Помоги проекту - поделись книгой:
— Не, нэма, — развела руками хозяйка. — Раньше було, а зараз нема.
Пруидзе, вооружившись ножом, начал кроить белую буханку. Ломти у него получались ровные, тонкие, как в первоклассном ресторане. Вдруг он насторожился, замер с ножом и хлебом в руках: с улицы донесся шум мотора. Донцов метнулся в сени, но вскоре вернулся, подхватил Головеню, поволок его из хаты.
— Фашисты! — бросил он на ходу.
— Та шо ж тут такого? — послышался голос хозяйки. — Ну, в плен сдадитесь, чи шо… Може, и война скоро кончится.
Степан понес раненого в конец двора, к огороду, где росли подсолнухи, Вано с автоматом в руках поспешил следом. Солдаты готовы были скрыться в огороде, но там неожиданно взревел мотор, заскрежетали гусеницы. Пришлось вернуться. Донцов вспомнил, что хозяйка выходила за огурцами во двор, огляделся и увидел чуть приподнятую крышку погреба.
Едва Пруидзе, опустившись последним, прикрыл за собой крышку, как во двор, ломая изгородь, въехал тяжелый танк.
Откуда-то издалека донеслись артиллерийские выстрелы. Сбоку простучал пулемет.
— Ну, друзья, — сказал лейтенант, — будем держаться. Оружие исправно, есть патроны, пара гранат… А главное — мы в дзоте! — Шепот его звучал ободряюще. Но про себя командир подумал: «Готовая могила».
Квако бойко шагал по дороге, поспешал в свое «завтра», а в памяти почему-то всплывали события прошлого.
В тридцать девятом пограничники задержали отца — он пытался бежать в Персию. Отделался дешево, судить не стали, отпустили: Арнольд Квако был снабженцем, в пограничные села выезжал по службе. Ну, заблудился, с кем не бывает.
Однако после этого все пошло кувырком. Отец лишился места, стал пить, потерял надежду на возвращение старых порядков. Но лютую свою ненависть к Советской власти он сумел передать и сыну, Андрею.
Незадолго до войны, прослужив два года в одной из частей одесского гарнизона, Андрей Квако демобилизовался. Оставшись в Одессе, поступил на работу в портовую контору. В том же году, получив отпуск, более двух недель провел в Сухуми. Почти каждый вечер, проходя мимо отцовского дома, Квако в бессилии сжимал кулаки: отца уже не было в живых, а сам он здесь совсем чужой.
С темной душой вернулся в Одессу. И тут — война…
Квако сам явился в немецкую комендатуру, сам вызвался помогать оккупантам. И многое сумел сделать для немцев. А фашисты что-то не очень щедро расплачиваются за его услуги…
Как медленно продвигаются они к Сухуми! Второй год воюют, а город не взят. Теперь все потянулись к Волге. Жди, когда придут в Закавказье!.. Конечно, Волга — это хорошо. Оттуда — на Москву, на Астрахань… И все же часть войск надо бы в горы… Тут под боком жемчужина Абхазии — Сухуми! Если бы его, Квако, воля, он давно овладел бы этим прекрасным городом. Немцы упускают выгодный момент. Знают же, что сейчас все перевалы открыты! Группы большевиков, ушедших в горы, конечно, не остановят их… Чего же медлить?
Квако так увлекся своими думами, что споткнулся и чуть не упал. Разглядев большой полосатый арбуз, пнул его ногою и выругался.
— Кто там? — послышался голос из полутьмы.
Андрей пригнулся и различил фигуру человека, а рядом — шалаш. Ну, конечно же, бахча: сколько арбузов под ногами!
— Свои, — отозвался он.
— Чую, что свои. А то, говорят, нехристы уже в станице. Будь они прокляты, — хрипел старик, приближаясь. — Грабят, убивают. Все живое под корень сводят.
Квако нащупал в кармане пистолет, сжал в руке.
— Ты один?
— Один, товарышок… Приказу не было, вот и жду. Як, думаю, без приказу такое добро бросать? Да и наши, красные, скоро вернутся…
— Коммунист? — подступил вплотную солдат.
— Та ты шо, з глузду съихав? — удивился старик. — Семьдесят третий год живу на свете… Якый з мэнэ коммунист? Непартийный я большевик.
— Н-нда-а… Своих, значит, ждешь?
— Жду, товарышок… Душою чую — вернутся они… В гражданскую тоже так було: и Дон и Кубань враги захватили, а люди всэ одно духом не падали… Та хто ж ему, ворогу, рад? Шо вин жизнь тоби хорошу даст? Фашист, он сам по себе, хыщнык, всэ крови шукае. Та шо ж мы стоим, можэ исты хочешь?
Квако ткнул стволом пистолета старику в грудь и выстрелил. Тот грузно рухнул на землю и только слабо прохрипел.
— Жди, придут твои красные.
Перешагнув через труп, Квако пошел к горам.
В станицу не стал заходить: зачем? В мешке у него полно всякой снеди, во фляжке — спирт. Шел почти всю ночь: всего и поспал часа три в стоге сена. Ничего, отоспится… Утром остановился у речки: странно — вокруг никого. Столько солдат шло, а теперь хоть бы одна душа. Да есть ли в этой глуши вообще люди?
Когда выбрался на тропу, уже смеркалось.
По обочинам вставали дубы, клены, кустился орешник. Сторожко вслушиваясь, Квако разглядывал темнеющие кусты. Пробовал подать голос — никто не откликнулся. Жалел, что ушел один: лучше бы подождать, найти спутника.
В горах быстро темнело, и он, облюбовав камень, что лежал у тропы, сел, прислонился к нему спиной. Услышав шорох в траве, вскочил. Змея? Да нет же, откуда? Ночью змеи спят… Нервы это… Глотнул спирта из фляги, завернулся с головой в плащ-палатку: так безопаснее! Под плащ-палаткой душно, глаза слипаются, тем лучше, скорее бы уснуть. Но едва свел веки, как увидел собаку. Большая, серая, она хватает его за рубаху, тянется к горлу. Квако двигает руками, пытается крикнуть и… просыпается. Что с ним, куда он попал? Ах, да — горы!.. Ощупывает карманы: пистолет… где пистолет? И, найдя за пазухой, облегченно вздыхает: «Слава богу!»
Вано дотянулся до уха Донцова и со свойственным ему простодушием сказал:
— Нехорошо. Ай, как нехорошо. Дрова колол, картошку чистил, а ужин — фрицы съели.
— Брось дурачиться. Не вовремя ты со своими шутками.
— А что шутка? Э-э, Степанка!..
— Да отстань ты! — и слегка оттолкнул Пруидзе.
Тот не удержался на корточках, повалился назад, под ним что-то хрустнуло, расплылось по полу.
— Сметана! Сметана! — зашептал Вано.
Ощупав влажные черепки, Донцов пожалел о сметане. Но тут же, к общей радости, обнаружил в углу кувшин с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Кувшин пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла.
— Наелись, как графья, — заключил Донцов. — Теперь можно и подождать, пока фрицы улягутся.
— Правильно, — подхватил Вано. — Они — спать, а мы — гранату в окно, а сами в подсолнухи… Очень хорошо! — он даже прихлопнул по коленке, радуясь своей находчивости.
— Совсем неправильно, — возразил Донцов. — Ты забываешь о командире.
Но Головеня перебил его:
— Пруидзе прав. Будем выбираться в подсолнухи. Но… без выстрела. Надо избежать шума, иначе не уйти.
Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку. Во дворе слышались шаги, позвякивание железа…
— Ремонтируют.
— Может, скоро уедут?
— Жди у моря погоды.
Рассчитывать на скорый уход гитлеровцев было так же нереально, как, скажем, рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выходить сейчас — верная гибель. Надо выбрать момент. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку, как сразу себя выдашь. Во дворе наверняка часовой, да и водитель не спит, ишь постукивает…
«Как же быть?» — в сотый раз спрашивал себя Головеня и не находил ответа.
Прошло часа четыре, а может и больше. Во дворе слабо заработал мотор и тут же заглох.
— Зажигание не отрегулировал, гад! Будет теперь возиться, жди его, — проворчал Донцов.
Товарищи не отозвались.
Над погребом послышались шаги. Что бы это значило? Головеня оперся рукой о стенку, в другой — пистолет. Солдаты тоже приготовились. Крышка поднялась. Ударил свет, и они увидели на лесенке босые ноги. Это была хозяйка. Ничего не подозревая, медленно спустилась она в погреб, повернулась и вдруг ахнула, увидя давешних гостей. Затряслась, как в лихорадке, из рук ее выпала и покатилась тарелка.
— Тихо, — поднес ладонь к ее рту Донцов. — Кто в хате? Офицеры? Сколько?
— Хто ж их знает. Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят.
— Ну, так слушай, — Донцов взял казачку за руки. — Выдашь — скажу, что я твой брат и что ты меня и моих друзей сама спрятала… И нам, и тебе конец.
— Ой, божичко, да разве ж я нехрещеная? Да и вы ж свои… Як же можно…
Увидев, наконец, черепки на полу, хозяйка глянула в угол и остолбенела:
— Шо ж я им подам… Ни сметаны, ни молока.
— У соседей возьми.
— У кого взять-то: всех коров угнали.
Лейтенант, молчавший все это время, потянулся к хозяйке:
— Нам смерть не страшна. Но запомни: у немцев не хватит веревок, чтобы нас перевешать!
Казачка попятилась к лестницей, судорожно хватаясь за нее, торопливо полезла наверх.
Крышка захлопнулась. В погребе снова стало темно.
— Выдаст? — почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, будто он мог знать это.
— Быть наготове, — ответил лейтенант.
Донцов притаился, стоя на лестнице: если что — сперва из автомата… Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Застыл в ожидании Головеня. Самое страшное было в том, что выбраться из этой западни невозможно. Сиди и жди смерти. А для того, чтобы их убить, достаточно одной гранаты.
«Может, живьем захотели взять?» — подумал Донцов. Хозяйка не внушала ему доверия. Казалось, сейчас явится она в сопровождении трех-четырех гитлеровцев, поднимет крышку и скажет:
— Ну, голубки, вылазьте!
Над погребом опять послышались шаги. Зашуршало сено. Кто-то грузный прошел над самой крышкой. Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его… Зачем же сюда?
Неожиданно взревел мотор, в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Танк, судя по всему, тронулся, выехал со двора. «Что ж, это хорошо. Но зачем сено? — недоумевал Донцов. — Поджечь, что ли, собираются? Удушить дымом?» И вдруг ясно услышал визг. Так взвизгивает девушка где-нибудь на сенокосе, нарочито угодив в руки дюжего парня.
— Отдай вилы! И-и-и-и!.. — это голос хозяйки.
— Го-о-о! — донесся мужской бас. И на погреб с характерным шуршанием обрушилась новая навильня сена.
Донцов спустился с лесенки:
— Нет, тут что-то не то. Послушайте.
А голосов уже не разобрать. Все тише шуршание. Прошло еще некоторое время, и стало так тихо, как обычно бывает только глухой ночью.
Пора!
Решили: Донцов выйдет первым. Он примет раненого и понесет его в подсолнухи. Пруидзе, в случае чего, откроет огонь из автомата и отвлечет внимание фашистов.
Степан пробует поднять крышку. Но что это — ее словно гвоздями приколотили. Вано взбирается на кадку с огурцами, нажимают вдвоем. И вот крышка поднялась. Она просто завалена сеном.
На дворе темень, накрапывает дождь.
«Так вот она какая, Мария!»
Наталка сидела у окна и тревожно поглядывала из-за шторки на улицу. Сейчас она походила на маленькую девочку, которая осталась одна в доме и боится наступления темноты. Три дня назад могла уйти к родственникам в Стрелецкую, как дед советовал, а теперь поздно. В Выселках — гитлеровцы. Они шли и ехали по дороге, по выгону, тянулись непрерывной цепью по оврагу. Покажись — сразу схватят… И как это она не отправила тогда вместе с колхозным стадом корову? Деда послушала… Если бы отправила, может и сама следом ушла? Выходит, осталась в оккупации из-за коровы? Хотелось упасть на пол и плакать, но разве помогут слезы?..
По улице, взбивая пыль, неслись мотоциклисты. Может, мимо? Но вскоре послышался стук в дверь. Отступила к печке, притихла, часто дыша. Стук повторился: «Фашисты?.. Да нет же, что это я… дедусь вернулся. Ну, конечно, он!»
Не вышла, выбежала в сени:
— Кто там?
В ответ немецкая речь. Бросилась назад в горницу.
Грохнула, слетев с петель, дверь, в хату вошли двое. В серо-зеленых мундирах, с винтовками.
— Здесь будет живьет официр! — сказал высокий, белобрысый, с веснушками на лице.
— Ойтец куда пошель? — добавил второй.
Исчерпав запас русских слов, уставились на девушку, ожидая ответа. Наталка будто онемела.
— Фройлен гут! — осклабился белобрысый, подтолкнув напарника.
Тот кивнул и, растягивая в толстогубой улыбке рот, шагнул к девушке. Она выпрямилась и, сама толком не сознавая, как у нее получилось, с гневом произнесла:
Поделиться книгой: