Под бурями судьбы жестокой...

Бегал он, как Петр, только много раньше, в приходское училище. Изучал чтение по таблицам и книгам церковной печати, учился письму и арифметике. Учил закон божий, священную историю, русскую грамматику. Знал, как и Петр, назубок молитвы: «Ко святой троице», «Честному животворящему кресту», «Отче наш», «Богородице, дево, радуйся».

А когда окончил приходское училище, в Петербурге, на Васильевском острове, Строгановы открыли частную горнозаводскую школу, которая готовила специалистов для горных заводов и соляных промыслов Пермского имения.

Василия Волегова определили учиться в эту школу. Окончил он и ее. А потом получил «вольную» и стал работать управляющим Пермским неразделенным имением Строгановых.

...Управляющий оторвался от бумаг, лежащих на столе, которыми он занимался. Взгляд умных светлых глаз так насквозь и прохватил мальчишку. От такого взгляда ничего не скроешь. Весь на виду.

И вот началась новая жизнь. С утра Петр уходил в управление в чистой сшитой матерью рубахе, с гладко зачесанными и смазанными репейным маслом волосами.

С уважением, а больше с завистью провожали его взглядом не только одногодки, но парни и мужики. А он не раз с тревогой сравнивал себя с матерью: тропа тоже повела его от общей дороги в сторону. К добру ли это?

Он думал, что к добру. Думал, что уродился в мать. Не по душе ему была работа на земле, не по душе и торговля, чем занимались многие крепостные.

Ильинское издавна было крупным торговым центром Прикамья. Каждую субботу проводились ильинские тор-жки. Они особенно помнились Петру, потому что в эти дни крепостные артисты показывали свои спектакли.

Над крышами низких крестьянских домов в Ильинском высились двухэтажные каменные дома купцов первой гильдии. Базару было отведено удобное, раздольное место на селе. Купцы торговали сибирскими кедровыми орехами, медом, различными бакалейными товарами.

Дом купца Беклемишева с детства поражал Петра своей красотой: от боковых крыш поднимался второй этаж. Над крыльцами были сооружены нарядные навесы, обшитые деревянным кружевом. Дом окружал белый забор в рост человека, сделанный из мелких резных столбиков. А забор обнимали закругленные, аккуратные плахи коновязей. В субботние и воскресные дни трудно было пробраться между подводами и конями к дому.

На все это интересно было поглядеть, полюбоваться красотой и необычностью построек, заглянуть в какую-то иную жизнь, но не оставаться ее принадлежностью.

Петр мечтал учиться. И мечта его осуществилась. Сам управляющий, наслышавшись о способностях и смекалке мальчика, определил его в приходское училище и все годы учения интересовался его успехами. Даже похвальные грамоты Петра Кузнецова учитель носил показывать управляющему.

И вот теперь Петр сам работает в управлении. Он взрослее своих одногодков. Уже потому взрослее, что за длинными столами управления его напарники не просто взрослые, а даже старые.

Работает Петр хорошо. Управляющий доволен им. Но душа рвется куда-то, чего-то хочет. А куда рваться? Чего хотеть? Ведь он, как и мать и отец, как сестры и товарищи,— крепостной, еще и дворовый человек. Только три года был он вольным. Но он и не помнит этих вольных лет. Был слишком мал. А теперь что захотят господа, то и сделают с ним. Мечтай не мечтай. Не человек крепостной — скот. Только обличье человеческое. Н, несмотря на то, что Строгановы, почти никогда не заглядывавшие в свое неразделенное имение, жили в Москве и Петербурге и никакого зла Петру не сделали, вместо почтения, которому в церкви учил поп, в школе — учитель, дома — родители, в душе его, в общем-то, доброй и покладистой, поднималось вначале чувство недоумения, а затем, после того как он не мог объяснить себе таинственную разницу между графом и крепостным,— чувство неприязни, гнетущее и тяжелое.

Он часто смотрел на управляющего и думал о том, что тот тоже, как и его отец, деды и прадеды, был крепостным Строгановых. Он получил «вольную» не так давно. Говорили в народе, что купил он эту «вольную» согласием на вечное управление имением. Говорили еще, что в свободное время вместе с братом пишет он про жизнь Строгановых, начиная с тех древних времен, когда царь Иоанн Грозный выдал именитому человеку Григорию Строганову грамоту на управление пермскими землями. Все может быть.

И снова и снова вспоминал Петр дни, проведенные в управлении. Он переписывал документы. Это были человеческие судьбы. Сколько их прошло перед Петром!

Вот документ, который он переписывает с волнением: графиня Софья Владимировна Строганова отпускает на волю крестьянина Васильева с двумя сыновьями, четырьмя дочерьми, женой и сестрой за 2 тысячи рублей серебром. В документе ряд условий. Среди них и такое: «Если ильинское общество потребует от Васильева, то Васильев обязан поставить за него рекрута-наемщика, на основании заданных от меня правил»,— пишет Петр красивым, четким почерком.

Но ильинское общество потребовало от Васильева не наемного рекрута: «Семейство Васильева хотя в настоящее время и не состоит на рекрутской очереди, но обязано внести в казну Ильинского еще 1000 рублей за сыновей, которые дорастут до рекрутов».

Итак, воля стоила Васильеву 3 тысячи рублей серебром.

«Откуда он взял такие деньги?» — думал Петр, переписывая эти документы.

«Откуда?» — думал он и теперь, вспоминая «дело» Васильева. Может быть, нечестным путем достал мужик эти деньги? Может быть, зарубил топором на пустынной ночной дороге денежного купца? Ради воли на все может пойти человек. От отчаяния бога забыть!

Симпатии Петра были на стороне не тех крестьян, что откупились, а тех, кто отважился бежать.

За то время, которое Петр провел в управлении, он переписал девятнадцать «дел» о побегах строгановских крестьян из Ильинского. Из них троих поймали. Наказали розгами, по тридцать ударов. Затем отдали в солдаты.

Как увлекательную книгу, читал Петр донесение в главное Ильинское управление о том, как бежал Никифор Нифонтов. Он заранее отправил якобы на учебу сына, заранее где-то припрятал коней с подводами, сказав, что они в заводе. За два дня до побега отправил «на богомолье» жену и дочь. А потом сам поехал «по делам».

Только через четыре дня спохватились, что нет на селе всей семьи Нифонтовых. Но мужик был с головой. Замел следы так, что лучший сыщик — крестьянин Амос Поносов не пронюхал, куда подался Нифонтов.

«Наверное, туда,— думал Петр,— где стоят скиты раскольников, куда собираются беглые крестьяне и бродяги,— в дремучие леса, между селением Ныробским и рекою Луньей, в двухстах верстах от этого селения, близ вологодской границы. Говорят в народе, что занимаются 1,1м они разработкой золотых руд, а подкупленные мес гные власти покровительствуют беглым и бродягам. Вот туда бы! Как Нифонтов! — Все чаще подумывал Петр о побеге.— Хочу быть вольным! Любой ценой хочу из Кр« по сти»,— шептал он бессонными ночами. И молот бьпь, привел бы в исполнение свое желание, если бы нс и от путь в Петербург. Кто знает, как теперь сложится жизнь?

А дни сменяются ночами, дождливая хмурь — ясным теплом.

По изрытой колесами дороге тащат кони Ильине кий обоз. Устало шагает белая красавица кобылица, вызывая восхищение встречных, когда подводы п(юсзжак>г семами или городами.

Так же обреченно в углу повозки сидит угасшая и даже постаревшая Анфиса. Дед Софрон, всего повидавшим на своем веку, ко всему привыкший, как всегда, весел и ра » говорчив. Вспоминает молодость. Странно вспомнилы, словно со стороны, не свою жизнь рассказывает, а чью-то другую. Петр, как ни силится, не может надставить старика молодым.

Рассказы Софроиа интересны юноше, но особенно интересно то, что открывается ею глазам. Деревенские хаты удручают бедностью, города поражают мши олюдьгм

И ждет он Петербург с таким нетерпением, точно от этого зависит, быть жизни «то такой же горькой, как у всего рода Кузнецовых, или он, как о|>сл. оторветс я от вершины голой скалы и, грудью рассекая воздух, свободно и гордо поднимется в небо.

Петербург встретил ильинцев проливным дождем. В городе было пусто и тихо. Высоченные дома и > акне полоски свинцового, низкого нависшего нгоа несказанно поразили Петра. Кму вдруг захотелось на родные просторы Ильинского. Первый раз за нею децюгу захотелось домой. И опрятный домик Кузнецовых па широкой улице, и с тонущий на печи дед, и сестра-полудурок с приоткрытым ртом в вечной улыбке своей, с нечесаными во мхами, но нее равно красивая яркими красками молодое пт. которые тюка еще не победила болезнь,— все показалось зовущим, милым, непонятно зачем брошенным. Он почувствовал гнетущее одиночество.

Кони свернули с дороги, процокали подковами по каменной мостовой и потащили подводы в открытые железные ворота, украшенные крупным орнаментом.

Глава вторая

Сестры Гончаровы возвращались с верховой прогулки. Все они с юности были отличными наездницами, и петербургская знать, отдыхающая на Каменном острове, а также кавалергарды, стоящие в летних лагерях по ту сторону Большой Невки, любовались наездницами.

Наталья Николаевна в это лето 1836 года не очень увлекалась верховыми прогулками. В мае у нее родилась дочь Наталья, после родов Наталья Николаевна долго болела, да и теперь, к концу лета, чувствовала себя не так уж хорошо. Она просто сопровождала сестер, как сопровождала их на балах. Девушки, хотя и великовозрастные, не могли появляться в свете одни.

Сестры ехали рядом. Вороной конь Натальи Николаевны шел спокойно и тихо. И такой же спокойной и тихой казалась его прекрасная хозяйка. Отпустив поводья, доверившись своему коню, она не глядела ни по сторонам, ни на дорогу. Она ехала в тихой и какой-то торжественной задумчивости.

Конь Александры Николаевны был норовист и горяч. Он не мог успокоиться и теперь, после быстрой получасовой рыси, изредка ржал, раздувая ноздри, точно призывал поглядеть на себя. Да и хозяйка его чувствовала на себе восхищенные взгляды встречных людей. И всем своим обликом, гордой осанкой, равнодушным лицом говорила: «Ну что же, любуйтесь. Таких наездниц не часто доводится встретить».

А Екатерина Николаевна — та собирала взгляды встречных радостным блеском глаз, кому-то улыбалась, кивала головой, кому-то рукой, затянутой в белую перчатку, посылала приветственные знаки. И конь ее то вырывался вперед, то отставал от двух других, изящно приплясывая.

Это лето Пушкины жили на Каменном острове. На усадьбе стояли два дома и маленький флигель. В одном доме разместились Пушкины, в другом — сестры Гончаровы. А в маленьком флигеле поселилась Екатерина Ивановна Загряжская, тетка Гончаровых по матери Наталье Ивановне. Она была сердечно привязана к своим племянницам и племянникам. А их было немало: Екатерина, Александра, Наталья, Дмитрий, Иван и Сергей. Говорят, что истинные друзья познаются в беде. Этой народной пословицей можно сказать о Екатерине Ивановне Загряжской. Когда великая трагедия разразилась в доме Пушкиных и по наказу умирающего Александра Сергеевича: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но за человека порядочного»,— Наталья Николаевна с детьми уехала в Полотняный завод, с ней, кроме Александры Николаевны, которая прожила там все время и с сестрой же потом возвратилась в Петербург, уехала и Екатерина Ивановна Загряжская. Она пробыла возле своей племянницы самые ее тяжелые дни.

...Из аллеи наездницы свернули на поляну, еще немного проехали уже в полном одиночестве. Поджидавший их дворник открыл ворота, они въехали во двор, спешились и направились к дому.

Граф Григорий Александрович Строганов не раз посылал Петра с поручениями к Гончаровым, своим двоюродным племянницам. И Петру и всем дворовым Строгановых и Пушкиных заметно было, что из трех племянниц он выделял Екатерину Николаевну, чем-то она была ему по душе больше двух других. Это ей в подарок из Ильинского прибыла в Петербург белая красавица кобылица, ей же предназначалась и девка Анфиса. Анфиса уже жила у барышни, а кобылицу Григорий Александрович придерживал у себя — видно, для какого-то торжественного случая в жизни Екатерины Николаевны.

Сегодня Петр ожидал на усадьбе возвращения наездниц. Надо было передать письмо Екатерине Николаевне от графа. Но та, весело болтая с Александрой Николаевной, быстро прошла в стороне от Петра. Он растерянно шагнул за ними, однако они взбежали на крыльцо и скрылись за дверью. Конюх взял коней под уздцы и повел в глубину усадьбы.

Наталья Николаевна на минуту замешкалась возле конюха. Она увидела Петра, заметила его движение.

— Тебе что? — спросила она негромко.

Петр никогда еще не видел Наталью Николаевну. Только слышал о ее необыкновенной красоте. Он взглянул на нее и был потрясен.

«Такой может быть только ангел»,— решил он, разглядывая золотисто-карие ласковые глаза, удивительные черты лица, изумляясь простоте наклона головы, простоте всего ее облика.

Он молчал, не в силах оторвать глаз от Натальи Николаевны.

Она привыкла, наверное, к этому замешательству многих впервые видевших ее, тоже помолчала некоторое время, затем слегка улыбнулась и снова спросила:

— Что тебе?

Петр покраснел, растерялся, пробормотал невнятно:

— Их сиятельство граф Григорий Александрович просил передать этот пакет Екатерине Николаевне.

Он протянул пакет и еще больше смутился оттого, что все время оберегал бумагу, а в последнюю минуту от волнения помял ее.

Наталья Николаевна все поняла.

Она взяла пакет и, складывая его вдвое, сказала:

— Я передам его Екатерине Николаевне, немного помну, но это неважно.

Улыбка снова мелькнула в золотистых глазах, на удивительных губах и исчезла.

Она повернулась и пошла к дому, а он смотрел как завороженный ей вслед, видел, как она медленным движением поднятых рук сняла шляпку. Он любовался мягким разлетом ее плеч, нежной талией, тихой торжественностью ее походки.

Она поднялась на крыльцо и так же, как ее сестры, скрылась за дверью.

Видение исчезло.

Петр постоял еще мгновение в полной растерянности. Он тогда еще не понял, что случилось с ним.

Ночью он вынул из легкого деревянного ящичка с вещами голубоватую бумагу с гончаровского завода, перо, загородил сальную свечу, чтобы свет не падал на спящего напротив деда Софрона.

В памяти ярко всплыла картина: остановившийся конь и всадница. Удивительный жест руки, расслабляющий повод, ласковый взгляд золотисто-карих глаз. Он началпереносить на бумагу то, что жило в памяти и в сердце.

«Эх, кабы краски иметь! — с горечью думал он.— Не передать пером ее глаза, какую-то неточность взгляда, растерянность выражения и что-то горькое. Не передать!»

Он с раздражением бросил начатый рисунок на стол возле кровати. Задул свечу, разделся, лег. Потом, уже в темноте, протянул руку, смял бумагу, сунул под подушку.

Не дай бог, попадет кому! Доложат Строгановым, что их дворовый человек рисовать умеет. Они сейчас же пристроят в Строгановское художественное училище. Аюбят Строгановы обучать своих крепостных разным премудростям. Аюбят хвалиться этим. Вот-де как мы печемся о своих людях. А кто знает, что половину этих людей насильно загоняют в училище! Петр, когда жил в Ильинском, не желал рисовать хваленые во всей стране строгановские иконы. Он вообще желает рисовать только для себя. Один на один с бумагой. Рисовать — это развлекаться. А делом он хочет заниматься большим и сложным. Его увлекает врачевание. Все предки его по отцу были знахарями. Но он думает стать настоящим доктором, лечить не как деды и отец травой и заговорами, хотя в травы и заговоры Петр тоже верит. Он хочет по-научному знать устройство человека, хочет узнать все, чего достигла в России медицина.

А пока что Петр пишет своим каллиграфическим почерком разные бумаги, бегает на посылках. А в свободное время, когда остается один, рисует и рвет, чтобы не увидели.

Глава третья

Граф Григорий Александрович отправил Петра с поручением в Большие Вяземы, под Москву, в имение княгини Голицыной.

С кучером, тем же дедом Софроном, несколько дней трясся Петр по пыльной, изъезженной дороге. В Ильинском, еще будучи мальчишкой, слышал он постоянные толки о княгине Голицыной, матери Софьи Владимировны Строгановой. Ильинские ребятишки много говорили о картах, которые будто бы умела заговаривать княгиня и всегда выигрывала. Будто бы знала она три карты, на которыепроиграть было невозможно. Звали ее в народе «оборотнем».

Княгиня Голицына была дочерью дипломата. С молодости жила за границей и была очень известна во многих странах. При дворе английского короля Георга III ее с удовольствием принимали как умную, интересную собеседницу. Когда Голицына жила во Франции, она была постоянным партнером по карточной игре королевы Марии-Антуанетты.

Страсть к картам преследовала ее всю жизнь, и уже в старости, когда она почти потеряла зрение — к тому времени у нее заметно отросли усы, ее прозвали в свете «усатой княгиней»,— для нее были изготовлены специально большие карты.

В Петербурге Петр частенько приходил к углу Гороховой и Большой Морской посмотреть на дом княгини Натальи Петровны Голицыной. И теперь было ему очень интересно увидеть ее имение.

— А рядышком с Большими Вяземами,— с увлечением рассказывал дед Софрон, указывая кнутом на кособокие, облупившиеся дома вдалеке,— Захарово стоит. Бывшее поместье Ганнибалов — бабки того стихотворца, что женат на одной из сестер Гончаровых. Сказывают, когда Лек сан Сергеич мальчишкой был, Пушкины живали тута, у бабки, кажное лето. Может, завернем в Захарово?

Петр согласился.

Проехали Большие Вяземы, свернули направо. Не спеша ехали по просторной улице. Дед Софрон, указывая кнутом куда-то в сторону, поверх провалившихся и поросших зеленым мхом крыш, рассказывал:

— Там вон, у церкви в Больших Вяземах, младший братейник Пушкина схоронен. Так и написано на камне: «Николай Сергеевич Пушкин». Сам видел.

Они проехали мимо добротного пятистенного дома с новыми воротами. Калитка открылась, и на улицу вышла пожилая женщина с расписным коромыслом на плече и болтающимися и поскрипывающими в такт ее шагов ведрами. Лицо женщины было некрасиво: подслеповатые,глубоко посаженные глаза, неожиданно большой, пористый нос и чуть заметные, брезгливо поджатые губы.

Софрон придержал коней.

— Здравствуй-ка, Марья, как жизня-то?

— Дед Софрон! — улыбнулась одними губами женщина.— Все катаешься, и годы тебя не берут.

— Вот, вот, катаюсь все, Марья, катаюсь. Чего мне сделается при таком житье? — нарочито весело ответил Софрон.— Ну, а как Арина Родионовна?

— Да ты что-й, Софрон,— перекрестилась Марья.— Матушка давно уж померла. Александр Сергеевич шибко жалел ее! Она всех Пушкиных нянчила, за Александром Сергеевичем в Михайловском, как за ребенком, ходила.

Петр догадался, что речь идет о няне Пушкина. Он вспомнил строки из стихотворения:

Наша ветхая лачужка И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна?

Или бури завываньем Ты, мой друг, утомлена,

Или дремлешь под жужжаньем Своего веретена?

Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей...

Вспоминая эти стихи, Петр внимательно рассматривал Марью. Приметил, что одета она добротно. И дом, из которого она вышла, отличен от других домов — новее, больше, ухоженнее.

Позднее Софрон рассказывал, что Арина Родионовна, получившая вольную, осталась служить у Пушкиных. Она вырастила Пушкина, его сестру Ольгу, брата Льва. А Марью, несмотря на ее непривлекательную внешность, выдала замуж за зажиточного крестьянина.

Весь путь от Захарова до Больших Вязем Петр думал о том, что вот бывает же так: барин называет подружкой свою няньку, бывшую крепостную. Для него она такой же человек и даже чем-то очень близкий.

— Бывает же такое! — со вздохом вслух сказал он.

— Какое такое? — поинтересовался Софрон.

И Петр открыл ему свои мысли. Дед Софрон, конечно, не знал стихов Пушкина. Но о Пу шкине слышал многое от их дворовых людей, людей графа Строганова.

— Жизню прожил я длинную,— сказал он,— вечно был я и мой родитель и дед в крепости. Знаю, не лютовали

Строгановы над своими людьми, как другие лютуют. Особливо Софья Владимировна. Сказывают, ум у нее мужичий. Все знает. Кавалерственная дама,— запинаясь, выговорил дед труднопроизносимое слово,— орден святой Екатерины второй степени имеет.

Да, Петр знал и по документам, и по разговорам в управлении, и по слухам в Ильинском, что Софья Владимировна из всех хозяев Пермского имения была самой заботливой и в какой-то мере справедливой. Это ее слова повторяли служащие управления: «Больше всего заботиться о благосостоянии вверенных вам крепостных людей, затем уж о доходах с имения». Это она организовала в Петербурге школу горнозаводских и лесных наук для своих и чужих крепостных людей, установила правила для пенсий служащим, страховой капитал. Учредила третейский суд. Особенно последнее казалось Петру очень важным. В Строгановском неразделенном имении не имел власти один человек. Все решал третейский суд, состоящий из трех членов, одного секретаря, его помощника и четырех писцов. Избирались члены третейского суда всем обществом. На блюде выносили шары, и каждый должен был положить шар или за избираемого, или против. Если суд не мог вынести решения, за помощью обращались к графине Софье Строгановой...

Нет, не лютовали Строгановы. Но за людей крепостных не считали. Если кто и вышел в люди, получил «вольную», как Волегов, или заграничное образование, как Теплоухов, так хозяевам в том выгода большая потом была. Волегов пожизненно вел строгановское поместье. Теплоухов — большой ученый — занимался строгановским лесным хозяйством.