вертится, хохочет: сегодня у неё встреча с гробовщиком. То есть, это она его так поддразнивает, а на самом деле он директор крупного ритуального агентства.
— Вдовец, — со значением говорит Талька.
— Чёрный?
— Ай, вечно ты со своими.
Нет-нет, встреча не деловая: старый дурак сразу положил на неё глаз. Преподнёс ажурную корзину, полную белых хризантем. Не исключено, что позаимствовал из крематория у какого-нибудь покойничка.
Талия щебечет, порхает у зеркала, поправляет остатки увядших кудряшек. Придирчиво всматривается в своё не единожды распоротое и искусно ушитое, свежеподтянутое личико.
Меряет на себя что-то пышное, воздушное, цвета зефира. Похожа на побитую жизнью бабочку. Пригрело солнце — и она встрепенулась, ожила, расправила истрепавшиеся хрупкие крылышки.
Низенький, пузатый гробовщик, с почтенно сложенными на брюшке лапками: в белой манишке, в чёрном блестящем фраке — уже сидит в липком прочном домике. Поблёскивая выпуклыми блестящими восемью глазками, тихо, упорно, терпеливо ждёт своего часа.
Эй, Талька, вернись, не встречайся с гробовщиком! Не ходи на свидание со Смертью!
Не слушает, заливисто хохочет:
— Ай, вечно ты со своими!
Эффектно машет на прощание ручкой, разбегается, летит в восхитительном гранд па-де-ша…
И исчезает за углом в золотистом снопе солнечного света, как в луче прожектора — чтобы исполнить свою самую главную в жизни, последнюю сольную роль.
Алёнушка ищет Иванушку
Алёна открыла глаза.
В спальне на прикроватном столике горит розовая настольная лампа: читала вчера допоздна. Роман переживательный, захватывающий: про неземную любовь, про кипучие страсти. Положила планшет на ковёр уже далеко за полночь, да и уснула. Ковёр тоже розовый, пушистый, как облачко закатное.
Между задёрнутыми мягкими шторами страшной чёрной щелью зияет январская утренняя мгла. Какое счастье, что Алёне не надо подниматься и некоторое время сидеть, просыпаясь, раскачиваясь болванчиком, проклиная всё на свете.
В это же самое время из-за тонких стен чужих квартир: снизу, сверху, со всех сторон — доносились разнообразные трескучие звонки и мелодии будильников. Их сопровождали стоны, вой и рёв. В них выражалось всё: адовы муки раннего вставания, тоска и негодование, и бессильный протест…
«Ой, мама, зачем ты меня на свет родила?!».
Алёна нащупывала слабыми ногами тапки, тащилась в ванну, с отвращением чистила зубы, умывалась. Красила личико неверными, как у пьяной, вяло-сонными движениями.
Потом горький кофе без ничего, чтобы хоть немного прояснить сознание… Только у извращенцев спозаранку может быть аппетит, чтобы есть кашу или яичницу.
Влезала в шубку — и окуналась в зимние обжигающие чернила…
А ведь сейчас, в эту самую минуту, по всему городу из подъездов тенями выскальзывают закутанные фигуры. Сомнамбулически двигаются во тьме, в морозном, злом пару: от человеческого, автобусного, автомобильного дыхания.
На остановках, сбившись в кучки, тени замирают равнодушно, обречённо. Или вяло подскакивают от стужи, бьют каблуками — как недавно прыгала и била модными каблучками Алёна. А ножки-то — в капрончике, а сапожки — на рыбьем меху.
Разное думалось, когда вот так на тридцатиградусном морозе в полседьмого утра ждала запоздавшего трамвая. Потом тряслась в холодной духоте и тесноте салона, цепляясь за поручень.
У человека короток век, как у мотылька. Но мотылёк хоть порхает, танцует, купается в солнечных лучах, пьёт цветочный сок, радуется жизни.
А человеку за что такая пытка: с яселек, с садика?! Как человечество допустило вообще столь страшную несправедливость?
Эти жаворонки — ничтожные, невесомые комочки перьев: сожми в кулаке — хрустнут как яичная скорлупка. А вот же, захватили власть, заставили всю Землю вертеться по их законам!
Учёные подсчитали: их всего-то 25 процентов: мерзких, крикливых, заполошных ранних пташек — а сумели поработить мир больших добрых сов.
Испоганили им жизнь, поломали никому не мешавший совиный режим, обрекли на вечную муку раннего вставания… Нарушили их мудрый неспешный хронотип. «Кто понял жизнь — тот не спешит», — сказал мудрец.
Жаворонки в ответ высосали из пальца пискляво-ханжеское: «Кто рано встаёт — тому Бог даёт».
Что даёт-то?! Депрессии, отупевший от недосыпа мозг, ослабленный иммунитет, выкашивающие гриппы, ранние инфаркты и инсульты?!
Ну, не дрыхнется жаворонкам — ради Бога, хоть с четырёх утра вкалывайте…
Так думала Алёнушка в раскачивающемся, лязгающем трамвае… Тщетно пыталась выдернуть застрявшую сумочку из чьих-то тел, локотками — хоть чуток раздвинуть пространство… А её саму в ответ — агрессивно, больно: локтями в бок, в бок…
Анекдот такой есть. В шесть утра, в толкучке общественного транспорта, вконец заторканная пассажирка возмущается:
— Осторожнее, я всё-таки женщина!
На что стоящий рядом мужчина философски, меланхолично и мечтательно замечает:
—
Алёна вспомнила тот анекдот, засмеялась.
И вот она, благодаря недавним удивительным, чудесным изменениям в жизни, теперь свободна!
Вставай хоть в девять утра, хоть в три дня. Хоть вообще не вставай, а валяйся до умопомрачения. Притащи из холодильника вкусняшки, разложи на столике, лопай — и смотри телевизор сутками. Или вообще не ложись.
От восторга она забила ножками, вытянула их, как кошечка, усиленно зашевелила пальчиками. Бурно заворочалась под толстым, лёгким пуховым одеялом. Уютно подоткнула его со всех сторон, улеглась удобнее, завернулась в кокон. Притихла.
Вспомнила о приятном: вчерашнем виртуальном послании в стихах, от влюблённого молодого человека, по имени Рафаэль:.
Или:
У Алёны полно воздыхателей — и немудрено.
На её фотографии в личной страничке — ниспадающие струи волос. Стена ресниц над безнадёжными карими вишнями. Фарфоровый носик для поцелуев. Губки обиженно надуты, как будто их немножко, чуть-чуть покусала пчёлка.
И ниже ещё: Алёна в более чем смелом купальнике, на белом песке. Позади ослепительная бирюзовая полоска моря.
И ещё: прислонившись к стеклянной стене. За стеклом застыла громадная серебристая туша боинга.
На Алёне строгий костюм и пилоточка. Юбочка коротусенькая. Потому что ясно же, как день: если на женщине длинная юбка или брюки — у неё, однозначно, кривые ноги! У Алёны ножки заслуженно занимают две трети фотографии: таинственно утекающие под юбочку, долгие, ровные, матовые, как свечки.
В строке «занятие» отписалась туманно: «Витаю в облаках» — а там понимайте, как хотите.
«Алёнушка ищет своего Иванушку». Не мудрено, что претенденты облепили растерявшуюся красавицу, как мухи — кусок сахара.
О, кто только не стучался в женихи и не обещал златых гор! Пузатые генералы, футболисты с крутыми икроножными мышцами и миллионными зарплатами, страшные и загадочные, как инопланетяне, нефтяные олигархи… Высокие — дух от высоты захватывает! — чины, которых по телевизору показывают. Мужественные бандиты, дорогостоящие нежные, как девушки, киллеры-милашки…
Даже нарисовался наследный принц из Арабских Эмиратов, если верить письму с переводом.
А она, после долгих колебаний и сомнений, остановилась на Рафаэле. Его письма: живые, искренние, трепетные, страдающие — как бьющиеся о стекло те самые мотыльки…
Юноша бледный, со взором горящим. Глаза-уголья. Косая длинная, чёрная как смоль, чёлка закрывает пол-лица.
Рафаэль стоял на краю пропасти и готов был в любой миг сделать шаг в гибельную пустоту.
Я тебе брошусь, дурашка. Алёна явилась, как спасительный ангел во плоти. Ласково отвела с опущенного лица косую чёлку, заглянула в тоскливые глаза. Взяла его худую руку в свою мягкую тёплую ручку, отвела на безопасное расстояние.
Письма, правда, ещё долго отдавали депрессией. Рафаэль посвящал их какому-то неведомому ушедшему другу (Алёна ревновала):
— Рафочка, ты что, голубой?!
— Ну почему, если дружат юноши — сразу голубой?! — возмутился он. — Вот ты дружила с девчонками — вас что, сразу записывали в лесбиянки?
Алёна честно задумалась.
— У меня не было подруг. Так, приятельницы: хи-хи, ха-ха. Не люблю сорочьего племени.
Про себя Алёна решила, что между друзьями