Помоги проекту - поделись книгой:
На этой теме ещё ближе скарефанились с врачом Натаном Аароновичем. Он оказался обладателем прекрасной библиотеки. А я - первым подписчиком. Стали много общаться, в том числе и по пресловутому еврейскому вопросу. Кто мог знать, что типичный еврей, правда не картавый и без акцентов (ещё его родители родились в этом городе, разговор, даже дома, только по-русски), да ещё и Натан, да и Ааронович, окажется таким антисемитом! Не ожидал.
Всё было в тему, кроме одного - время уходило. Отгорел пожар на днепровских рубежах. Долго упирающийся Могилев, пал. Разгоралось смоленское сражение. А я в парке, на лавочке, с книжечкой. Никогда не чувствовал себя настолько убогим.
За время моего пребывания в больнице станцию бомбили ещё три раза. После каждой бомбёжки начинался аврал - десятки раненных, покалеченных, обожжённых. В парке отрыли укрытия - щели - узкие глубокие длинные ямы в земле. Во время налётов в них укрывались ходячие и медперсонал. Тяжёлые оставались на месте на волю Проведения. А узловая больница всего в полукилометре от станции и в сотне метров от путей.
Двух налётов я не видел. А вот третий наблюдал. Животрепещущее зрелище. Налёт был ночной. Может, наконец, стали наши соколы-истребители вламывать тихоходам Не-111 днём? Ночью стали летать. Для станции, говорят, это лучше - ни одна бомба на неё не упала. А вот городу досталось.
Я смотрел из ямы на рыщущие по небу лучи прожекторов, режущие ночное небо трассеры зенитных мелкашек, вспухающие где-то в высоте разрывы зенитных снарядов. Муторно, зубной болью и бормашиной гудели бомберы. Бухали взрывы бомб, алыми всполохами подсвечивали чёрное рваное небо зарева пожарищ от зажигательных бомб. Звенели колоколами пожарные расчёты, свистели всполошено свистки милиционеров.
Это было страшно. Правда, страшно. Я весь покрылся холодным потом, даже ладони. Страшно. Стоишь и не знаешь - может тебе на голову уже летит бомба? И сделать ничего не можешь. Бежать? Куда? Да, тут в яме, меньшая вероятность погибнуть, но поджилки-то твои тебе не верят. Вот когда я понял предыдущего владельца этого тела - лучше из пулемёта по ним бить, хоть и опаснее, хоть и не добьешь, да и не попадёшь, но не так, как баран на закланье, ждать своей смерти!
Помниться, в этот момент я стал орать благим матом в семь этажей, рассказывая чёрному небу, что я думаю о пилотах бомберов, немцах, фашистах, нацистах, Гитлере и всей его шайке подонков, что буду делать с ними и их родными, со всеми извращенными подробностями. А все кругом рты поразевали. Некоторые особо стеснительные сестрички уши затыкали.
Отпустило меня лишь, когда стали поступать жертвы ночного налёта. Помочь я ничем не мог, мог только не мешать. Что я и сделал. Доковылял до своего места и срубился. Устал так, будто сам по всему небу на своих двоих гонялся за немцами, догнал и сотворил с ними всё, о чём орал.
Где-то после этого больница стала госпиталем. Она стала подчиняться не железнодорожным начальникам, а военкому. Для нас, то есть видимыми, изменениями стали только множество пустых, пока, коек, которых понаставили везде, где только можно, даже в коридорах, да тентованная полуторка (доисторическая ГАЗель) с красным крестом на брезенте, прописавшаяся в парке среди деревьев. Да, Ароныч стал не просто хирургом, а военврачём какого-то там ранга (хотя, форму он не надевал, рассекал в тех же белых костюмах). И остальные врачи так же.
Дембеля-сослуживца и многих других увезли на этой же полуторке на станцию - отправили в ещё больший тыл. Натан сказал - на базе узловой больнице создадут сортировочный госпиталь. Как я понял - санитарные поезда с фронта тут будут разгружаться и уходить обратно на фронт за свежими "котлетами". А госпиталь уже будет сортировать кого - куда. Тяжелых транспортабельных - в тыл, не транспортабельных - долечивать до возможности отправки, легких и средних - в другие госпиталя города, района, области. Ну и конечно - срочная медпомощь всем поступившим. Меня Натан оставил, уговорил главврача, с которым дружил. Они меня вместе и с того света вытаскивали. Натан обещает на ноги поставить до заполнения госпиталя. Очень надеюсь.
В парке появился новый новосёл - военно-полевая кухня с толстым добродушным младшим сержантом в качестве повара с белым передником и огромным черпаком в комплекте. Теперь все ходячие у неё и терлись. Та же каша из котла Васи, так звали повара, была в несколько раз вкуснее.
С меня сняли лангету, ещё из шрамов ниток-швов подёргали. Остались повязки и гипс на руке. Но пальцы руки стали работать, а нога по-прежнему не гнулась. Так и ковылял, как Костяная Нога. Одежду не отдавали, ходил в абсолютно уродских тапках и полосатой хэбэшной пижаме (откуда они её отрыли?) закипечённой до цвета навоза.
Вынужденное безделье меня уже стало напрягать. Я сам над собой офигевал, но факт. Обычно я ленивый, домосед, диванолеж, игроман (компьютерный). Мог все 28 дней отпуска за компом или перед зомбиящиком телека просидеть и нигде ничего не шелохнется, а тут меня просто подрывало куда-то. В такие моменты я слонялся, хромая, по парку, доставал Аароныча и старшую сестру-хозяйку требованиями вернуть форму. Аароныч был непреступен, но сестру-хозяйку я довольно быстро достал, в смысле, допёк. И она выдала мне мою форму. Надо было видеть её довольную ро..., а нельзя ж так про женщин, в общем, физиономию, когда она увидела мою рожу (о вот сам про себя я так могу) - я получил кучу окровавленного изорванного тряпья и вспоротые сверху донизу изношенные сапоги.
- Получи, распишись.
- Это что? Как я это одену?
- Но мы тебя из этого как-то вынули.
- А чё сапоги-то испортили?
- Надо было вместе с ногами их снимать?
- Так у меня ноги-то не перебиты!
- А мы знали? Весь был как телячья отбивная. Да ещё тяжеленный! Умучились мы с тобой, пока ворочали.
- А что от крови не отстирали? Как я сам, одной рукой, стирать буду?
- Да, мы выкинуть думали. Тут и восстанавливать нечего - дыра на дыре. А ты что теперь делать с этим будешь?
- Да, похоже, ты права. Это не восстановить. Отстираю - ремкомплект будет.
- Что будет?
- Ремкомплект. Другую форму попробую найти, а эта на латки пойдёт. Видишь, все нашивки, значки целы. Всё на новую форму перешью.
- Понятно. Ну, давай тогда обратно. Постираем мы твои заплатки, может правда сгодиться на что. А новая форма... Похоже ты на поправку идёшь. Кто бы мог подумать? Ты, видно, в рубашке родился. Какого тебя привезли...
Я вдруг увидел слёзы в глазах этой, суровой, в общем-то, женщины. Правду говорят - жалости в сердце русской бабы на весь свет хватит. Она быстро смахнула слёзы. Отвернулась, будто что-то ищет, продолжила:
- А то, глядишь, и на службу вернёшься.
- Конечно, вернусь!
- Вот там и выдадут тебе новую форму. С иголочки.
- Ой, ли!?
- Конечно. Ты же от своих отстал. А где они теперь? Натан говорит, полк твой в Смоленске в окружении бьётся. Может, и перебили уже всех. Так что, тебе прямая дорога к нашему военкому, Андрею Сергеевичу. А у нас в городе своя швейная фабрика. Сейчас только военное и шьют. Уже в две смены. Стариков позвали обратно, девок сопливых учат. Если свет наладят - в три смены работать будут. Так что, форму новую получишь.
- Спасибо, мать. Обнадёжила.
- Ты бы, сынок, к Натану обратился. Он с главврачом дружен, а тот с Сергеечем, военкомом знается близко - выросли вместе. Может, придумают чего.
Я так и поступил. Но Аароныч меня не понял. Так и сказал:
- Не понял я тебя, старшина. Если комиссоваться хочешь - тут я тубе не помощник - сам решай.
- Ты чё, Натан Аароныч? Я, наоборот, служить хочу. В бой быстрее. Там ребят моих в блин раскатывают, а я тут, на казённых харчах, кисну.
- А, вон оно что! А я уж, грешным делом, разочароваться в тебе хотел. Думал, ошибся в тебе.
- Зря ты.
- Ты уж прости глупого еврея. Но не стану пока ничего делать. Рано. Слаб ты ещё. Хотя динамика положительная, всё может испортиться в самый неподходящий момент.
- Жаль. Ну, а такая заморочка...
- Что?
- Да не заморачивайся!
- Что?
- Да что ты такой есть-то! Всё тебе на литературном разжуй. Проблема: часть моя неизвестно где. К кому я приписан, где на довольствии состою?
- Да, это точно, как ты говоришь, за-мо-ро-чка? От слова морок? Навеянный кошмар-заблуждение. Довольно точно. Довольствие...
- Да. Как говорил товарищ Ленин: "Социализм - это учёт и контроль".
- Ты больше нигде так не ляпни. Ленин так не говорил.
- Так, где я на учёте состою? Кто меня контролирует и довольствовать должен? Хотя бы, пока, до выписки, в денежном и одёжном-обувном довольствии.
- Да, об этом стоит, как ты говоришь, потереть?
- Перетереть.
- Откуда ты словечек этих набрался? Или вспоминать начал что?
- С мира по нитке - нищему рубаха. Ничего пока не вспомнил. Так нахватался. Не парься!
- Что? Я не в бане.
- Да, это тоже значит - не забивай головы. Ну, так что, не забудешь?
- Да уж постараюсь.
- А насчёт баньки ты напомнил - я ведь знаю что это. Буквально кожей почувствовал. Смотри мурахи какие. Наверное, баню я люблю. Аж, жар по душе прошел!
- Всё-таки, вспомнил! Память возвращается! Это же просто замечательно.
- Да, ништяк!
- Что?
- Неплохо, говорю. Тем более, надо решать скорее. Воевать мне надо, Натан. Всю жизнь я к войне готовился, а сейчас - здесь. А там щеглы, жёлторотые неумехи гибнут пачками. Воевать мне надо, Натан.
Во как я в легенду вжился!
- Да услышал я тебя, отстань. Как ты говоришь - "отвали"? - фыркнул Натан Аароныч и пошёл к корпусу госпиталя.
А я откинулся на спинку лавочки, зажмурился, вдохнул чистый горячий летний воздух. Хорошо-то как здесь! Спокойно. Где-то война, ещё где-то сумасшедший, бешенный 21 век, а здесь всё тихо, спокойно, как во сне.
На душе тихо, но тоскливо - скучаю по своим любимым. Жене, сыну. Увижу ли я их? Как они там? Я ведь, там, погиб. Поди, схоронили. Все глаза уже выплакали. Как они будут без меня? Ох, херово-то как. Чем больше думал о них, тем тоскливее становилось. Места себе не находил. Метался по парку до заката, сторонясь людей - общаться ни с кем не мог. Скорее бы на фронт, что ли! Уж убьют, мучиться перестану.
Телячья отбивная.
О том, как дело само находит не успевших спрятаться.
Ночь опять был налёт. Разбудила воздушная тревога. Повыбежали, кто мог, на улицу, попрятались в щелях. Дело было уже к утру, посвежело. В одной пижаме, да спросонья, казалось холодно. Аж трясло. Сдерживался, как мог - подумают - боится старшина Кузьмин. А этого нельзя допустить никак. Авторитет надо блюсти.
Я, расталкивая людей, выбрался из щели.
- Куды, окаянный!? Убьют жа!
- Убили уже, - буркнул я в ответ.
Шел без цели, просто, чтобы согреться. Подошёл к полуторке, заглянул в кабину. Во! Фуфайка! Еще тёплая - видимо водитель ею укрывался. А спал в кабине. Во, как в ней тепло! С трудом, одна рука в гипсе, нога не гнётся почти, накинул на плечи ватник, залез в машину. Пригрелся и уснул. Просыпался только от разрывов бомб, но тут же засыпал опять.
- Э, болящий! Вылазь!
- А?!
- Вылазь, грю! Ехать надо.
- Поехали.
- Без тебя. Тут дохтур едить. Вылазь.
- Куда поедешь?
- На вокзал, знамо куда. Людишек бомбами побило, за ними поедем.
- Я с вами.
- Да куда тебе! Самого таскать надо. По макушку в бинтах, всё туда же. Вылазь, грю!
Я вылез. Обошел машину. Задний борт был открыт. Кое-как влез в кузов. Сел на доску-лавку, перекинутою меж бортами. В кузове лежали носилки. Подошли люди. Натан, судя по голосу, сел в кабину. В кузов запрыгнули двое медсестричек.
- Ой! - взвизгнули они. - Кузьмин! Вы что тут делаете?
- Тише, девчонки! С вами еду. Можа помогу чем.
- Да, на кой ты нам?! Раненных таскать? Самого хоть таскай! Только место занимаешь.
- Да, я только туда. Обратно своим ходом.
Девчонки прыснули.
Поделиться книгой: