Чудеса в Гусляре. Рассказы

- Да.

- Тогда понятно, - сказал врач.

Дома, несмотря на ранний час, все были в сборе. Бабушке стало хуже. Настолько, что надо было срочно везти в больницу, оперировать.

Я подошел к Лине. Она была бледна, под глазами синяки, лоб морщился.

- Все обойдется, все будет хорошо, - сказал я.

Она не сразу расслышала. Оглянулась, будто не узнала.

- Все обойдется, - повторил я.

- Спасибо. Вы упали?

- Ничего страшного. Уже не больно.

- А бабушке очень больно.

- А почему ей не сделают укол? На меня он подействовал сразу.

- Нельзя. Уже ничего не помогает.

- Я хотел бы быть чем-нибудь полезен.

- Тогда уйдите. - Она сказала, явно не желая меня обидеть. Ровным, бесцветным голосом, будто попросила принести воды. - Отойдите подальше. Вы мешаете.

Я ушел в сад. Я был лишним. Я и в самом деле старался не обижаться. Ей ведь плохо. Им всем плохо.

Я видел, как они уехали. Я остался один в доме. Поднялся наверх, в зоопарк. Кошка узнала меня, подошла к сетке и потерлась о нее, выгибая хвост. Домашним кошкам не положено жить в клетках, но она была здесь экзотическим, редким зверем. Я тоже был редким зверем, который не понимал происходившего и не мог рассчитывать на понимание. А ведь мне казалось, что мы с этими людьми стали близки. Моя неполноценность обнаружилась в неподходящий момент, но в чем неполноценность? Я понимал, что надо поехать в больницу, - там я узнаю нечто важное. Никто не звал меня туда, и, вернее всего, мое присутствие будет нежелательным. И все-таки я не мог не поехать.

Меня никто не остановил у входа в больницу. Лишь девушка у серого пульта спросила, не помочь ли мне. Я назвал имя бабушки, и девушка проводила меня до лифта.

Я шел по длинному коридору, странному, совсем не больничному коридору. Вдоль стен его стояли кресла, вплотную друг к другу. В креслах сидели люди. Они были здоровы, совершенно здоровы. Они сидели и молчали, и им было больно.

У матовой двери в операционную я увидел моих друзей. И Лину, и ее отца, и братьев. Тут же, в соседних креслах, сидели наши общие знакомые - те, кто работал вместе с нами, жил рядом. Лина взглянула на меня. Зрачки ее скользнули по моему лицу. И в них была боль.

Я опустился в свободное кресло. Неловко было рассматривать людей, которым до меня нет дела. Я уже знал то, что казалось тайной час назад.

Ждать пришлось недолго. Неожиданно, словно невидимый колдун провел над ними ладонью, они ожили, просветлели, зашевелились. Кто-то сказал: «Дали наркоз». Они договорились, кто останется дежурить здесь, кто вернется после операции, когда наркоз перестанет действовать.

Лина подошла ко мне. Я встал.

- Извините, - сказала она. - Я очень виновата, но вы же понимаете…

- Понимаю. Как же я могу сердиться? Мне только грустно, что я чужой.

- Не надо. Вы ведь не виноваты.

- Знаете, когда я сегодня упал, ко мне подбежали ребята. И оставались рядом, пока не пришел доктор.

- А как же иначе?

К нам подошел ее отец.

- Спасибо, что вы пришли, - сказал он. - Захватите, пожалуйста, с собой Лину. Мы тут без нее справимся. Профессор уверил меня, что операция пройдет удачно.

- Я останусь, отец, - сказала Лина.

- Как знаешь.

- Поймите, - сказала Лина, когда отец отошел. - Очень трудно было бы объяснить все с самого начала. Для нас это так же естественно, как есть, пить, спать. Детей учат этому с первых дней жизни.

- Это всегда так было?

- Нет. Мы научились этому несколько поколений назад. Но потенциально это было всегда. Может, и в вас тоже, скрытое в глубине мозга. Даже странно думать, что другие миры лишены этого. Ведь в каждом разумном существе живет желание обладать такой способностью. Неужели нет?

- Да, - сказал я. - Если рядом с тобой человеку плохо. Особенно если плохо близкому человеку. Хочется разделить боль.

- И не только боль, - возразила Лина. - Радость тоже. А помнишь первый день? Когда ты прилетел? Ты себя гадко чувствовал. Отец мало чем мог тебе помочь - основной груз бабушкиной боли падает на него, он сын. Даже встречая тебя на космодроме, он должен был помогать бабушке. А это тем труднее, чем дальше ты от человека, которому помогаешь. А тебе показалось, что отец невежлив. Правда?

- Не совсем, но…

- А ведь ему пришлось еще взять на себя и твою дурноту. Ты гость. И у тебя болела голова.

- Жутко болела.

- Я просто удивляюсь, как отец доехал до дома. И он сразу сменил меня у бабушкиной постели. Я увидела тебя в окно, и ты мне понравился. Я оставалась с тобой весь день, и весь день из-за тебя у меня разламывалась голова.

- Прости, - сказал я. - Я же не знал.

Я подумал, что именно сейчас, в больнице, мы незаметно перешли на «ты». Наверно, следовало бы сделать это раньше.

- Прости, - повторил я.

- Но ведь так даже лучше. Представляю, как бы ты расстроился, узнав об этом.

- Я бы уехал.

- Я знаю. Хорошо, что ты не уехал. А теперь иди. Я вернусь утром. И постучу к тебе в дверь. Мы договорим.

Я вновь миновал длинный коридор больницы, где сидели родственники и друзья тех, кому плохо. Они пришли сюда, чтобы разделить боль других людей. И не было никакой телепатии. Просто люди знали, что нужны друг другу.

Я добрел до дому пешком. Чуть побаливала нога, но я старался не думать о боли. Иногда она возникала и пыталась овладеть мною. И тот из прохожих, кто оказывался ко мне ближе всех, оглядывался, смотрел на меня, и мне сразу становилось легче. Но я прибавлял шагу, чтобы не утруждать людей. Мне встретились молодые женщины. Они несли по большой охапке цветов. Они смеялись, болтая о чем-то веселом. Они увидели мою постную физиономию и наградили меня своей радостью. Чужая радость обдала меня душистыми свежими брызгами. Старик, сидевший на лавочке опершись о трость, подарил мне спокойствие. Так бывало со мной и раньше, но я не замечал связи между своими ощущениями и другими людьми.

Им и труднее и легче жить, чем нам. Они могут дарить и принимать дары, вернее - должны. Ни один из них не может отгородиться от людей потому, что если мы видим человеческие слезы, то они чувствуют их. А ведь зрение куда менее совершенно.

В тот день я стал завистником. Я завидую им и даже порой чувствую к ним нечто вроде неприязни. Я всегда буду чужим для них, как нищий среди щедрых богачей. Я могу принимать дары, но не способен дарить сам.

Когда настал срок, я улетел на Землю. На космодром меня провожала только Лина. С остальными я простился в городе. Так было уговорено заранее.

- Я хотела бы улететь с тобой на Землю, - сказала Лина.

- Нет, - сказал я. - Ты же знаешь. На Земле тебе будет слишком трудно. Ты же не сможешь делить только мою радость и только мою боль.

- Не смогу, - согласилась Лина. - Ты прав. И это очень печально.

- А я не смогу жить с тобой, понимая, как ты одинока, и не в силах прийти к тебе на помощь, если моя помощь станет тебе нужна.

- Но, может, ты все-таки останешься с нами? Здесь? Со мной? - В голосе ее не было уверенности.

- Ты вспомни, - сказал я, - тот день, когда твоей бабушке сделали операцию, я пришел к вам, но я был слепым между зрячими. Я не смогу остаться.

Это все уже было сказано и вчера и позавчера. Мы лишь повторяли диалог, зная, чем он закончится, но мы не могли не повторить его, потому что оставалась нелепая надежда, будто можно найти какой-то компромисс, что-то придумать, и тогда не будет нужды расставаться.

А когда я уже стоял у трапа, Лина подошла ко мне совсем близко, так что я видел черные точки в ее серебряных глазах, и сказала:

- Запомни, каково мне сейчас.

И к моей тоске прибавилась ее тоска, и стало темно, и я схватился за ее руку, чтобы не упасть. Но никто из проходивших мимо пассажиров не помог мне, не разделил со мною эту тоску, потому что в жизни есть моменты, когда надо удержаться от того, чтобы прийти на помощь.

Потом был путь, перегрузки и тряска. Пересадки в неуютных, пахнущих металлом и разогретым пластиком грузовых портах, безликие гостиницы и пресные завтраки у блестящих одинаковых стоек буфетов. Но я был совершенно здоров и чувствовал себя отлично. Я знал, почему - там, далеко, Лина сидит в своей комнате на втором этаже и сжимает ладонями голову - так больно и дурно ей. И я был сердит на нее, я старался убедить ее - забудь обо мне, глупая, милая, не отнимай у меня эту боль…

Мне так хочется вернуться туда, но я никогда не смогу этого сделать.

ИЗБУШКА

1

В пятницу он придумал афоризм. Он лежал на песке и придумал афоризм: «Человек не может сделать того, чего он сделать не может». Афоризм Павлышу не понравился, мудрость его была ограничена. Начинался вечер. Павлыш лежал на песке и представлял себе, что загорает. Припекало. Павлыш жмурился и отгонял мошкару, застилавшую тучкой солнце. Можно было открыть шлем, но вскоре начало бы мутить, и мошкара набилась бы в скафандр. Павлыш закрыл глаза и постарался услышать стук мяча и голоса купальщиков. Голосов не было - мошкара крутилась беззвучно, а купальщики остались на Земле. Тишина мешала думать.

Павлыш перевернулся на живот. Песок был серым, и мелкие ракушки, похожие на полосатые горошинки, рассыпались в пыль под пальцами. Тень «Компаса» добралась до Павлыша. Тень была длинной и росла с каждой минутой. Уже четыре дня солнце ползло невысоко над горизонтом и вот решилось наконец уйти на покой.

Пора было возвращаться на корабль и придумать себе дело. Запустить последний зонд и смотреть, как он превращается в белую точку, дергается в предательских воздушных потоках. Можно сварить ужин. Или съесть его холодным. Приняться за разборку третьего отсека. В нем по судовой роли медикаменты и оборудование, а на самом деле - стеклышки, пыль, щепки и куски металла. Судовому врачу должно быть известно, что в третьем отсеке не может быть деталей для рации. Зная это, Павлыш все равно будет подобно археологу перебирать мусор, пока не убедится в полной тщетности поисков.

Павлыша удручала предопределенность. Правда, она протягивалась всего на несколько дней в будущее, но этого достаточно для возникновения тупой неприязни к серому берегу и махине искореженного металла, именуемого по инерции кораблем «Компас».

Страшная тварь вылетела из колючих зарослей, подступавших к пляжу, и уселась в тени корабля. Тварь была ростом с собаку, но хрупка и члениста. Она пристально смотрела на Павлыша печальными стрекозиными глазами. Мошкара смерчиком замельтешила над ней. Тварь, наконец, приняла решение, подпрыгнула и принялась биться об обгоревший бок корабля, словно комар об оконное стекло.

Павлыш поднялся, стряхнул с колен песок, ракушки и побрел к люку. Четыре дня назад он открывал ею больше часа, думал, что никогда не сможет этою сделать Тогда казалось, что открытый люк - спасение. На самом деле это ничего не решало.

Тварь стукнулась о шлем, толчок был вял, и Павлыш, отмахнувшись, сломал ее пополам. Туча мошкары сразу скрыла останки твари. Павлыш закрыл люк, припер его изнутри стальным стержнем. Мошкара боялась тени, внутрь не залетала. Но с наступлением вечера мог появиться какой-нибудь гость покрупнее. Павлыш ощупью разделся, повесил скафандр в нишу.

Аварийное освещение в коридоре работало из рук вон плохо. Свет мерцал, терялся в углах. Его все равно придется отключить. И это прискорбно - будет темно.

Корабль был разбит. Это никуда не годилось. Корабль создан для того, чтобы никогда не разбиваться. Если уж случается несчастье - он взрывается, исчезает бесследно. Но корабль, разбитый, как автомобиль о столб, - это даже унизительно. Налетевший с моря ветер качнул развалину, на пол посыпался сор, и в перекореженных недрах судна что-то заскрипело, заныло.

Не было энергии. Не было связи. Если бы капитан остался жив или кто-нибудь из механиков, может, они что-нибудь и придумали бы. Хотя вряд ли. Корабельный врач Павлыш придумать ничего пока не смог. Что бы не раскисать, он запускал зонды, методично обыскивал трюмы, привел в относительный порядок мостик, вел корабельный журнал и написал письмо домой. И опустил его в остатки мусоропровода.

Было еще одно дело. Главное и печальное. Анабиозные ванны. У них был автономный блок питания. Температура поддерживалась на нормальном уровне. Вторая вахта, подсчитал Павлыш, будет спать еще два месяца. На самом экономном режиме. И все. Павлыш останется последним человеком на этой планете. Потом умрет тоже. Может быть, скоро, если не сможет приспособиться к местному воздуху. Может быть, проживет до старости.

Павлыш представил себя старичком в рваном, измызганном скафандре. Старичок выходит на лесенку перед вросшим в серый песок кораблем и кормит с ладони членистых тварей. Они толкаются, мешают друг дружке и глядят на него внимательно и строго.

Был, правда, еще один вариант. Отключить анабиозные ванны. Ни один из спящих не почувствует перехода к смерти. Энергию блока можно переключить тогда на один из отсеков и прожить в безопасности несколько лет. От такой возможности стало еще паскудней. Павлыш заглянул в реанимационную камеру, бывшую реанимационную камеру. Он каждый день заглядывал сюда, пытаясь настроиться на возможность чуда. За дверью его встречала та же безнадежная путаница проводов и осколки приборов. И сколько ни приглядывайся, ни один провод не вернется на место. Нет, разбудить вторую вахту он не сможет.

И все-таки они были еще живы. Он был не один.

Павлыш вошел в отсек анабиоза. Отсек был спрятан в центре корабля, охвачен надежными объятиями амортизаторов и почти не пострадал. Здесь было ощутимо холодней, чем в коридоре. Под матовыми колпаками ванн угадывались человеческие фигуры.

- Бывают же случайности, - сказал Павлыш термометру. - Сегодня мы сюда попали. Завтра еще кто-нибудь. Возьмет и попадет.

Павлыш знал, что никто сюда не попадет. Незачем.

Когда-то, много лет назад, планету посетила разведгруппа, провела здесь два месяца или две недели, составила карты, взяла образцы флоры и фауны, выяснила, что день здесь равен четырем земным дням, а ночь - четырем земным ночам, установила, что планета пока интереса для людей не представляет. И улетела. А может, даже и группы не было. Прилетел автомат-разведчик, покружил…

Солнце, по расчетам, должно опуститься уже к самой воде. Момент этот мог представить интерес для будущих исследователей. Так что перед ужином имело смысл снова выбраться на пляж и заснять смену дня и ночи. Кроме всего, это могло быть красиво…

2

Это было красиво. Солнце, беспрестанно увеличиваясь и краснея, ползло по касательной к ярко-зеленой линии горизонта. Солнце было полосатым - по лиловым штрихам бежали, вспыхивали белые искры. Небо, ярко-бирюзовое вблизи от солнца, становилось изумрудным, глубоким и густым по мере удаления от него, а за спиной уже стояла черно-зеленая ночь, и серые облака, зарождаясь где-то на суше, ползли к морю, прикрывая и туманя яркие звезды. Кустарник на дюнах превратился в черный частокол, сплошной и монолитный, оттуда шли шипение, треск и бормотание, настолько чужие и угрожающие, что Павлыш предпочел не отходить от корабля. Он снимал закат ручной любительской камерой - единственной, сохранившейся на борту, и слушал шорохи за спиной. Ему хотелось, чтобы скорей кончалась пленка, чтобы скорей солнце расплылось в оранжевое пятно, провалилось в зелень воды. Но пленка не кончалась, оставалось ее минут на пять, да и солнце не спешило уйти на покой.

Мошкара пропала, и это было непривычным - Павлыш за четыре дня привык к ее деловитому кружению, к ее явной безобидности. Ночь грозила чем-то новым, незнакомым, злым, ибо планета была еще молода, лишена разума и жизнь на ней была погружена в беспощадную борьбу за существование, где побежденного не обращали в рабство, а пожирали.

Наконец солнце, до половины погрузившись в воду, распластавшись по ней чечевицей, уползло направо, туда, где вдоль горизонта тянулась черная полоска, - берег вдали загибался, образуя залив, в глубине, которого упал «Компас».

- Ну что же, - сказал себе Павлыш. - Доснимем и начнем первую полярную зимовку. Десять дней сплошной ночи.

Собственный голос был приглушен и почти незнаком. Кусты отозвались на него вспышкой шумной активности. Павлыш не смог заставить себя дождаться полного заката. Палец сам нажал на кнопку «стоп». Ноги сами сделали нужный шаг к люку, надежному входу в пещеру, столь нужную любому троглодиту.

И тут Павлыш увидел огонек.

Огонек вспыхнул на самом конце мыса - черной полоски по горизонту, невдалеке от которой опускалось в воду солнце. Сначала Павлыш подумал, что солнце отразилось от скалы или волны. Подумал, что обманывают уставшие глаза.

Через двадцать секунд огонек вспыхнул снова в той же точке. И больше вспышек Павлыш не увидел - солнце подкатилось к мысу, било в лицо, и собственные его вспышки мельтешили и обманывали. Павлыш не мог более ждать. Он вскарабкался в люк, не снимая скафандра и шлема, пробежал на мостик, чертыхаясь и спотыкаясь об острые края предметов, что прятались, видно, при свете.

Чуть фосфоресцировал в темноте мертвый экран телеглаза. На него Павлыш и направил камеру, проецируя отснятое изображение. Может быть, камера, глядевшая на горизонт не отрываясь, заметила огонек раньше, чем Павлыш.

Был снова закат. Снова солнце по касательной ползло вдоль зеленой воды, разбрасывая слишком яркие краски, снова по нему бежали сизые полосы и вспыхивали искры. Глаз камеры последовал за солнцем, у Павлыша устали руки. Они немного дрожали, и оттого волновалась и покачивалась на импровизированном экране изумрудная вода.

- Смотри, - предупредил себя Павлыш.

В правой стороне кадра обнаружилась черная точка - оконечность мыса. И тут же в этой точке, безусловно и объективно увиденный камерой, вспыхнул огонек.

Экран погас. Павлыш оказался в полной темноте. Лишь перед глазами мелькали багровые и зеленые пятна. Он ощупью отмотал пленку обратно и остановил тот кадр, где вспыхнул огонек. На экране застыло, остановилось солнце, застыла и белая точка у правой кромки экрана - огонек.

Все это было невероятным, всего этого не могло быть. Огонек должен был оказаться оптическим обманом, галлюцинацией, потому что Павлыш подсознательно ждал какого-то события, мелочи, способной вернуть надежду. Мозг жаждал ухватиться за что-нибудь, пусть за мираж… Но огонек не был миражем. Камера также увидела его.