Помоги проекту - поделись книгой:
…Я предлагаю ему интригу. Он тут же помещает ее на испытательный стенд. Это означает, что он выверяет характер каждого персонажа, сопоставляет его поведение с тем, какое было предусмотрено изначальным планом. Само собой, результат никогда не бывает вполне удовлетворительным. Что-то получается сразу, что-то приемлемо более или менее, а что-то Нарсежак упорно отвергает: «Неправдоподобный характер… слишком надуманная ситуация». Вот тут-то между нами и начинается борьба. В сущности, Нарсежака больше всего интересуют обыкновенные люди, более или менее несчастные, которые подвергаются в нашей истории большей или меньшей угрозе. Тогда как меня, наоборот, увлекает развитие интриги, достаточно необычной, обязательно таинственной, внушающей читателю постоянное чувство тревоги. И каждый из нас вцепляется в свою кость. Разумеется, мы идем на уступки, без них не обойтись. Но при этом оба проявляем максимум неуступчивости, каждый старается отделаться малой кровью. В конце концов Нарсежак согласен на то, чтобы такой-то персонаж при таких-то обстоятельствах совершил поступок, который, пожалуй, и не полностью соответствует его характеру. А я — после долгих сожалений — отказываюсь от эпизода, который казался мне особенно удачным. И все это — в стремлении победить, в пылу битвы, каждый другого упрекает в отсутствии гибкости и нежелании понять другого. Но самое забавное заключается в том, что, когда роман закончен, мы одинаково радуемся, что взаимные уступки, в конечном счете, обогатили первоначальный замысел. И это, заметим в скобках, доказывает, что мы только подчинялись велениям интриги.
Бывают случаи, когда почва для согласия отсутствует. То есть нам пришлось бы либо пожертвовать сюжетом, либо пожертвовать персонажем. Тогда мы по обоюдному согласию отказываемся от романа. К счастью, такое случается редко, поскольку Нарсежак умеет почти всегда гуманизировать (в этом подключается все дело) самые необычные, я бы даже сказал, самые фантастические ситуации. Ему удается сделать правдоподобным воскрешение из мертвых или существование в двух измерениях сразу; он делает из ведьмы или призрака «людей», каких можно повстречать в метро.
Странный сообщник! Иногда я задаюсь вопросом: как Нарсежак с его философским дипломом (упомянул ли я, что он профессор философии?) докатился до того, что посвятил себя историям о разбойниках? Думаю, это произошло просто-напросто из боязни поддаться искушению слишком серьезно воспринимать себя.
Alter ego? Нет! Все люди разные. Они не похожи на равновеликие треугольники. Буало и я — мы совершенно не похожи; у нас разные вкусы, характеры, сферы деятельности. Но предмет литературных интересов у нас один и тот же; мы сходимся в творчестве.
Почему нас с Буало всегда притягивал роман, ошибочно называемый «полицейским», который наш друг Пьер Вери правильнее назвал «рассказом с секретом». Занятно было бы разобраться в этом. Но главное в другом: «роман с секретом», чтобы захватить читателя своим мрачным очарованием, должен быть замышлен и исполнен в особой манере. Она предполагает некую скрытую пружину. В известной мере, это роман для посвященных. Буало и я, мы достигли, так сказать, ученой степени в области самой что ни на есть эзотерической[1] литературы.
Рассказ о нашей дружбе в этом смысле сливается с рассказом о наших поисках и довольно плохо поддается откровенному описанию.
Кто такой Буало? Я не уверен, что мне это известно. Прежде всего, дружба так же охотно, как и любовь, начисто зачеркивает прошлое.
Буало — коренной парижанин, а Париж — не такой город, как другие; это страна подспудного народного творчества! Но я немного ориентируюсь в ней. Так, например, Буало открыл немного раньше меня Шерлока Холмса, Рультабия и Арсена Люпена, и это сыграло решающую роль. Есть книги, которые раскрывают перед тем, кто их прочел в момент выхода в свет, как бы дополнительный смысл. Сомневаюсь, что на сегодняшних детей, если только те еще читают про Арсена Люпена, они производят такое же сильное впечатление, какое произвели в свое время на нас. Кроме того, Буало поистине ими «клеймен». К тому же — и тут потрясение было еще сильнее — он участвовал в презентации первых фильмов ужаса: «Фантомаса», «Белозубой маски», «Жюдекса»… Ему было тогда лет десять — возраст, когда формируется призвание. Начиная с этого момента, его биография — одно, его жизнь — подлинная жизнь — другое, и меня интересует только она. Буало поклялся, что тоже создаст удивительные таинственные истории. И он сдержал слово. Продолжая зарабатывать на жизнь, он с удивительным спокойствием и беспечностью начинает писать сказки, рассказы для журналов «Чтение для всех» и «Рик и Рак». Затем переходит к роману и, с третьей попытки, в 1938 году за роман «Отдых Вакха» получает Гран-при за лучший приключенческий роман, которая в те годы была сопоставима с Гонкуровской премией за готический роман. С этого момента Пьер Буало стал известным писателем, одним из лучших мастеров «романа-загадки», что, однако, не приносит ему полного удовлетворения. Он не успокаивается на достигнутом и желает пойти дальше. «Роман-загадка» — дорога в никуда. Как придать гибкость литературному жанру с такими узкими ограничительными рамками?
По счастливой случайности в тот период я и сам задавался подобными вопросами. Впрочем, я уже довольно четко представлял себе возможности решения наших проблем, но в одиночку мне было их не преодолеть. То же самое испытывал и Буало. Вот если бы мы объединили свои усилия, вдвоем такая задача оказалась бы нам по плечу. Наш диалог, начатый в 1948 году, не прерывался.
Однако не следует заблуждаться: соавторство вовсе не означает наслоение двух манер сочинительства, двух писательских почерков, как думают многие. Нам хотелось бы сделать «роман-загадку» более гибким, что означало вдохнуть в него жизнь, попытаться приблизить его к реальности, от которой он был так далек. Иными словами, роман с интригующим сюжетом должен быть прежде всего таким же романом, как и любой другой, — иметь настоящих персонажей, описывать подлинно драматические ситуации и отличаться своим стилем и тональностью, собственным и хорошо узнаваемым темпераментом. Итак, нам предстояло слить воедино наши усилия на всех этапах творческого процесса, при этом не отказываясь от индивидуальной писательской манеры, образа мыслей и чувства. Скажут — это невозможно. Ничего подобного! Такое сотрудничество аналогично тому, какое сплошь и рядом связывает сценариста и режиссера. Только нам приходилось по очереди меняться местами.
В чем, прежде всего, заключается вклад Буало? В придании формы сырому материалу. Его изобретательность феноменальна и основана на любопытном свойстве ума: обыденность его не интересует. Зато все, что выходит за ее рамки, околдовывает его, если можно так выразиться. Необыденное не означает необычайное; это понятие глубже, это как бы порог очевидности. К примеру, жена Равинеля умерла.[2] Он в этом уверен, поскольку утопил ее собственными руками. И тем не менее она подает признаки жизни. Она есть, и ее нет. Начинается нечто иллогичное. Его следует преобразить в ирреальное, поскольку иллогичное — всего лишь ошибочное умозаключение, тогда как литература в собственном смысле слова начинается несколько дальше — когда персонажи, вырвавшись за пределы своей беспомощной мысли, открывают, что привычный для них мирок стал фантастичным. Но логика в конечном счете всегда одерживает победу. Важно, чтобы она не одержала ее преждевременно, чтобы она не слишком быстро всплыла на поверхность повествования, чтобы она не иссушила персонажи. Идея романа — это уже его объяснение; достаточно о ней забыть, чтобы найти драматические ситуации и конфликты, содержащиеся в ней в зародыше. Отсюда тот длинный путь, проходимый нами вместе, чтобы раскрыть долю человеческой правды, скрывающейся в глубине каждого преступного замысла. Означает ли это, что путь наш легок, и нет на нем терний? Отнюдь! Но нет ничего увлекательнее этой работы, которая ведет к открытию, и нет ничего плодотворнее. Ибо с каждым днем мы все глубже проникаем в суть литературных законов, управляющих процессом создания произведения как детективного, так и любого жанра. В этом и заключается «приобщение», о котором я говорил выше.
Возможно, теперь стало понятней, в каком направлении мы работаем. Я мог бы еще многое сказать о своем друге Буало, о его уравновешенном характере, сговорчивости, неисчислимых богатствах его ироничного ума. Но мы не склонны рассыпаться во взаимных комплиментах, поскольку далеко еще не достигли того возраста, когда хвала способна утешить в предчувствии грядущего бесплодия. Пока что у нас есть дела поважнее. И тем не менее я хотел бы подчеркнуть одну черту в характере Буало: я не знавал человека, который относился бы к своей работе с такой серьезностью, какую проявляет он! Сочинение приключенческого романа нередко считают пустячным занятием и чуть ли не похваляются тем, что сбыли его с рук. Буало отдается своей задаче целиком и полностью. Он забывает шляпу, теряет ключи, не может найти запропастившийся бумажник; но он откапывает мельчайшую ошибку, гоняется за неточной деталью, короче, изничтожает случайное. Общение с ним сделало меня трудолюбивым.
Развлекать других — великое дело! Ничем не пренебрегать — дело чести. Буало работает не ради денег, не ради славы, но для одного-единственного удовольствия — быть достойным самого себя.
Призрачная охота
L’Ombre et la Proie (1951)
Перевод с французского
Глава 1
Прошло уже пять минут, как Анн-Мари, горничная «Каравеллы», крикнула из-за двери:
— Пора, мадемуазель! Ваш брат вот-вот будет на месте…
— Слышу, спасибо, — нервно отозвалась Симона.
Она и сама знала, что пора. Тем не менее продолжала стоять, прислонившись лбом к оконному стеклу.
Дождь перестал, но с запада все небо по-прежнему было в тучах; в саду ветер срывал лепестки цветов и ерошил длинную шерсть грифона,[3] обнюхивавшего трехколесный мотороллер булочника.
Симона бросила последний взгляд на воду Оде, цвета жидкого цемента, на белоснежные скорлупки яхт, чьи хрупкие мачты раскачивались на фоне несущихся по небу туч. Потом, отвернувшись от окна, осмотрела комнату. Понравится Сильвену или нет?
Кровать с крохотной лампой у изголовья, пунцовым покрывалом, металлическими спинками, выкрашенными под светлое дерево, выглядела чистой и приветливой. Встроенный шкаф, раковина, кресло делали комнату похожей на каюту теплохода. Даже запах… Симона втянула воздух, задержала дыхание… Точно, запах лака и воска усиливал ощущение близкого отплытия, путешествия. Серые свежепокрашенные стены ласкали глаз и даже душу. В путь, снова в путь с Сильвеном! Начинается первый этап новой жизни.
О Господи! Симона вздохнула и посмотрела на себя в зеркало. Может, тому виной слабый свет, едва пробивающийся сквозь задвинутые шторы? Но она вдруг показалась себе постаревшей, бледной и поблекшей. В уголках глаз, возле рта стали видны крохотные морщинки — признаки увядания. Ей уже тридцать два! «Я старше его! Старше на шесть лет». И комната Сильвена вдруг показалась ей мрачной, а тишина — зловещей. Что за безумная идея — забиться в эту дыру! Сильвен бы никогда…
Она прислушалась… Скорее всего, это пылесос в дальнем конце коридора. Но лучше убедиться… Она пересекла комнату — заскрипел совсем новый паркет, — вышла в узкий, без окон, словно на судне, коридор, ведущий к лестничной площадке. Там действительно пылесосила Анн-Мари: снующая фигура в слабом свете ночной лампы и мечущаяся по стене причудливая двукрылая тень широкого чепца.
Симона зашла к себе, надела плащ. «Надо бы купить цветы, — подумала она. — А это что? Письмо Сильвена на виду… Письма нужно уничтожать… Анн-Мари незачем знать…»
Она быстро пробежала глазами все восемь страниц… Бедняжка, он был так полон надежд, так уверен в себе….
— Бедный мой Сильвен! — прошептала Симона.
Она медленно стала рвать страницы, одну за другой, зажала скомканные обрывки в кулак… Сильвен никогда не поймет реального положения вещей. Заботы, расчеты, тревоги — это ее удел, только ее. Ну и пусть, лишь бы он был счастлив…
Взгляд молодой женщины остановился на распятии в изголовье кровати. Она скинула туфли, забралась с ногами на постель и сняла бледного Христа на тонком самшитовом кресте. Анн-Мари, наверное, заметит его отсутствие, побежит в кабинет к Мадемуазель и наябедничает, а потом станет потихоньку следить за Симоной. Зато Сильвену обстановка не будет напоминать строгий пансион. Пусть продолжает любить жизнь, нельзя, чтобы он терял вкус к борьбе. Он и так поначалу будет чувствовать себя раздавленным! Симона знала, привыкла… Сильвен всегда уезжал полный энтузиазма, а возвращался разочарованный.
Она поискала какой-нибудь ящик, потайное место и в конце концов положила распятие в гардероб, на обувную коробку, наполовину скрытую платьями.
— Это ненадолго, — произнесла она тихо. И, закрыв шкаф на ключ, опасливо прислушалась, словно что-то могло зашевелиться за дверцей.
Пылесос все еще жужжал, а по стеклам снова застучали капли дождя. Симона надвинула капюшон до самых глаз.
— Мадемуазель, не забудьте надеть боты! — крикнула Анн-Мари, когда Симона вышла в вестибюль.
Слева находилась конторка портье. Справа располагалась столовая, с маленькими столами, накрытыми скатертями в деревенском стиле, сервировочным столиком для закусок и пестрыми морскими пейзажами на стенах. В гостиной, рядом с вестибюлем, стояли плетеные кресла и столики. Симона повесила ключ на доску. Даже доска пропахла воском. Словно в пустой гостинице жил только этот запах.
— Грустный месяц май, мадемуазель Мезьер. Такая погода распугает всех туристов.
Симона вздрогнула. Она всегда вздрагивала, когда Мадемуазель заговаривала с ней. Мадемуазель словно вырастала из-под земли или просачивалась сквозь стену. Двигалась она странным, скользящим шагом, так что каждая складка на длинной черной юбке оставалась на месте. Были ли у нее возраст, имя? Слегка склоненная набок голова, рассеянный, устремленный вдаль взгляд, устало опущенные руки. Грустная улыбка на худом лице, два ярких розовых пятна на скулах. На груди у нее висели крохотные золотые часики, а шею обвивала бархотка с бантиком. Симоне не доводилось видеть ее сидящей. С поставщиками Мадемуазель разговаривала, сохраняя дистанцию, и отпускала их офицерским: «Можете идти». С Анн-Мари она была на «ты», зато грифона называла «мсье Тед». Если Мадемуазель и покидала гостиницу, то только по случаю похорон.
— Иду встречать брата, — сказала Симона.
— Автобус останавливается у почты. Сегодня он немного запоздает, потому что за рулем Максим.
Все-то про всех она знала! Симона опустила глаза и вышла. Ветер брызнул в лицо теплым дождем и раздул плащ. Симона разжала руку: полетели клочки порванного письма.
— Бедный мой Сильвен! — повторила Симона.
Причаленный к каменной пристани паром со скрежетом натягивал цепь, буксир плевался черным дымом, расползавшимся по эспланаде. Чайки, преодолевая ветер, кружили над водой, усаживались между лодками и, взъерошив перья, замирали.
— Вот чертова погодка! — крикнул какой-то матрос шкиперу буксира.
Симоне не хотелось подходить к стоявшим на остановке. Там было несколько женщин в шляпках и двое или трое мужчин в полотняных, надвинутых на глаза беретах — они все поглядывали в ее сторону. Симона предпочла пройтись по набережной, окутанной теплым дымом парохода.
Ну и дыра же этот Беноде! Мрачная дыра с совсем еще пустыми отелями, голым, продуваемым насквозь пляжем, мокрыми теннисными кортами, тихими гаражами, курортными магазинами, тщетно предлагавшими на продажу зонтики от солнца, воздушных змеев и разноцветные купальники. Симона снова засомневалась. Можно было придумать столько других вариантов! Не лучше ли было остановиться в Кемпере? Но Сильвен не согласился бы жить там в отеле средней руки. А здесь…
Старенький свежевыкрашенный «ситроен» пронзительно засигналил на спуске и, проделав несколько замысловатых виражей, остановился перед почтой. У Симоны перехватило дух. Сильвен! Вон он в автобусе. Она угадывала его профиль сквозь запотевшие стекла. До чего же глупо так волноваться! Он еще и посмеется над ней. Жестокий, как ребенок.
— Сильвен!
Он делал вид, что не слышит. Шофер, забравшись на крышу автобуса, снял чемодан Сильвена и получил от него купюру. Сильвен всегда был щедр на чаевые: «Я — дворянин». Но Симона понимала, что он просто стремится купить благожелательное отношение. Для того, чтобы чувствовать себя уверенно, ему необходимо видеть вокруг улыбающиеся лица. Длинная артистическая шевелюра, старомодный, завязанный большим бантом галстук, отстраненно-безмятежный вид — все это штрихи его роли. Сильвен изображал даровитого художника, причем вполне искренне.
Он обернулся, нахмурился, заранее злясь при мысли, что сейчас Симона начнет его утешать. Он не хотел, чтобы его утешали. Симона любила его за слабость. А он хотел, чтобы его любили за талант.
— Давай чемодан. Он тяжелый.
— Я и потяжелей таскал, — проворчал Сильвен.
Он притворился, что не заметил подставленной щеки, и презрительно оглядел мокрую площадь, роняющие капли липы на эспланаде, серую реку и в ней — отражения несущихся по небу свинцовых облаков.
— Веселенькая картинка! Поздравляю.
— При солнце все выглядит гораздо лучше, вот увидишь, — заискивающе проговорила Симона.
Недовольство Сильвена вставало между ними стеклянной стеной, холодной и гладкой. Симона просунула руку под локоть брата.
— Мы очень неплохо устроились, уверяю тебя. Ты хорошенько отдохнешь. Тебе же нужен отдых.
— Да, знаешь…
В глухом голосе звучали слезы. А ведь он поклялся себе ничего ей не говорить, не жаловаться. Он выше, он должен быть выше неудачи. И никогда не признается Симоне в поражении. Но вот Симона рядом, смотрит на него. Нежно, снисходительно, с материнским терпением. И будет так смотреть, пока он все не выложит. Сопротивляться бессмысленно, она вытянет по словечку всю унизительную историю, а когда убедится, что слушать больше нечего, положит его голову себе на плечо: «Бедненький ты мой!» И снова, в который раз, Сильвен будет уничтожен сознанием своего поражения.
«Что бы ты без меня делал?!» — шепнет Симона, обнимая его.
— Нет! — закричал Сильвен. Он поставил чемодан прямо в лужу. — Нет! Хватит с меня.
— Сильвен, прошу тебя, не надо. На нас смотрят.
— Ну и плевать! И зачем я сюда приехал?! Лучше бы…
Симона подняла чемодан, но Сильвен схватил ее за руку:
— Слушай, Симона, лучше бы мне покончить с собой. Я чуть не сделал это вчера вечером…
Сильвен увидел, как она побледнела, и злая радость хлынула ему в сердце.
— Раз им не нравятся мои картины, раз мне завидуют, меня презирают, нечего больше ждать…
— Ты сошел с ума, Сильвен.
Он невесело захохотал:
— Если бы! Нет, даже в этом мне отказано. Я в здравом уме, не бойся!
— Сильвен, ты еще так молод! Начнешь все сначала.
— Ни за что! Кончено. Больше не притронусь к кисти. Найду себе работу, не важно какую! Пойду чернорабочим! Конторщиком! Или буду малевать «виды»: поля, пляжи, кораблики… прилизанные такие картинки, почтовые открыточки. Ты ведь этого хочешь, а? Буду заниматься мазней на потребу воскресным туристам. Откроем лавчонку между киоском мороженщика и булочной, детишки будут глазеть, как я рисую, а старики ахать: «Потрясающе! До чего похоже! Почти как фотография».
Симона только моргала. Наконец Сильвен замолчал, упоенный отчаянием. Он потянулся было к чемодану, но Симона отвела его руку.
Тогда молодой человек засунул руки в карманы и, нарочито медленно передвигая ноги, двинулся за сестрой со злой усмешкой на губах.
— Здесь? — проворчал он, когда Симона остановилась перед гостиницей. — «Каравелла»! С ума сойти! Лучше б назвали «Калоша».
А сам между тем кокетливо провел рукой по волосам, застегнул на все пуговицы жакет, достал из кармана перчатки. Мадемуазель встретила их в вестибюле, и Сильвен благородно раскланялся.
— Мой брат, — представила его Симона.
Мадемуазель в одно мгновение подметила все: чемодан, удрученное лицо Симоны, горькую мину Сильвена. Она улыбалась, но руки оставались в напряжении. Она сжала их и стала медленно потирать ладони.
— Надеюсь, вам понравится в Беноде, господин Мезьер.
— Уверен, что понравится! — бодро откликнулся Сильвен.
«С посторонними-то он вон как!» — подумала Симона, поднимаясь с чемоданом в руках по лестнице. Анн-Мари прижалась к стене, чтобы пропустить их. Она покраснела и проводила взглядом элегантного молодого человека, который, проходя мимо, поздоровался и оценивающе скользнул глазами по ее бедрам и груди. Красавец! Анн-Мари позавидовала Симоне.
— Могла бы найти что-нибудь получше! — сказал Сильвен, едва Симона закрыла дверь комнаты. — Мышеловка и та просторнее.
— Может, ты и прав, зато пансион стоит всего…
— Да знаю, знаю! — Он закурил, отодвинул занавеску и, не повернув головы, прибавил: — Дожили.
— Если бы ты знал, сколько у меня осталось! — шепнула Симона.
Она раскрыла чемодан и стала развешивать на плечики одежду Сильвена, раскладывать по полкам его белье. Несмотря ни на что, она была счастлива. Брат рядом. Она слышит его дыхание, чувствует резкий запах его американских сигарет. Курил он только «Кэмел», уверяя, что от французского табака у него желтеют зубы. Сильвен барабанил пальцами по стеклу.
— Вечно ты преувеличиваешь! — вздохнула Симона.
Неожиданно Сильвен резко повернулся и закричал, вне себя от ярости:
— Это я-то преувеличиваю? Ты что, действительно не понимаешь, что меня уничтожили! Стерли в порошок! Отзывы в газетах были кошмарные! Даже Вермандуа в конце концов отвернулся! Примитивная мазня… халтура… детский лепет под Пикассо… ни малейшего представления о композиции… декадентская чушь… Бог знает что еще! Они сговорились, это ясно! Я им мешаю! Я у них как бельмо на глазу! Вот они и не дают мне ходу! Ломают хребет…
Сильвен внезапно остановился, осознав, что Симоне как раз и надо было, чтобы он выговорился. Теперь она в курсе. Знает, что его побили и что теперь он целиком принадлежит ей. Он в гневе сжал кулаки.
— Но я еще не сказал последнего слова, слышишь; Симона? Я им еще покажу!
Она стояла перед Сильвеном, чуть ссутулившись, внимательно глядя на него тревожным собачьим взглядом.
— Конечно, малыш. Нужно бороться!
— Тебе на меня плевать! — снова взорвался он. — Ты считаешь, что они правы! Черт возьми, я и буду бороться! Вы у меня все попадаете! Есть одна идейка! Завтра же, не откладывая, и начну! Тут полоса, а тут две сиреневые сферы…
Он быстро делал набросок ногтем на запотевшем стекле. Симона почти уже разобрала чемодан, как вдруг ее пальцы коснулись холодного металла.
— Сильвен… Не может быть!
— Что такое?
Он прекрасно все понял, и Симона тоже хорошо поняла его жалкий шантаж. Она недоверчиво подняла маленький браунинг с инкрустацией из слоновой кости на рукоятке: лист клевера с четырьмя лепестками.
Поделиться книгой: