Помоги проекту - поделись книгой:
А. Шкваров
Время греха
Новый Вавилон
— Тогда я тебя отправлю в Тауэр, и тебе там отрубят голову! — Строго сказал Хиггинс.
Элиза надула губы и опустила голову.
— Один критик пытался восстановить реальную жизнь автора по повести, которая случайно попала к нему в руки. От деталей, которые ему показались абсолютно автобиографичными, он пришел в ужас и на остальную жизнь автора смотрел не иначе, как разукрасив ими. Когда автор об этом узнал, он пришел в ужас от того, как вообще люди читают книжки.
Все действующие лица вымышленные, все совпадения случайны.
Ночь для отдыха, ночь для любви, ночь для кошмаров… Почему именно ночью совершаются самые страшные, кровавые, леденящие душу злодеяния? Почему ночь отведена для самого светлого таинства жизни — любви и продолжения рода человеческого, для зачатия новой жизни? Почему они выбрали Сумрак — дневную ночь?
Удар был нанесен оттуда. Теперь он не сомневался. В его душе было достаточно уязвимых мест — совесть, порядочность, милосердие, отзывчивость, доброта, щедрость, любовь. Его душа это было «их» место. Ее. Он сам ей показал. И потайную дверцу тоже. Только она могла входить туда беспрепятственно. Сам отдал ключи от нее, кроме тех случаев, когда он запирался изнутри. И душа его в эти часы улетала, превращалась в гусиное белое перо и выплескивалась ровными рядами строчек на белой бумаге. В это время в доме было пусто, его хозяин отсутствовал. Но он возвращался, проскальзывал обратно, и дом звенел от радости, наполнялся музыкой счастья, сладостными звуками любовной истомы.
Он был покрыт кольчугой, но душа — ахиллесова пята, дверца, ключи… Ее мысль выковывалась в клинок прочнее толедской стали. Ключи у нее, и дверца открыта настежь. Остались лишь кольца защитной рубахи, но клинок тонок, как игла и легко проникнет сквозь стальное сито, разрезав его, как самурайский меч шелковый платок. Укол! Его душа вздрогнула, удивленно посмотрела на лезвие, схватилась за него пальцами, потянула еще сильнее к себе, насаживаясь все глубже и глубже. Ее лицо отражало любопытство и злорадство, упоение местью и хладнокровие. Душа продолжала цепляться за лезвие, обливаясь собственной кровью. Она даже ослабила хватку.
— Зачем вообще ее держать? — Мелькнула мысль. — Пусть сам убивает себя. Ему это понравится. — Она отпустила эфес и отошла, чтоб не испачкаться, наблюдая с усмешкой, как кровь души уже хлещет во все стороны. Он опустился на одно колено, мотал головой от боли, из груди рвалось какие-то мычанье, похожее на стон. На губах выступила пена. Он прохрипел:
— За что?
— Да не переживай ты так! — Ее холодные голубые глаза прищурились. — А то сдохнешь раньше времени.
Боль опоясывала, сжимала грудь. Легкие судорожно вздымались, как кузнечные мехи, стараясь вырваться из сжимавшего их обруча и захватить побольше воздуха. Он старался вздохнуть полной грудью, задержать дыхание, протяжно выдохнуть, чтобы прогнать это наваждение, чтобы вырвать из себя клинок, но только еще глубже, до хруста грудины, всаживал в себя.
Кто-то невнятный серый клубился вокруг нее и нашептывал:
— Классно ты его! Просто супер!
Она отступила к выходу — тени метнулись вслед, швырнула ему в лицо ключи от потайной дверцы. Он опустил голову и услышал, как фыркнул двигатель машины. Она умчалась в никуда. Шатаясь от боли он вышел на улицу, но там его встретило лишь белое безмолвие сугробов. Клинка не было. Он вошел в его душу полностью. С эфесом. И растворился там. Он разжал руку. На окровавленной ладони лежали те самые ключи. Подумав, он зашвырнул их в ближайшую снежную гору, и с хрустом, словно это был винтовочный затвор, закрыл изнутри задвижку двери. Душу клонило в сон, ей хотелось улечься в гамак, прижаться, как израненной руке к телу и уснуть.
— За что?
— Да не за что! — Скажет большинство женщин. — Очень часто мы не соображаем, что делаем или говорим. В этом суть женской логики.
— Логики нет мужской или женской! Есть просто логика или ее отсутствие. Говорить одно, делать это другое! Суть не слова, а поступки!
— Ха! Велика разница. Ну, сказала, ну сделала… Плюс упрямство. Кто ж откажется от того, что сказано-сделано. Неправой себя признать? Да какая женщина пойдет на это?
— «
Что-то было действительно страшное в этой «странности» запаха. Тлетворность? Возможно. Но не сладковато удушающая, а наоборот, мельчайшими иголками раздражающая слизистую носа. Запах скверны? Запах чего-то съедобного, но вызывающего желание выплюнуть? Что здесь страшного? В бесконечности потока и обреченности вдыхать этот воздух? Он явственно ощутил этот запах и понял его основу — кисловатость дрожжей. Вот в чем опасность и сопутствующий ей страх. Бесконечность потока соединенная с процессом брожения захлестнет все своей мутной волной и гарантирует им победу.
— Лукьяненко пишет: «Первый слой сумрака похож на наш мир. Но он мёртв и высушен. Краски серые и смазанные. Время в нём течёт медленнее, чем в обычном мире. Но такой ход времени имеет место только для физических процессов».
Он отбросил книгу в сторону и посмотрел на Писателя. Тот покачал головой.
— Не согласен?
— Это не так. Сумрак часть нашей жизни, если и называть его параллельным миром, то лишь условно, чтоб выделить. И краски там такие же, и время течет с той же скоростью. И мысль опережает движение, вопрос в том: какая это мысль? Можно ли ее увидеть до материализации? Предугадать, а значит, предотвратить. Как, если Сумрак живет в головах? Мы не можем понять, что ими движет? Алчность, порок, злоба, зависть… Может это и есть дьявол? Инкубы, суккубы… в мужском ли, женском обличье… «люди Сумрака», которые существуют наряду с нами, где все расплывчато, неестественно, в тоже время примитивно убого, где отсутствуют чувства, а движущей силой служат лишь низменные животные инстинкты. Они живут, как наши отражения в зеркале, при этом его поверхность не кажется нам искривленной, но, тем не менее, кривизна присутствует незримо, они внешне схожи с нами, они могут брызнуть в нас чем-то обжигающим, что по ошибке мы примем за кипящую страсть крови и чувств, но это ледяной ожог, они холодны и безжизненны, ибо алчность, подлость, предательство не может никогда согреть и их артерии наполнены темно-красной тягучей жидкостью неживого существа.
— Стать таким же, чтобы влезть им в голову?
— Как? Разве это возможно? Возможно, ли изменить себя на время?
— Нет! Но они рядом… сидят за столиками, идут по улицам, собирают в урнах пустые бутылки и банки, обгоняют нас на дорогах, делают ставки в казино, ворочают миллионами и управляют государством. Имя им — легион. Может это и есть царство Антихриста? Апокалипсис, наступление которого предрекал Иоанн в своих Откровениях? Так он наступил или существовал всегда?
— Это война добра со злом! Вечная война…
— Справедливая или нет? — Он прищурился.
— Вспомнил Гуго Гроция? Оставь… — Писатель махнул рукой. — Голландец просто пытался как-то оправдать кровопролитие, дескать, не всегда оно несправедливое, бывает и заслуженное… Может, еще хочешь вызвать всю эту мразь на честный бой?
Кивок в ответ.
— А что такое честный бой?
— По правилам!
— Какие правила в бою, если цель одна — убить противника? Напомнить про рыцарство? Про кинжал с тонким длинным лезвием и кротким именем «Милосердие»? Чтоб легче было просунуть в щель между латами и добить?
— Но честь…
— Что честь? — Перебил его Писатель. — Еще какую-то сотню лет назад честь называли понятием неясным, туманным, трудно поддающимся определению и весьма далеким от морали и нравственности. Никогда не задумывался, почему антоним слову «честный» — «подлый»? И почему крестьян когда-то называли «подлым» сословием? Разве они были плохими людьми, ибо именно так в нашем сознании ассоциируется подлость? Это
Просто рядом с ними были другие. Воины. Это у них была «честь» — обязанность убивать и умирать самим! И они это делали не задумываясь! Убивали и умирали сами! Рождались, чтоб умереть. Но с честью! Зачем пришли спартанцы в Фермопилы? Задержать врага? Задержали. Греки успели собрать армию, чтобы позднее разгромить персов у Платеи. Можно было уходить, но спартанцы пришли сюда умереть! До какой степени нужно любить самого себя, гордится самим собой, чтобы не задумываясь пожертвовать самым дорогим, что есть у человека — собственной жизнью! Честь это высшая степень самолюбия, эгоизма, как хочешь назови. Так трактует Брокгауз и Эфрон. Честь это добровольная обязанность умереть. А когда человек легко отдает собственную жизнь из любви к себе, он не задумываясь отбирает чужую. Одну, другую, третью, сотую и т. д. Честь — это право на убийство себе подобных. Нет, это не достоевщина с терзаниями Раскольникова: «Тварь ли я дрожащая или право имею»? Это не его рассуждения о процентщице Алене Ивановне, вошь, дескать, и жить ей на свете незачем. Раскольников тоже был объят Сумраком, ибо совершил свой поступок, а это есть преступление, под влиянием денежного долга, и чем он отличается от варнака с большой дороги место которому на виселице во все времена? Нравственные страдания наказания? Полноте! Он ее топориком, как мясник свиную тушу.
Ты докажи, что ты право имеешь! Только не на убийство, ибо мы ходя во плоти, не по плоти воинствуем, а на то, чтобы подняться над Сумраком, выйти из него, если уже попал туда. Не-е-ет, топориком, чтоб деньги не отдавать, а потом на каторгу, к своим же, варнакам и убивцам, только без Санкт-Петербургского университета за плечами. (Это я к тому, что образование роли не играет). Итак, в слове «честь» мало, мой друг, того, что мы привыкли называть моралью! Честный бой? Это бой насмерть! Ибо на кону — честь или жизнь, что одно и тоже. Какие правила, если цель убить? И крестьяне не были плохими людьми, просто они рождались для мирного труда, а не для убийства и неизбежной смерти в бою. А воин не раздумывал: «Тварь ли я дрожащая или право имею?». Он знал — зачем пришел на белый свет. Убивать и умирать! Выходит, честь связана со смертью, а подлость с жизнью? Вопрос в цене этой жизни? Прожить честно и умереть с честью, прожить подло и умереть подло? Это как? Или, может, просто не было на Руси «подлых» людей? Жили, пахали, сеяли, охотились, когда нападал враг — брались за оружие, сражались и умирали. С честью! Но кто-то ведь придумал «подлость»! Кто-то разделил на «честных» и «подлых»! Одно слово стало синонимом лучших человеческих качеств, другое — худших. Может дело не в сути кто ты — воин или пахарь, а в «отечестве», «отчестве», в отце, наконец? «От чести» рода получать это самое право убивать и одновременно обязанность умирать? В защите своего отца, отческого рода, а, значит, и чести? Тогда это меняет суть дела! И «честный» действительно лучший, а подлый тот, кто предает, кто не хочет защищать свой род, кто не помнит своего родства — отцов и дедов. Ладно, оставим это истории. Ты хочешь объявить «честную» войну Сумраку?
— Да!
— А милосердие?
— К ним? — Недоумение на лице.
— К ним тоже! Ты знаешь, что любая война, справедливая или нет, пробуждает в человеке самые низменные инстинкты, оставив лишь толику христианской любви, называемой милосердием — сострадание к раненому врагу, милость к пленным, пощада для женщин, стариков и детей… и дело это сугубо индивидуальное, несмотря на все женевские конвенции.
— Но они наступают! Молчать? Дать им возможность утаскивать свои жертвы в омут ядовитого тумана. Очертить круг, как Хома Брут и спасаться молитвой? Ведь они везде! Снизу, рядом, сверху. Одни указывают, заставляют жить по их правилам, другие грабят, воруют, насилуют, третьи, которые должны защищать нас — оберегают их, четвертые жалят снизу… И они плодятся, их все больше и больше! Что делать?
— Русский вопрос! Забыл еще спросить: «Кто виноват?» А ты отличишь муляжный терновый венец от настоящего, ибо в зеркале неясно из чего его шипы, из твердого, как сталь растения или мягкой податливой меди. Они суть наше отражение, ты забыл?
— Но за ними пошли… Так что ж…
— Им все равно не победить.
— Стоять и смотреть? Ничего не делая?
— Я разве сказал бездействовать?
— Значит, война? Кровь?
— Не знаю… не по плоти воинствуем… но, боюсь, без крови не обойдется… Нас меньше, но мы умнее, хитрее, наше оружие — наш интеллект, которым они обделены.
— Но горе от ума?
— И от ума тоже… но горе ведь побежденным, а мы не побеждены!
— Но ты сказал «ум»?
— Я добавил к нему интеллект.
— Не вижу особой разницы.
— А зря! Ты думаешь, они глупы? Да, в массе своей. Но они недаром смотрятся в зеркало, и коноводы их берут пример с нас во многом. Они додумались до муляжа из терновника и до копирования библейских заповедей. И слова-то правильные, все о благе народном, о страхе Божьем. Ум скопировали, развили — было с чего, хоть и остался он лишь отражением, способным на хитрость и вероломство, но не на добрые дела. А интеллект не скопируешь, он врожден, ниспослан Господом в момент оплодотворения. Интеллект и есть то самое, что люди веками пытались объяснить непорочным зачатием, схождением Святого Духа. Интеллект это Божье Провидение в человеческих руках, это оружие возмездия для антихриста, а не тривиальной мести одних подобий Божьих другим. Месть порочна сама по себе, порождает отмщение и делает это все бесконечным. А возмездие это осиновый кол в сердце вурдалака. А они и есть упыри, и кровь их хоть и красна на вид, но не пульсирует, истекает медленно, как взболтанный томатный сок. И еще справедливость и совестливость! То, что нас отличает от них. То, что никогда не отразится в зеркале, ибо тоже дано господом, вдохнувшим в нас жизнь.
— Как отличить их?
Писатель задумался, представив тварей. Они шевелятся, трогают друг друга мохнатыми лапками, удостоверяясь, что вокруг свои — а то, как чужак заберется, надев их личину, не доверяя родному… — Стоп! — Его осенило. Он вспомнил и воскликнул. — По запаху! Запах. Сладковато-кислая плесень их душ, которая пробьется даже сквозь благородный французский парфюм. Это они! Ты должен стать дегустатором! Почувствовать щекотанье в ноздрях и тогда приступить к главному. К вскрытию истины!
— Их цель?
— Благородная кровь! Еще бы! Они ее боятся, их страх инстинктивен, но он и придает им силы, ибо их легион. Его не увидишь ни в темных маслянисто-нагловатых или холодно-голубых глазах. Их тонкие, поджатые в презрительную куриную гузку или, наоборот, толстые, по-африкански выпяченные губы, со скошенной на сторону челюстью, открывающие влажную от слюны гортань, также не выражают страха. Но он есть! И они об этом знают. Вытравливают его из себя. Но разве можно вытравить то, что живет под кожей, что питает и определяет их существование? Они этого не ведают, но именно страх движет их по жизни. Рожденный сумраком в нем и останется, если не схватит спасительную молекулу, не поселится в нем эмбрион Непорочного Зачатия. Они были всегда: вампиры, упыри, вурдалаки, как их только не называли. Люди придумывали им имена, ибо не могли объяснить то, что с ними происходит. Религия, которая господствовала в умах, называла их демонами, и подтверждала, что сонм их, они искушают, эти самые инкубы, суккубы, но церковь, не Храм Божий, а именно церковь с ее четкой организационной структурой, централизацией власти, определила имя тех, кто должен и может противостоять злу и тьме — светом. Они — Ангелы Неба. Но церковь тут же оговорилась: «Среди нас их нет! Они на небе!» Почему демоны Сумрака нас окружают, а ангелов вдруг нет?
— Стать Ангелом Неба?
— Да.
— Тогда и они распознают.
— А с ними надо выглядеть негодяем. Это полезно… Это защищает от таких же тварей, узнающих «своего» подлеца, демона, шайтана, как не назови, смысл один, только рангом повыше. Узнав, надкусив твой ботинок, они уберутся прочь, переламывать хребет тем, кто послабее или тем, кто хоть как-то посмел проявить в себе черты Спасителя. Ах, как же приятно, легко и непринужденно можно унизить и поставить на колени любящего, переживающего, совестливого человека!
— В чем же их слабое место? Где оно?
— Еще раз — в страхе! В вечном страхе — боязни разоблачения, как бы тщательно они его не скрывали под маской самоуверенности, которая проистекает из ощущения бесчисленности подобных им. Отсюда отсутствие раскаяния и стыда за свои поступки, за свое поведение без малейших угрызений совести, патологический эгоцентризм и неспособность к истинным чувствам, к любви. И чем выше ставка, тем больше боязнь разоблачения.
— По ним не скажешь, что они чего-то бояться.
— «Не скоро свершается суд над худыми делами, оттого не страшится сердце человеческое…» И прав и нет Екклесиаст. Они бояться не справедливости, они ее понимают по своему, они бояться тех, кто сможет разоблачить, выгнать из Сумрака на свет Божьей истины, крикнуть, занеся ботинок над мразью: «Король-то голый!» И тогда запах плесени станет нестерпимо острым и жгучим, как пот, стекающий с грязного тела, выставленного в жаркий солнечный день у позорного столба на всеобщее обозрение и посмешище. Дневная ночь для всех без исключения озарится Светом разоблачающей праведной, обреченной Божьей властью, Истины, который расплавит их до конца, превратив в зловонные лужи. И да сгинут они в преисподнюю, оставив в покое людей! Но их надо сначала привлечь, в качестве приманки нам нужна совестливость.
— Есть ли она, совесть? Всегда ли она права? Сомнения, сомнения… с самого детства, когда мы начинаем поиск собственных нравственных ориентиров. Мы слышали о них, и это было Слово, но в восторженной лихости юных лет, черта между Словом и делом зыбка и не очень-то и заметна. Придут сомнения… А если нет?
— Даже если не возникнут сомнения, что что-то не так делаешь, а со временем их становится еще меньше, они покрываются густой плесенью надежды — ведь кто-то поступает еще хуже, ведь в прошлый раз сошло с рук и ничего, и, в конце-то концов, есть же отпущение грехов, разорвать эту паутину поможет твоя совесть. Она подаст голос и не примет никаких объяснений, оправданий, заискиваний. Совесть заставит сказать правду самому себе, раскаяться, если совершил дурной, дурные поступки и принять единственно верное решение, чтобы искупить этот грех. Но при этом надо ответить еще на один вопрос: «Тем ли идеалам ты служишь?». Ведь есть и другая совесть, другая правда, которая все искажает, переворачивает с ног на голову, превращая Добро во Зло, белое в черное, искренность в лицемерие, возмездие в месть. Правда у каждого своя, но Истина едина, ибо она складывается из цепи поступков или слов, превратившихся в действие. И здесь в силу вступает закон равновесия Добра и Зла, что есть высшая Справедливость. В тебе должно победить Добро, потому, что в ком-то побеждает Зло. Добрых людей больше, чем плохих, злых, но Зло всегда тяжелее. И то и другое живут в душах человеческих. Добро невесомо, как воздух, как солнечный луч, а Зло — камень грехов, чем их больше, тем он тяжелее. Один мерзавец против сотни, тысячи хороших людей. Почему? Потому что Зло тяжелее. Но тысяча хороших людей не может противостоять одному — у него есть меч, а у них его нет. Тогда должен выйти тот, кто сильнее мерзавца и победить его, как Давид Голиафа. Добро легче зла, но сильнее, потому что несет в себе свет Истины, раскрывающей мрак, в котором таится Зло. Нужно не только самому прислушиваться к голосу совести, но помогать найти утраченное чувство веры в справедливость другим людям, исправлять и спасать их представление о ней, заставить испытать страх и раскаяние за содеянное, чтобы всегда количество добрых людей превышало тех, кто продал свою душу Злу — сатане. Если все будет наоборот, значит, впереди нас ждет Апокалипсис. Сказано: «Нет ничего быстрее мысли человеческой…» Есть! Подумать еще не успеешь, как совесть подаст первый сигнал опасности быстрее скорости света, ибо это не вспыхнувшая лампочка — рефлекс для собаки Павлова, а всего лишь биение собственного сердца, ускорившего или, наоборот, замедлившего ход часов жизни. Мысль вторична, ибо сигнал подает душа, а не разум.
— Можно ли собственной шкалой нравственных ценностей определить подлость другого человека? В чем главный смысл подлости? В том, что тот, кто обладает ей в полной мере, живет, выживает, растет за счет другого.
— Можно! А как иначе? Твои мысли и поступки зависят только от твоих нравственных ценностей. Они, внешне подверженные разуму, на самом деле, не связаны с ним, даже если ты внушил их себе и теперь ожидаешь нечто приятное. Можно обмануть других, можно промолчать, скрыть свои непристойные мысли от них, но обмануть свою совесть невозможно! Останься один на один с ней. В лесу, в поле, в сутолоке улиц, в храме перед иконой… где угодно, лишь бы отрешиться от мира, и ты услышишь ее. Упреки молчаливы, но неотступны. Говорить будешь ты сам — она заставит. Нет, не правду, ибо в своей правде ты попытаешься витиевато объясниться, а истину, которая призовет сама к раскаянию, если совершил или удумал что-то плохое. Она подскажет то решение, которое поможет воздержаться или искупить грех. И сразу полегчает. Уходи почаще говорить со своей совестью. Но не мучайся, не превращай ее в болезнь или страсть, не представляй себе совесть израненной рукой, которую нужно лелеять, холить, бережно поддерживать и оберегать. Осуждая себя, лишь сожалей о недостаточности еще свершенных добрых дел, убеждай в твердости своего намерения сделать больше, тогда обретешь решимость, разгонишь сомнения, уныние, тоску. Осознай и переживи заново собственные моральные обязательства, отчитайся в своих поступках, прими на себя вину, если это необходимо, но выполняй свой долг дальше — держись своих нравственных ориентиров. Хотя бы перед самим собой! И ты поймешь, что она есть — Совесть!
— Что же за время, в котором мы живем?
— Время Греха. Оно наступило, и снова возник Вавилон — город Сумрака, царство отступничества, упадка, вырождения, разврата и запустения. Мы все сейчас живем в нем.
— И с чего или с кого начинать?
— «С жены, сидящей на звере багряном…»[1]
— Почему?
— Женщина — лакмус, катализатор жизни или смерти. Во все века она — хранительница основ Дома, Семьи, вдохновительница мужчин на свершение тех поступков, которыми будет обеспечен и прославлен род человеческий. Она первая инстинктивно чувствует грядущие перемены и или сопротивляется им или, наоборот, первая стремится навстречу, стараясь укрепить, сохранить, приумножить, вернуть утраченное доселе. Искушение было слишком велико и первородный грех повторился, ибо она преступила границы разумного, за что последовало изгнание всех, пусть не из рая земного, а душевного, но этот путь все равно ведет в преисподнюю.
— Поясни!
— Сколько мы знаем женщин — русских святых? Княгини Ольга и Феврония, блаженные Ксения Петербургская и Матрона Московская… и… навскидку, не припомню больше. Но едва ли подвижницы княжеского рода-племени отражали настроение большинства современных им женщин. Огромное количество древних источников говорит совершенно о другом — древнерусские женщины выставили усердных защитниц язычества — «баб-идомолиц» и «баб богомерзких». Причем «творят это не только бедные люди, но и жены богатых мужей» — сказано в рукописи XIV века. Следовательно, Св. Ольга скорее исключение, подтверждающее правило. Столь пристальное и всестороннее внимание к женщине со стороны авторов богословских трактатов является прямым подтверждением того сопротивления, что встретила православная церковь именно в женской среде. Богословы не гнушались и вольным, а то и противоположным по смыслу изложением Священного Писания. Автор, например «Слова св. Дионисия о жалеющих», памятника XIV–XV вв., ссылается на апостола Павла (1 Кор. 7:14) «неверующий муж освящается верующей женой, а неверующая жена освящается верующим мужем», но приводит лишь первую половину изречения, а вторую излагает по-своему, прямо противоположно апостолу — «святится муж неверен о жене верной, тако же и окаянной женой в окаянство впадает… аще бо жена чиста, то и муж чист, аще же жена нечиста, то и муж нечист». Кстати, еще одно подтверждение многочисленности противящихся и сохраняющих верность языческим обрядам и обычаям женщин, в легкости наказания — наложения епитимьи (поста) от года до трех.
Мужчинам-волхвам отводилась теоретическая деятельность, они что-то проповедовали, рассуждали о своих богах, в то время, как женщины осуществляли все на практике, начиная от подношений и молитв идолам, изготовления различных зелий, наговоров, до порчи погоды. Открыто выступавших волхвов уничтожали, но в домах, в семье долго жило язычество, за которое держались женщины, а с ним обрядность, обиход домашней жизни. Людям всегда ближе бытовая сфера, и понятно, почему женщина оказалась более способной и более стойкой к этой отверженной христианством деятельности. В тоже время нельзя категорически утверждать, что борьба с ними не велась, исходя даже из обилия источников с наставлениями, как поступать с «богомерзкими бабами,» однако, организованных преследований, «процессов ведьм», как в Европе, на Руси не было и в помине.
За что держалась, что спасала русская женщина? Вечность и неизменность бытия, их физическое ощущение в природе, в собственном физиологическом существовании, в жизни и смерти, в добре и зле, в естественной человеческой сексуальности и, главное, в продолжении рода. Мир вокруг жил — лес, поля, озера, реки, все кишело и дышало разными существами. В жилище обитал домовой и его иные образы — гнетко, лизун, стень, запечник и подпольник. У домового, как и положено, была своя домовиха. В бане жили или банник или обдериха, в овине — овинник, в риге — рижник, на гумне — гуменник. А выйди за ворота, там и лешие, и водяные с болотниками, и полевые с полудницами. Их голоса, топот, уханье, визг слышались за каждым кустом. И кто их успокоит, задобрит, кто защитит свою семью от злых духов и призовет на помощь добрых? Конечно, женщина! Ведь русская дохристианская религиозная жизнь была преимущественно домашнего характера. Чествование главных богов по праздникам осуществляли мужчины, а в будни, из которых в большинстве своем состоит жизнь, все возлагалось на женщин. Существовали обряды, даже физически трудные для женщин, как, например, опахивание селенья от «коровьей смерти», выполнявшиеся непременно без участия мужчин. Женщина — служительница домашнего очага обладала даром гадания и чарования, высшего ведения, проникающего в тайны природы от укрощения стихий до сбора различных трав и приготовления особых, целебных или иных зелий.
Ее обостренное ощущение живого мира, языческой реальности, благодаря особой тонкой внутренней организованности, нервной чувствительности никуда не де-лось с появлением христианства. Парадоксально, но эти языческие представления получили подкрепление в христианском учении об ангелах стихий — «к каждой твари приставлен ангел, ангел облаков и мглы, ангел снега и града, ангел мороза, зимы, зноя» и т. д. Значит, и церковь этого не отрицала! И как было женщине впустить в себя Христа, а вместе с ним незнакомых, далеких иудейских персонажей? Вопрос — почему же мужчины приняли Его? Потому что нашли в нем себя, собственную тоску, стремление куда-то в беспросветную даль, на небеса и одновременно желание жить на земле сытно, богато, вольготно. Может видели ту самую Волю, о которой всегда грезила русская душа?
Русская женщина старалась удержать своих мужчин, сохранить неподвижность бытия, где завтра будет таким же, как вчера, как сегодня, где им, женщинам, уготована особая, значимая роль, пусть ограниченная домашним кругом, но ставшим символом постоянства. Это объясняет консерватизм русской женщины на протяжении столетий. А как же было поступить иначе, когда перед глазами был пример трагического окончания благостной истории христианского преображения князя Владимира, завершившейся братоубийственной войной, давшей, кстати, первых русских святых — Бориса и Глеба. Сыновей забирали в школы и матери рыдали, оплакивая их, как мертвых, ибо они уходили в другой мир, где существовала грамота, осмысленные тексты, а значит и новое виртуальное пространство, развивающееся не по законам живой природы, а по воле человеческого сознания. И женщины сердцем чувствовали, что эта новая ментальность враждебна им. И не ошиблись! Византия передала Руси аскетизм в морали и отрицательный взгляд на женщину, как на источник греха — «от жены начало греха и тою все умираем» — не больше и не меньше! Помимо «греховности» женщины, Византия передала и мысль о «поганстве» — нечистоте, которая периодически удаляет женщину от главной святыни новой религии — храма и сразу ставит в положение гораздо более низкое, чем мужчину, относительно новой веры. Не почувствовать разницу в отношении к ним двух вер — старой и новой женщины не могли, а соответственно, сознательно или бессознательно держались прежних обрядов и традиций. Удаление женщины из общества в терем, (для богатых), полная зависимость от родителей, потом от мужа, чрезвычайно замедляли, а порой и препятствовали, признанию христианства с их стороны. Приниженность положения, безответность и беззащитность толкали женщину широко пользоваться чарами, снадобьями, наговорами, которые одни остались в ее распоряжении.
Реформы Никона вызвали новую противленческую реакцию женщин, снова женщина выступила на стороне господствовавшего религиозного настроения. Исходя из чего? Видимо, из того, что греческие «новшества», вводимые патриархом, воспринимались ими, во-первых, как усиление существующего гнета, во-вторых, как возможность вернуть себе прежнее, почти забытое положение, что и нашло свое отражение в ряде течений старообрядства.
История русского революционного движения всех мастей, начиная со второй половины XIX века знает такое количество женских имен, которое не идет ни в какое сравнение с женщинами, канонизированными русской церковью за всю историю Православия на Руси. Засулич, Фигнер, Перовская, Брешко-Брешковская, Крупская, Рейсснер, Арманд, Землячка, Коллонтай, Дора Бриллиант, Фанни Каплан, наконец, и многие-многие другие. Словно на Руси объявились новые апостольские первохристианские общины. Почему? Да потому что, как и в римских провинциях, в российской империи появилась новая вера, отражающая чаяния женщин — униженных и оскорбленных. Женщина Древнего Рима, существо приниженное, охотно принимала веру, объявлявшую, что во Христе нет различий между мужским и женским полом. Недаром первоначальное христианство называли религией рабов и женщин. Причем женщин не только плебейского, но и аристократического сословия и в процентном отношении женщины составляли большинство первых христианских общин. Учитывая римское законодательство, категорически запрещавшее браки аристократок с вольноотпущенниками или рабами, церковь была вынуждена создавать свое особое брачное право. Тертуллиан, Каллист и другие епископы апостольского времени разрешали заключать брак с любым христианином, вне зависимости от его статуса.
Женщины принимали деятельное участие в христианской миссии, при апостолах они были «сотрудниками в благовествовании»[2], содействовали образованию новых общин, как дочери апостола Филиппа, как Дамарь в Афинах, как Лидия в Филиппах. Апостолы проповедовали открыто, в то время как их «сотрудники» тайно проникали на женскую половину домов, куда вход мужчинам был запрещен, обращали ко Христу женщин, а через них целые семейства. Соответственно, эти женщины получали в новых общинах особое положение предстоятельниц или патронесс. Женщины не только «благовествовали», но выступали даже учителями, наставницами новой веры. Хотя, надо оговориться, ранняя апостольская церковь не соглашалась с этим. напротив, учительская деятельность женщин даже объявлялась запрещенной[3], однако, в сектах гностиков[4] и монтанистов[5] она продолжалась.
В церковной иерархии женщинам отводилась и богослужебная роль. Ее выполняли так называемые диаконисы, помогавшие при крещении и миропомазании женщин. наконец, огромное количество женщин первых трех столетий христианства пострадали за веру, обнаружив при этом величайшее мужество. Исповедницы и мученицы пользовались и пользуются огромным уважением и почитанием. Число их огромно, по сравнению с русскими святыми женского пола.
Поделиться книгой: