Помоги проекту - поделись книгой:
Я поглядывал на карту, аккуратно уложенную в планшетке, и пошел точно по заданному маршруту, стараясь запомнить каждый поворот. Передвигаться приходилось перебежками, а в одном месте даже ползком.
Огневая позиция нашего дивизиона пришлась между двух одноэтажных домиков в скверике, где еще сохранилась клумба с алыми россыпями гвоздики. Я пометил места для каждой установки, прикинул на глаз, где можно вырыть окопчики для расчетов. Потом сорвал несколько гвоздик: все равно сегодня ночью они будут втоптаны в землю.
Когда я вернулся в дом, майор и Вовка уже сидели за столом.
Майор усмехнулся, увидев меня с цветами. А Вовке, видно, они понравились. Он взял в буфете вазочку и дал ее мне.
…Вся жизнь полка в этот день была подчинена будущей ночной операции. Это наш первый залп по фашистам. Командиры проверяли матчасть, шоферы готовили машины, а я снова сверял маршрут по карте, закрыв глаза, и еще раз пытался увидеть дорогу, дом, за которым надо повернуть налево, скверик с клумбой.
К вечеру в распоряжении дивизиона появился новый командир вместо Голубева.
— Капитан Савельев, — отрекомендовался он.
Ростом он был невысок. В плечах широкий, квадратная голова на короткой шее. Глаза как щелки.
Я вспомнил улыбку Голубева. Даже на его мертвом лице была эта улыбка. Глаза были закрыты, а на губах улыбка.
— Маршрут проверен? — строго спросил меня новый командир.
— Так точно!
— Выступаем в двадцать три ноль-ноль! Учтите, на вас большая ответственность.
— Слушаюсь! — я приложил руку к козырьку.
Не люблю, когда мне говорят об ответственности. Капитан Голубев не сказал бы так. Он улыбнулся бы, похлопал меня по плечу и произнес: «Все будет в порядке, лейтенант!»
Савельев еще постоял около меня, как будто намереваясь что-то сказать, но не сказал. В глазах у него была какая-то замкнутость. Все, что у него там внутри делалось, наружу не проскакивало. А у Голубева взгляд был открытый, и в глазах вся душа — от первой до последней строчки.
Капитан ушел, а я подсел к Вовке.
— Волнуешься? — спросил я.
— Я пытаюсь о чем-нибудь думать, — ответил Вовка. — Как всегда на экзаменах делал. Ведь оттого, что волнуешься, лучше не будет и уверенности не прибавится.
— Но ты понимаешь… Малейшая ошибка!..
— Понимаю, — спокойно сказал Вовка. — Мой отец как-то рассказывал, что он был на военном заводе и видел человека, который носит со склада в цех нитроглицерин. От малейшего сотрясения нитроглицерин может взорваться. Если бы этот человек думал, что он споткнется и упадет, разве он донес бы?
Железная логика у моего приятеля, хоть гвозди заколачивай!
Мы увидели майора, вскочили, но командир полка по-дружески взял нас за руки и усадил рядом с собой.
— Как настроение? — спросил он.
— Все в порядке, — ответил я за двоих.
Майор сказал:
— Знаю, волнуетесь. Я тоже волнуюсь.
Когда я услышал эти слова, у меня стало спокойнее, на душе.
…За несколько минут до выступления в лесу, где мы расположились, все пришло в движение. Бойцы отвязывали маскировочные сетки, шоферы заводили моторы. Сняты чехлы с установок. Длинные серебристые снаряды осторожно надвигаются на направляющие рельсы. Все это делается четко, без лишнего шума.
На дорогу выехал «виллис» командира полка, за ним выстроились машины восемьдесят пятого дивизиона, в хвост им встали мы.
Капитан Савельев сидел в кабине машины, а я стоял на подножке. Отсюда лучше видно в темноте. Машины тронулись. И опять теплый августовский ветер напирал мне в грудь.
Вот развилка дороги, где стоит регулировщица. Она очистила для нас путь. Секретное оружие мчится на огневые позиции.
— Правее! — крикнул я шоферу.
«Надо было стоять на той подножке, где шофер, а не на этой», — подумал я, но перелезать было поздно.
«Этот дом помню! Верно едем!» — шептал я и смотрел в темноту до боли в глазах.
— Стой! — закричал я, узнав тот самый дом, где нужно поворачивать налево.
Шофер резко тормознул, идущая сзади машина тоже скрипнула тормозами.
Капитан бросил на меня сердитый взгляд.
— Налево, — повторил я.
— Заблудился, что ли? — крикнул Савельев.
Машина повернула. Ее колеса врезались в скамейку. Треснула доска. Я спрыгнул с подножки. Правое переднее колесо проехало по клумбе.
«Катюши» заняли свои позиции, и я отер пот со лба.
Послышалась команда капитана:
— Укрепить установки! Вырыть окопы!
Капитан обошел машину вокруг, осмотрел ее.
— Чтобы это было в последний раз, — сказал он строго. — Разведчик должен быть уверен в каждом шаге. Одна ошибка может грозить знаешь чем…
— Понимаю, — сказал я и опять вспомнил капитана Голубева.
Командиры установок докладывали о готовности.
Мы с капитаном проверили квадрат цели, снова рассчитали расстояние, прицел, площадь поражения.
Расчеты у орудий. Проверен каждый снаряд. На лобовое стекло машины опущена броня с небольшой щелью, чтобы шофер мог видеть дорогу, когда будет покидать огневую.
— Прицел! — кричит капитан, и слова его как эхо повторяют комбаты и взводные.
— Все в укрытие! — звучит команда.
— Все в укрытие! — повторяют другие голоса.
Расчеты скрываются в окопчиках. Командиры установок и шоферы лезут в кабины. Командиры берутся за ручку пуска. Шоферы включают зажигание.
— Огонь! — кричит капитан.
Словно молния вырывается огонь из сопла снаряда и уносит его в ночное небо. Один, второй, третий…
Снаряды летят к цели, и десятки огненных точек прошивают черное ночное небо.
Как только с направляющего рельса слетел последний снаряд, расчеты бросились к машинам. Подняты крепления. Враг, конечно, засек огневые позиции и сейчас же ответит ударом.
Наши снаряды рвутся в городе, Кажется, что это яркий фейерверк взлетает в ночное небо. Ракетные снаряды громят врага, а не сгоревшие до конца пороховые шашки заряда летят в воздух и там рассыпаются на мелкие пылающие искры, которые медленно опускаются на головы фашистов.
— Ты что, в парк культуры приехал? — резко дергает меня за рукав капитан Савельев и бросается к машине.
На ходу я вспрыгиваю на подножку.
— Налево! — кричу я, и машина несется налево.
Еще один поворот у трехэтажного дома. Теплый ветер бьет в лицо.
На немецкой стороне завыли шестиствольные минометы, которые наши бойцы почему-то называют «ванюшами». Мины ударили по нашим огневым позициям. Но нас там уже нет.
Мы выезжаем на шоссе. Я по-прежнему стою на подножке, смотрю вперед на дорогу и радуюсь встречному ветру.
Наверное, тому, кто не был на войне, она кажется полной таинства, романтики и загадочности. А на самом деле к войне привыкаешь. Бегут один за другим дни, и в них есть свой порядок и даже привычная обыденность.
Ну что из того, если над головой летит снаряд? Очень скоро я научился по звуку определять, где этот снаряд упадет. И конечно, уже не пригибался без нужды и не плюхался в грязный кювет с закрытыми глазами. Я знал, на какой высоте должны лететь самолеты, если собираются бомбить нас; мог точно выбрать место для огневых позиций и запомнить дорогу к ним. Словом, не боги горшки обжигают.
Мы давали залпы днем и ночью. И ведь придумал же кто-то назвать наше грозное оружие таким ласковым именем — «катюша»!
Чтобы связь наших «катюш» с пехотой была еще крепче, каждый минометный дивизион был придан пехотному полку.
— Вот какой приказ, — сказал мне однажды капитан Савельев, — отправляйся прямо на НП командира пехотного полка. Там будешь определять, цели и — по телефону сообщать координаты. Дело ответственное!
— Понимаю, — сказал я.
«Почему он мне все время об ответственности говорит?»
— Конечно, там, на передовой, поосторожней будь, — добавил капитан. — Сам знаешь, передовая, с врагом нос к носу!
— Вы не знаете, — спросил я, — лейтенант Берзалин тоже на передовую пойдет?
— Все начразведок там будут. На самом переднем крае, — капитан улыбнулся.
На том и кончился наш разговор. А вечером я топал на передний край, за реку. Туда ходят только ночью. Ночью отправляют подкрепление и еду, ночью выносят оттуда раненых.
Я шел за поварами тридцать пятого пехотного полка. Дорогу они хорошо знают. Каждую ночь за едой в тыл ходят и обратно на передовую возвращаются. Правда, дорога тут одна, через мостик. И конечно, она простреливается противником с высокого берега…
Но пока до мостика далеко. Впереди шагают повара, за ними человек шесть молодых ребят из пополнения, а сзади мои бойцы: сержант Уткин, рядовой Попов и Юрка. Теперь в моем разведвзводе восемнадцать человек, а взять нужно было, как сказал капитан, двоих-троих для того, чтобы телефонную связь наладили и охраняли ее.
Поначалу во взводе меня не очень признавали пожилые красноармейцы. В глазах у них было: «Какой ты командир, молодо-зелено!»
Но потом это недоверие исчезло. Задания я выполнял точно, трусости за мной замечено не было. Единственно, что не научился делать, — водку пить. Выпить, конечно, я могу, но не хочется. А на мою долю каждый день по сто граммов выдают. Бойцы между собой делят. Правда, в долгу не остаются. Они узнали, что я люблю помидоры. Километрах в шести от нас в пойме на нейтральной полосе было помидорное поле. И вот сегодня утром сержант Уткин прихватил с собой Попова и Шустова, и они пошли за помидорами. «Вы, братцы, не стреляйте, — сказали они пехотинцам, — мы за помидорами. Командир у нас их любит».
— Валяй, — сказала пехота, и ребята поползли. Ползут, а руками по кустам шарят, помидоры тихонько отрывают.
Вдруг Уткин слышит впереди чье-то дыхание. «Это ты, Иван?» — шепнул Уткин и услышал, как кто-то метнулся в сторону.
Сержант громко выругался, прополз еще метра три и наткнулся на ведро с помидорами. Немец оставил.
Когда я вернулся от капитана Савельева, эти помидоры горели красным кумачом на столе, рядом на газете — щепотка соли и черный хлеб. Я ел помидоры, захлебываясь соком, и думал, кого же мне взять с собой.
В первую очередь, конечно, Уткина. Он был на передовой и в разведку не раз ходил. Парень веселый и ловкий. Внешне, конечно, природа его не очень одарила. Глаза близко посажены, нос длинный. Но он в общем не унывает.
Я взглянул на Прохорова, Умничкова, Шустова.
Попова я возьму точно. Сильнее его никого во взводе нет. Руки как грабли. Плечи в две сажени.
Попов по-крестьянски молчалив. Слушает он обычно людей внимательно. На его изъеденном оспой лице то соберутся морщинки в добродушной улыбке, то застынут в раздумье. Когда он рядом, то увереннее чувствуешь себя.
И еще я решил взять Юрку. Он совсем мальчишка, хотя старше меня на год. Юрка прибыл неделю назад с последним пополнением. Никто его всерьез до сих пор не принимает. Бойцы даже фамилии его толком не знают. Все просто зовут Юркой.
«Пусть на переднем крае потолкается, — решил я. — Вернется во взвод, по-другому к нему относиться будут».
Юрка, Попов и Уткин идут сейчас следом за мной.
Все слышнее звуки фронта: одиночные выстрелы и пулеметные очереди, длинные и короткие, минутная пауза, и снова глухой стук пулемета.
Впереди в темноте послышались чьи-то голоса. Но повара идут по-прежнему уверенно, не останавливаясь. Видно, эти голоса им привычны.
В темноте забелели бинты.
— Дай закурить, браток, — послышался хриплый голос раненого, — хоть на одну затяжечку.
Уткин остановился и вынул кисет. Бинты покрывали руку, плечо и грудь бойца. Два больших глаза горели на его обескровленном лице. Уткин крутил цигарку, а мимо нас медленно, опираясь друг на друга, держа доски вместо костылей, брели раненые.
— Спасибо, браток, — сказал раненый и взял цигарку.
Он пошел догонять своих, затягиваясь на ходу, и вскоре скрылся в ночи. Я подумал, что эти люди похожи на привидения. Мелькнули, и нет их. И никогда не встречу их больше. Война мне представилась в образе чудовища, которое высасывает кровь людей. Молодые, розовощекие парни идут к передовой. И очень скоро бредут обратно по ночной тропе в тыл, как привидения — обескровленные и обмотанные бинтами.
А навстречу им опять шагают здоровые парни. И так будет до тех пор, пока не сдохнет это отвратительное чудовище — война.
Повара придержали шаг, и я увидел отблеск воды. Через речку — неширокий, в две доски, пешеходный мостик. Может быть, когда-нибудь сюда приходили женщины стирать белье и весело перекликались здесь во время работы.
Поделиться книгой: