Долгая память. Путешествия. Приключения. Возвращения

– Хочу понять, идет ли дождь.

Григорий резким движением нажал ручку, распахнул на себя раму и, подавшись вперед, вытянул руку – ладонью вверх.

– Моросит.

Он постоял, разглядывая влажные черепичные крыши, и, вдруг оживившись, обернулся к ней:

– Слушай, город ведь совсем пустой! Какие снимки получатся! Пойдем скорее отсюда!

Они сбежали по лестнице вниз и остановились у маленького столика при входе. Под зеркалом с подзеркальником, в котором стояла необожженная свеча, рядом с распахнутой книгой лежал круглый серебряный звонок.

– Помнишь, – Мария потянула руку к кнопке, – моряк просил утром позвонить и оставить ключ.

За стеклянной дверью, отделяющей гостевую часть дома от хозяйской, была видна еще одна лестница, покрытая зеленым ковром.

Сначала они услышали, как где-то наверху задребезжал звонок, потом открылась дверь и по ступенькам, держась за перила жилистой рукой, спустилась старая дама в пеньюаре и чепце на неубранных седых волосах.

– Что вам угодно? – сухо и неприветливо спросила она.

– Мы хотели оставить вам ключ и еще раз поблагодарить вашего мужа.

– Кто вы? Какого мужа?! – отпрянув назад, вскричала дама.

– Я так и думал, – рассмеялся Григорий, – этот парень из восьмого номера неплохо заработал на нас!

– Понимаете, – вежливо разъяснила Мария, делая руками успокаивающие пассы. – Вчера поздно вечером нас впустил мужчина, который сказал, что есть свободная комната. Нам не могло прийти в голову, что он – постоялец.

Лицо дамы затряслось, и, словно стараясь удержать дрожь, она схватила рукой длинный подбородок:

– В восьмом номере никто не живет! У нас вообще никто не живет! Дом на ремонте!

– Постойте, – вмешался с отменной любезностью Григорий. – Этот джентльмен сказал нам, что он ирландский моряк, он и правда так и выглядел: рыжеватые короткие усы, белая незастегнутая рубашка, цепочка со свистком на шее…

Мария открыла рот, пораженная его наблюдательностью, а дама вдруг покачнулась и медленно, как груда белья, осела на ступеньки.

– О’Брайан. Это опять он. Я надеялась, что он после ремонта уберется, дважды его рундук проклятый с чердака выносила, а он опять за свое!

– Гриша! – закричала девушка. – Ты что-нибудь понимаешь? Гриша, ты где?

Фитилек свечки в подзеркальнике, почти не видный в бледном утреннем свете, вдруг вспыхнул красным фазаньим огнем и погас.

Припав плечом к перилам лестницы, старуха в громадном чепце рвала платок корявыми пальцами и бормотала что-то про черный парус, петлю на рее и золотую цепочку в кружевном вороте белой рубахи.

А пустая улица, на которой стояла, озираясь по сторонам, ошеломленная путешественница, – совершенно пустая улица упиралась трубами в мокрое небо и пахла утренним кофе, ранней опавшей листвой и так и не зажженным порохом.

Ватерлоо

1

В кэбе полутьма. Лицо освещали мелькающие за окном уличные огни.

Бледные полосы скользили, поочередно показывая в неживом свете острый профиль, поднятый воротник, отвороты тяжелого, как шинель, пальто, переплетенные пальцы и снова профиль, плечо, воротник. У него была такая странная манера – вдруг замереть и сидеть недвижимо, словно обдумывая какую-то важную мысль, и вид его при этом был так значителен, что Анна терялась и замолкала сама, ожидая, когда он решит что-то для себя и снова заметит ее, сидящую рядом.

«Если бы я умела рисовать, – думала она, – я бы сделала его своим натурщиком. Усадить в кресло, накинуть на плечи плащ, нет, тогу, нет, дать в руки трость, и пусть он положит ладони, одну наперекрест другой, на серебряный набалдашник в виде львиной головы».

Она откинула назад голову, как будто проверяя дистанцию между кистью и любимым лицом.

«Или нет, по-другому: спустить на запястье кружева цвета слоновой кости, а на лоб натянуть низко, до самых бровей, шляпу с белым страусиным пером. Двигать, менять позы, тормошить и смотреть, смотреть безнаказанно, без удивленно поднятой брови и вопросительного взгляда: “Что?”»

– Помнишь, – спросила Анна, – мы летом собирались в «Глобусе» смотреть Генриха Пятого?

– Помню, – ответил Антон, – мы тогда не достали билетов.

– А сейчас его ставят в «Аполло». Опять, однако, загвоздка: поскольку пьеса длинная, они начинают спектакль в два часа дня. Ты не можешь завтра пораньше освободиться?

– Ах нет. – Строгая бровь изгибается вверх, а губы кривятся, как у настоящего лондонского хлыща. – Вот если бы еще Первый – тогда ладно, а то всего лишь какой-то Пятый.

Антон рассмеялся, но, кося в сторону спутницы карим глазом, понял без комментариев: шутка не удалась.

Она деланно улыбнулась: многолетняя привычка не выдавать разочарования перед мужчинами и детьми. Улыбнулась, посмотрела в окно на бегущий мимо Лондон. Поправила беретик на коротких волнистых волосах.

«Чем я недовольна? – думала Анна. – Он должен менять мгновенно планы по любому моему капризу? Нет, он вообще ничего не должен. Да и вправду, почему нам обязательно каждый вечер ходить в театр?» Можно, как обычно, встретиться после работы, после его работы, она-то была совершенно свободна в те несколько дней, когда всеми правдами и неправдами ей удавалось прилететь в Лондон. Догулять, например, пешочком до Сохо, болтая и заглядываясь на вывески, а потом засесть в китайском ресторанчике, где в витринах качаются на крюках худые и смуглые утки. Или – еще лучше – забраться на высокие стулья у потертой стойки, потеснив двух джентльменов в широких расстегнутых пальто, не спеша выуживать из стакана с коктейлем мокрые апельсиновые дольки и смотреть, как падают на лоб длинные темные волосы, когда он склоняется над бокалом.

Кэб остановился у ярко освещенного входа в театр.

– Это «Олдвич», а нам надо в «Олд Вик». Водитель, видно, не дослышал.

Это Анна произнесла вслух, а про себя сердито добавила: «Антон, как и прежде, говорил с русской интонацией, проглатывая окончания слов».

Они растерянно потоптались на тротуаре. На билетах, которые Анна заказала в отеле, не был указан адрес театра, а обсуждать варианты – причем самый простой из них – снова остановить кеб, – ей не позволяло копившееся недовольство.

Немолодая англичанка, похожая на Маргарет Тэтчер всем, кроме дружелюбной улыбки, заметила явно затруднительное положение пары иностранцев:

– Я могу вам помочь? «Олд Вик»? О, да, вас привезли в неправильное место. А театр недалеко, на том берегу реки.

К мосту Ватерлоо они шли в полном молчании.

– Сердишься?

– Нисколько.

Игнорируя осторожно протянутый локоть, Анна поднялась по лестнице, ведущей с набережной на мост.

Рука скользила по перилам. По мокрой мостовой плыли крупные кленовые листья. У решеток листва собиралась в кучи и налипала на кованые прутья, словно билась пятипалыми ладошками в запертую калитку, и скапливалась у ступенек, которые вели к обнаженному берегу реки.

Гнев собирался у горла. Это она хорошо за собой знала. На неожиданном месте – и причины порой не найти очевидной – вдруг именно замолкала – и не добиться было от нее ни слова, ни объяснений, только угрюмый взгляд и тишина. Бывали случаи, признавалась Анна сама себе, как независимый наблюдатель за собственной персоной, когда она замолкала на несколько дней. Брат, например, привыкнуть к этим тихим ссорам не мог и так расстраивался, что ей же, им обиженной, приходилось его утешать.

– Знаешь что, – вдруг остановилась она посреди моста, – я и сегодня могу одна сходить в театр! Ты вовсе не обязан делать усилия, чтобы сопровождать меня повсюду! Можешь идти и заниматься своими важными делами!

Пройдя по инерции еще пару шагов, он остановился и, глядя ей в лицо, раздельно произнес:

– Я сегодня ничем не занят. У меня свободный вечер. Мы идем в театр.

Короткие предложения звучали так, будто он говорил с человеком, плохо владеющим русским.

Сунув руки в карманы куртки, Анна пожала плечами и двинулась дальше от мутной Темзы.

Прямо за станцией Ватерлоо, как и обещала добрая Тэтчер, белел театр. Издалека виднелись большие буквы на фасаде: «Гедда Габлер».

Пустой холл, разделенный бархатными канатиками, чтобы правильно выстраивать очередь, был похож на бассейн, готовый к заплыву.

– Ты не хочешь, чтобы я оставался?

– Это ты не хочешь идти со мной!

– Если бы я не хотел, меня бы здесь и не было.

– Ах вот как!

– Ну что случилось? Почему вдруг такая агрессия?

– Ты еще агрессии не видел!

– Когда увижу – скажу, что супер!

– Я что, уже и реагировать не имею права? Ты хочешь, чтобы я была с тобой искренней, – вот, я искренне реагирую. Я же не радио, чтобы меня можно было включать и выключать, когда тебе удобно.

– Это не реакция, а шантаж! Я не придумываю, я правда не могу нарушать порядок!

– Я последний человек, который будет требовать от тебя нарушать что угодно! Не в этом дело!

– А в чем? Что я не так сказал?

– Не знаю.

Анна внезапно устала. Он мгновенно уловил ее слабость и применил классический прием. Сначала лукаво блеснули глаза, потом улыбка побежала вниз, по мягким складкам, которые раскрывались ей навстречу так быстро и уместно, что дрогнули и, наконец, расплылись губы.

Не устояла, улыбнулась в ответ и она.

– Пойдем, выпьем что-нибудь, до начала еще целый час!

По витой лесенке они спустились в подвальчик.

– Тебе вина? А я, если ты, конечно, не возражаешь, – подчеркнуто спросил Антон, – выпил бы пива.

Расположившись в низких кожаных креслах, они смотрели, как у стойки бара постепенно скапливается публика.

– Интересно, – заметил он, потягивая пиво, – коренная англосаксонская порода отчетливо видна на мужских лицах. А вот у женщин все больше среднеевропейский вид. Каждая из них может одновременно быть и датчанкой, и немкой, и бельгийкой.

– Разная адаптивность?

– Простые ответы всегда самые правильные. Мужчинам нужно сразу отличать, где свой, где чужой. Внешность – как мундир со знаками отличия.

– Женщине и смотреть не надо, чтобы определиться. Говорят, хватает три секунды, чтобы тетенька по одному виду решила, подходит ей этот дяденька или нет.

– Я где-то читал, что женщина, только прикоснувшись к коже, может определить возраст.

Улыбаясь, он подвинул руку навстречу пальцам, которые уже любознательно тянулись к нему. Она прикоснулась к теплому запястью и склонила на бок голову, словно прислушиваясь к организму: «Шесть лет, не больше!»

– Что ты чувствовала, когда молчала? Обиду, одиночество?

Анна вошла в образ. Насупилась. Казалось, что рыжеватые волосы бросают на ее лицо легкий отсвет, а может и не волосы вовсе, а электрический свет придавал нахмуренному лбу, светленьким бровям и сжатым в стрелку губам бледный, золотистый колер. Все вернулось: мост Ватерлоо, высокая вода, темные машины блестят мокрыми боками.

– Я чувствовала, как будто тебя нет.

– Одиночество, – удовлетворенно констатировал он и откинулся на спинку кресла.

– А ты что чувствовал?

– Я думал, какая-то глупость происходит.

– Не уклоняйся, я про другое спросила.

– Другое, – согласился он и, подумав, засмеялся:

– Спокойствие. Я был уверен, что все как-то урегулируется.

– Спокойствие?! – возмущенно крикнула она. – Ты бы видел свою перекошенную физиономию! Ты и сейчас боишься!

– Чего же я боюсь?

– Наши отношения оказались сложнее, чем мы думали.

– Думали так, теперь по-другому. Сами отношения ведь не изменились? Ведь так? Не изменились? – спросил он с нажимом.

– Не изменились, – ответила она и испугалась.

Зазвенел звонок. Публика поднялась, торопливо допивая и доедая, и густо двинулась в зал.

– Отношения – это не то, что мы делаем. Они живут сами по себе, как отдельное от нас третье существо.

– Не знаю, не думал об этом.

В баре погас свет, как последний сигнал к началу спектакля. В темноте его лицо казалось большим и детским.

«Еще бы, – подумала она. – Ты никогда не был подвергнут любви. В этом весь ужас».

– Надо идти, – Антон со стуком поставил стакан и поднялся.