Белая гвардия - русский и английский параллельные тексты

MIKHAIL BULGAKOV	Михаил Булгаков.
THE WHITE GUARD	Белая гвардия
One	ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
Great and terrible was the year of Our Lord 1918, of the Revolution the second.	Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй.
Its summer abundant with warmth and sun, its winter with snow, highest in its heaven stood two stars: the shepherds' star, eventide Venus; and Mars -quivering, red.	Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
But in days of blood as in days of peace the years fly like an arrow and the thick frost of a hoary white December, season of Christmas trees, Santa Claus, joy and glittering snow, overtook the young Turbins unawares.	Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем!
For the reigning head of the family, their adored mother, was no longer with them.	Мама, светлая королева, где же ты?
A year after her daughter Elena Turbin had married Captain Sergei Talberg, and in the week in which her eldest son Alexei Turbin returned from years of grim and disastrous campaigning to the Ukraine, to the City of Kiev and home, the white coffin with the body of their mother was carried away down the slope of St Alexei's Hill towards the Embankment, to the little church of the St Nicholas the Good.	Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Their mother's funeral had been in May, the cherry and acacia blossom brushing against the narrow lancet windows of the church.	Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна.
His cope glittering and flashing in the golden sunlight, their parish priest Father Alexander had stumbled from grief and embarrassment while the deacon, his face and neck mauve, vested in beaten gold down to the tips of his squeaky boots, gloomily intoned the words of the funeral service for the mother who was leaving her children.	Отец Александр, от печали и смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней, и дьякон, лиловый лицом и шеей, весь ковано-золотой до самых носков сапог, скрипящих на ранту, мрачно рокотал слова церковного прощания маме, покидающей своих детей.
Alexei, Elena, Talberg, Anyuta the maid who had grown up in the Turbins' house, and young Nikolka, stunned by the death, a lock of hair falling over his right eyebrow, stood at the foot of the ancient brown ikon of St Nicholas.	Алексей, Елена, Тальберг и Анюта, выросшая в доме Турбиной, и Николка, оглушенный смертью, с вихром, нависшим на правую бровь, стояли у ног старого коричневого святителя Николы.
Set deep on either side of his long bird-like nose, Nikolka's blue eyes had a wounded, defeated look.	Николкины голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа, смотрели растерянно, убито.
Occasionally he raised them towards the ikon screen, to the vaulted apse above the altar where that glum and enigmatic old man, God, towered above them and winked.	Изредка он возводил их на иконостас, на тонущий в полумраке свод алтаря, где возносился печальный и загадочный старик бог, моргал.
Why had he inflicted such a wrong on them?	За что такая обида?

Wasn't it unjust?	Несправедливость?
Why did their mother have to be taken away, just when they had all been reunited, just when life seemed to be growing more tolerable?	Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?
As he flew away through the crack that had opened up in the sky, God vouchsafed no answer, leaving Nikolka in doubt whether the things that happened in life were always necessary and always for the best.	Улетающий в черное, потрескавшееся небо бог ответа не давал, а сам Николка еще не знал, что все, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
The service over, they walked out on to the ringing flagstones of the porch and escorted their mother across the vast City to the cemetery, to where their father had long lain under a black marble cross.	Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец.
And there they buried their mother . . .	И маму закопали.
For many years before her death, in the house at No. 13 St Alexei's Hill, little Elena, Alexei the eldest and baby Nikolka had grown up in the warmth of the tiled stove that burned in the dining-room.	Эх... эх... Много лет до смерти, в доме N13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного Николку.
How often they had followed the story of Peter the Great in Holland, 'The Shipwright of Saardam', portrayed on its glowing hot Dutch tiles; how often the clock had played its gavotte; and always towards the end of December there had been a smell of pine-needles and candles burning on evergreen branches.	Как часто читался у пышущей жаром изразцовой площади "Саардамский Плотник", часы играли гавот, и всегда в конце декабря пахло хвоей, и разноцветный парафин горел на зеленых ветвях.
In answer to the gavotte played by the bronze clock in their mother's bedroom - now Elena's - the black clock on the wall had struck its steeple chimes.	В ответ бронзовым, с гавотом, что стоят в спальне матери, а ныне Еленки, били в столовой черные стенные башенным боем.
Their father had bought both clocks long ago, in the days when women had worn funny leg-of-mutton sleeves.	Покупал их отец давно, когда женщины носили смешные, пузырчатые у плеч рукава.
Those sleeves had gone, time had slipped by like a flash, their father the professor had died, and they had all grown, but the clock remained the same and went on chiming.	Такие рукава исчезли, время мелькнуло, как искра, умер отец-профессор, все выросли, а часы остались прежними и били башенным боем.
They had all grown used to the idea that if by some miracle that clock ever fell off the wall, it would be as sad as if a beloved voice had died and nothing could ever be hung there in its place.	К ним все так привыкли, что, если бы они пропали как-нибудь чудом со стены, грустно было бы, словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь.
But clocks are fortunately quite immortal, as immortal as the Shipwright of Saardam, and however bad the times might be, the tiled Dutch stove, like a rock of wisdom, was always there to radiate life and warmth.	Но часы, по счастью, совершенно бессмертны, бессмертен и Саардамский Плотник, и голландский изразец, как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и жаркий.

The stove; the furniture covered in old red velvet; the beds with their shiny brass knobs; the worn carpets and tapestries, some plain red, some patterned, one with a picture of Tsar Alexei Mikhailovich, another showing Louis XIV reclining beside a silken lake in paradise; the Turkish carpets with their gorgeous oriental curlicues which had danced in front of little Nikolka's eyes when he was once delirious from scarlet fever; the bronze lamp and its shade; the finest bookshelves in the world full of books that smelled mysteriously of old chocolate with their Natasha Rostovs and their Captain's Daughters, gilded cups, silver, portraits, drapes: all seven of those crammed, dusty rooms in which the young Turbins had been raised; all this, at a time of great hardship, was bequeathed to the children by their mother who as she lay gasping, her strength failing, had clutched the hand of the weeping Elena and said:	Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком XIV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле, что мерещились маленькому Николке в бреду скарлатины, бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, -все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, все это мать в самое трудное время оставила детям и, уже задыхаясь и слабея, цепляясь за руку Елены плачущей, молвила:
' Go on living . . . and be kind to one another . . .'	- Дружно... живите.
Hut how, how were they to go on living?	Но как жить? Как же жить?
Alexei Turbin, the eldest and a doctor, was twenty-eight, Elena twenty-four.	Алексею Васильевичу Турбину, старшему -молодому врачу - двадцать восемь лет. Елене -двадцать четыре.
Her husband Captain Talberg was thirty-one, and Nikolka seventeen and a half.	Мужу ее, капитану Тальбергу - тридцать один, а Николке - семнадцать с половиной.
Their life had been darkened at its very dawning.	Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете.
Cold winds had long been blowing without cease from the north and the longer they persisted the worse they grew.	Давно уже начало мести с севера, и метет, и метет, и не перестает, и чем дальше, тем хуже.
The eldest Turbin had returned to his native city after the first blast had shaken the hills above the Dnieper.	Вернулся старший Турбин в родной город после первого удара, потрясшего горы над Днепром.
Now, they thought, it will stop and we can start living the kind of life they wrote about in those chocolate-smelling books. But the opposite happened and life only grew more and more terrible.	Ну, думается, вот перестанет, начнется та жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах, но она не только не начинается, а кругом становится все страшнее и страшнее.
The snow-storm from the north howled and howled, and now they themselves could sense a dull, subterranean rumbling, the groaning of an anguished land in travail.	На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли.
As 1918 drew to an end the threat of danger drew rapidly nearer.	Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.
The time was coming when the walls would fall away, the terrified falcon fly away from the Tsar's white sleeve, the light in the bronze lamp would go out and the Captain's Daughter would be burned in the stove.	Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи.
And though the mother said to her children	Мать сказала детям:
' Go on living', their lot would be to suffer and die.	- Живите. А им придется мучиться и умирать.

One day at twilight, soon after their mother's funeral, Alexei Turbin called on Father Alexander and said:	Как-то, в сумерки, вскоре после похорон матери, Алексей Турбин, придя к отцу Александру, сказал:
' It has been a terrible blow for us, Father Alexander.	- Да, печаль у нас, отец Александр.
Grief like ours is even harder to bear when times are so bad . ..	Трудно маму забывать, а тут еще такое тяжелое время...
The worst is, you see, that I'd only just come home from the war and we were looking forward to straightening things out and leading a reasonable life, but now . . .'	Главное, ведь только что вернулся, думал, наладим жизнь, и вот...
He stopped and as he sat at the table in the half light he stared thoughtfully into the distance.	Он умолк и, сидя у стола, в сумерках, задумался и посмотрел вдаль.
Branches of the churchyard trees overshadowed the priest's little house.	Ветви в церковном дворе закрыли и домишко священника.
It was as if just out there, beyond the walls of his cramped, book-lined study was the edge of a tangled, mysterious, springtime forest.	Казалось, что сейчас же за стеной тесного кабинетика, забитого книгами, начинается весенний, таинственный спутанный лес.
From outside came the muffled evening hum of the City and the smell of lilac.	Город по-вечернему глухо шумел, пахло сиренью.
'What can we do?' muttered the priest awkwardly. (He always felt embarrassed when he had to talk to people.) 'It is the will of God.'	- Что сделаешь, что сделаешь, - конфузливо забормотал священник. (Он всегда конфузился, если приходилось беседовать с людьми.) - Воля божья.
'Perhaps all this will come to an end one day?	- Может, кончится все это когда-нибудь?
Will things be any better, then, I wonder?' asked Turbin of no one in particular.	Дальше-то лучше будет? - неизвестно у кого спросил Турбин.
The priest shifted in his armchair.	Священник шевельнулся в кресле.
'Yes, say what you like, times are bad, very bad', he mumbled. 'But one mustn't lose heart . . .'	- Тяжкое, тяжкое время, что говорить, -пробормотал он, - но унывать-то не следует...
Then drawing it out of the black sleeve of his cassock he suddenly laid his white hand on a pile of books, and opened the topmost one at the place marked by a bright embroidered ribbon.	Потом вдруг наложил белую руку, выпростав ее из темного рукава ряски, на пачку книжек и раскрыл верхнюю, там, где она была заложена вышитой цветной закладкой.
'We must never lose heart', he said in his embarrassed yet somehow profoundly convincing voice. 'Faintness of heart is a great sin . . .	- Уныния допускать нельзя, - конфузливо, но как-то очень убедительно проговорил он. -Большой грех - уныние...
Although I must say that I see great trials to come.	Хотя кажется мне, что испытания будут еще.
Yes, indeed, great trials', he said with growing certainty. 'I have been spending much of the time with my books lately, you know. All concerned with my subject of course, mostly books on theology . . .'	Как же, как же, большие испытания, - он говорил все увереннее. - Я последнее время все, знаете ли, за книжечками сижу, по специальности, конечно, больше все богословские...
He raised the book so that the last rays of the sun fell on the open page and read aloud:	Он приподнял книгу так, чтобы последний свет из окна упал на страницу, и прочитал:

'And the third angel poured out his vial upon the rivers and fountains of waters; and they became blood.'	- "Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь".
Two	2
White with hoar-frost, December sped towards its end.	Итак, был белый, мохнатый декабрь. Он стремительно подходил к половине.
The glitter of Christmas could already be felt in the snowbound streets.	Уже отсвет рождества чувствовался на снежных улицах.
The year 1918 would soon be over.	Восемнадцатому году скоро конец.
Number 13 was a curious building. On the street the Turbins' apartment was on the second floor, but so steep was the hill behind the house that their back door opened directly on to the sloping yard, where the house was brushed and overhung by the branches of the trees growing in the little garden that clung to the hillside.	Над двухэтажным домом N13, постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик - в первом), в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли.
The back-gardens filled up with snow, and the hill turned white until it became one gigantic sugar-loaf.	Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и стала гигантская сахарная голова.
The house acquired a covering like a White general's winter fur cap; on the lower floor (on the street side it was the first floor, whilst at the back, under the Turbins' verandah, it was the basement) the disagreeable Vasily Lisovich-an engineer, a coward and a bourgeois - lit his flickering little yellow lamps, whilst upstairs the Turbins' windows shone brightly and cheerfully.	Дом накрыло шапкой белого генерала, и в нижнем этаже (на улицу - первый, во двор под верандой Турбиных - подвальный) засветился слабенькими желтенькими огнями инженер и трус, буржуй и несимпатичный, Василий Иванович Лисович, а в верхнем - сильно и весело загорелись турбинские окна.
One evening Alexei and Nikolka went out into the yard for some firewood.	В сумерки Алексей и Николка пошли за дровами в сарай.
'Hm, damn little firewood left.	- Эх, эх, а дров до черта мало.
Look, they've been pinching it again.'	Опять сегодня вытащили, смотри.
A cone of bluish light burst out from Nikolka's pocket flashlight, and they could see clearly where the planking of the woodshed had been wrenched away and clumsily pushed back into place from the outside.	Из Николкиного электрического фонарика ударил голубой конус, а в нем видно, что обшивка со стены явно содрана и снаружи наскоро прибита.
' I'd shoot the swine if I caught them, by God I would.	- Вот бы подстрелить чертей! Ей-богу.
Why don't we keep watch out here tonight?	Знаешь что: сядем на эту ночь в караул?
I know it's that shoemaker's family from Number 11.	Я знаю - это сапожники из одиннадцатого номера.
And they've got much more firewood than we have, damn them!'	И ведь какие негодяи! Дров у них больше, чем у нас.
'Oh, to hell with them . . .	-А ну их...
Come on, let's go.'	Идем. Бери.
The rusty lock creaked, a pile of logs tumbled down towards the two brothers and they lugged them away.	Ржавый замок запел, осыпался на братьев пласт, поволокли дрова.

By nine that evening the tiles of Saardam were too hot to touch.	К девяти часам вечера к изразцам Саардама нельзя было притронуться.
The gleaming surface of that remarkable stove bore a number of historic inscriptions and drawings, painted on at various times during the past year by Nikolka and full of the deepest significance:	Замечательная печь на своей ослепительной поверхности несла следующие исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения:
If people tell you the Allies are coming to help us out of this mess, don't believe them.	"Если тебе скажут, что союзники спешат к нам на выручку, - не верь.
The Allies are swine.	Союзники - сволочи.
He's a pro-Bolshevik!	Он сочувствует большевикам."
A drawing of a head of Momus, written underneath it:	Рисунок: рожа Момуса. Подпись:
Trooper Leonid Yurievich.	"Улан Леонид Юрьевич".
News is bad and rumours humming - People say the Reds are coming!	"Слухи грозные, ужасные, Наступают банды красные!"
A painting of a face with long drooping moustaches, a fur hat with a blue tassel.	Рисунок красками: голова с отвисшими усами, в папахе с синим хвостом.
Underneath:	Подпись:
Down with Petlyura!	"Бей Петлюру!"
Written by Elena and the Turbins' beloved childhood friends - Myshlaevsky, Karas and Shervinsky - in paint, ink and cherry-juice were the following gems:	Руками Елены и нежных и старинных турбинских друзей детства - Мышлаевского, Карася, Шервинского - красками, тушью, чернилами, вишневым соком записано:
Elena loves us all,	"Елена Васильевна любит нас сильно,
the thin, the fat and the tall.	Кому - на, а кому - не."
Lena dear, have booked tickets for Aida Box No.	"Леночка, я взял билет на Аиду.
8, right.	Бельэтаж N8, правая сторона."
On the twelfth day of May 1918 I fell in love.	"1918 года, мая 12 дня я влюбился."
You are fat and ugly.	"Вы толстый и некрасивый."
After a remark like that I shall shoot myself.	"После таких слов я застрелюсь."
(followed by an extremely realistic drawing of an automatic)	(Нарисован весьма похожий браунинг.)
Long live Russia!	"Да здравствует Россия!
Long live the Monarchy!	Да здравствует самодержавие!"
June.	"Июнь.
Barcarolle.	Баркарола."
All Russia will recall the day of glorious Borodino.	"Недаром помнит вся Россия Про день Бородина."
Then printed in capitals, in Nikolka's hand:	Печатными буквами, рукою Николки:

1 hereby forbid the scribbling of nonsense on this stove. Any comrade found guilty of doing so will be shot and deprived of civil rights, signed: Abraham Goldblatt,	"Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища с лишением прав.
Ladies, Gentlemen's and Women's Tailor. Commissar, Podol District Committee.	Комиссар Подольского райкома. Дамский, мужской и женский портной Абрам Пружинер,
30th January 1918.	1918 года, 30-го января."
The patterned tiles were luxuriously hot, the black clock going tonk-tank, tonk-tank, as it had done for thirty years.	Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет назад: тонк-танк.
The elder Turbin, clean-shaven and fair-haired, grown older and more sombre since October 25th 1917, wearing an army officer's tunic with huge bellows pockets, blue breeches and soft new slippers, in his favourite attitude - in an upright armchair.	Старший Турбин, бритый, светловолосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года, во френче с громадными карманами, в синих рейтузах и мягких новых туфлях, в любимой позе - в кресле с ногами.
At his feet on a stool Nikolka with his forelock, his legs stretched out almost as far as the sideboard - the dining-room was not big - and shod in his buckled boots.	У ног его на скамеечке Николка с вихром, вытянув ноги почти до буфета, - столовая маленькая. Ноги в сапогах с пряжками.
Gently and softly Nikolka strummed at his beloved guitar, vaguely . . . everything was still so confused.	Николкина подруга, гитара, нежно и глухо: трень... Неопределенно трень... потому что пока что, видите ли, ничего еще толком не известно.
The City was full of unease, of vague foreboding . . .	Тревожно в Городе, туманно, плохо...
On his shoulders Nikolka wore sergeant's shoulder-straps to which were sewn the white stripes of an officer cadet, and on his left sleeve a sharp-pointed tricolor chevron. (Infantry, No. 1 Detachment, 3rd Squad.	На плечах у Николки унтер-офицерские погоны с белыми нашивками, а на левом рукаве остроуглый трехцветный шеврон. (Дружина первая, пехотная, третий ее отдел.
Formed four days ago in view of impending events.)	Формируется четвертый день, ввиду начинающихся событий.)
Yet despite these events, all was well inside the Turbins' home:	Но, несмотря на все эти события, в столовой, в сущности говоря, прекрасно.
it was warm and comfortable and the cream-colored blinds were drawn - so warm that the two brothers felt pleasantly languorous.	Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты. И жар согревает братьев, рождает истому.
The elder dropped his book and stretched.	Старший бросает книгу, тянется.
' Come on, play	- А ну-ка, сыграй
"The Survey Squad".'	"Съемки"...
Thrum-ta-ta-tum, thrum-ta-ta-tum . . .	Трень-та-там... Трень-та-там...
'Who look the smartest?	Сапоги фасонные,
Who move the fastest?	Бескозырки тонные,
The Cadets of the Engineers!'	То юнкера-инженеры идут!
Alexei began to hum the tune.	Старший начинает подпевать.

His eyes were grim, but there was a sparkle in them and his blood quickened.	Глаза мрачны, но в них зажигается огонек, в жилах - жар.
But not too loud, gentlemen, not too loud . . .	Но тихонько, господа, тихонько, тихонечко.
'No need to run, girls, Life can be fun, girls -'	Здравствуйте, дачники, Здравствуйте, дачницы...
The guitar strummed away in time to the marching feet of an engineer company - left, right, left, right!	Гитара идет маршем, со струн сыплет рота, инженеры идут - ать, ать!
In his mind's eye Nikolka saw a school building, peeling classical columns, guns.	Николкины глаза вспоминают: Училище. Облупленные александровские колонны, пушки.
Cadets crawling from window to window, firing.	Ползут юнкера на животиках от окна к окну, отстреливаются.
Machine-guns at the windows.	Пулеметы в окнах.
A handful of soldiers was besieging the school, literally a handful.	Туча солдат осадила училище, ну, форменная туча.
But it was no use.	Что поделаешь.
General Bogoroditzky had turned yellow and surrendered, surrendered with all his cadets.	Испугался генерал Богородицкий и сдался, сдался с юнкерами.
The shame of it . . .	Па-а-зор...
'No need to run, girls, Life can be fun, girls -The Survey Squad is here!'	Здравствуйте, дачницы, Здравствуйте, дачники, Съемки у нас уж давно начались.
Nikolka's eyes clouded again.	Туманятся Николкины глаза.
Heat-haze over the red-brown Ukrainian fields.	Столбы зноя над червонными украинскими полями.
Companies of cadets, white with powdery dust, marching along the dusty tracks. All over now.	В пыли идут пылью пудренные юнкерские роты. Было, было все это и вот не стало.
The shame . . .	Позор.
Hell.	Чепуха.
Elena pushed aside the drapes over the door, and her auburn head appeared in the dark gap.	Елена раздвинула портьеру, и в черном просвете показалась ее рыжеватая голова.
She glanced affectionately at her brothers but anxiously at the clock.	Братьям послала взгляд мягкий, а на часы очень и очень тревожный.
With good reason; where on earth was Talberg?	Оно и понятно. Где же, в самом деле, Тальберг?
Their sister was worried.	Волнуется сестра.
To hide it, she started to sing the tune with her brothers, but suddenly stopped and raised her finger.	Хотела, чтобы это скрыть, подпеть братьям, но вдруг остановилась и подняла палец.
'Wait.	- Погодите.
Did you hear that?'	Слышите?
On all seven strings the company came to a halt.	Оборвала рота шаг на всех семи струнах: сто-ой!
All three listened. There was no mistaking the sound: gunfire.	Все трое прислушались и убедились - пушки.

Low, muffled and distant.	Тяжело, далеко и глухо.
There it was again: boo-oo-om . . .	Вот еще раз: бу-у...
Nikolka put down his guitar and jumped up, followed, groaning, by Alexei.	Николка положил гитару и быстро встал, за ним, кряхтя, поднялся Алексей.
In the lobby and drawing-room it was quite dark.	В гостиной - приемной совершенно темно.
Nikolka stumbled over a chair.	Николка наткнулся на стул.
Outside it was exactly like a stage-setting for The Night Before Christmas - snow and twinkling, shimmering lights.	В окнах настоящая опера "Ночь под рождество" -снег и огонечки. Дрожат и мерцают.
Nikolka peered through the window.	Николка прильнул к окошку.
Heat-haze and school house vanished as he strained his ears.	Из глаз исчез зной и училище, в глазах -напряженнейший слух.
Where was that sound?	Где?
He shrugged his tabbed shoulders.	Пожал унтер-офицерскими плечами.
' God knows.	- Черт его знает.
I get the impression it's coming from the Svyato-shino direction.	Впечатление такое, что будто под Святошиным стреляют.
Funny, though. It can't be as near as that.'	Странно, не может быть так близко.
Alexei was standing in the dark, but Elena was nearer to the window and her eyes were shadowed with fear.	Алексей во тьме, а Елена ближе к окошку, и видно, что глаза ее черно-испуганны.
Why had Talberg still not come home? What did it mean?	Что же значит, что Тальберга до сих пор нет?
The elder brother sensed her anxiety and because of it he said nothing, although he very much wanted to speak his thoughts.	Старший чувствует ее волнение и поэтому не говорит ни слова, хоть сказать ему и очень хочется.
There was not the slightest doubt that it was coming from Svyatoshino.	В Святошине. Сомнений в этом никаких быть не может.
The firing was no more than eight miles outside the City.	Стреляют в двенадцати верстах от города, не дальше.
What was going on?	Что за штука?
Nikolka gripped the window-catch and pressed his other hand against the pane as if to break it open, and flattened his nose against the glass.	Николка взялся за шпингалет, другой рукой прижал стекло, будто хочет выдавить его и вылезть, и нос расплющил.
Td like to go out there and find out what's going on . .!	- Хочется мне туда поехать. Узнать, в чем дело...
'Maybe; but it's no place for you right now . . .' said Elena anxiously.	- Ну да, тебя там не хватало... Елена говорит в тревоге.
Her husband should have been home at the latest - the very latest - at three o'clock that afternoon, and now it was ten.	Вот несчастье. Муж должен был вернуться самое позднее, слышите ли, - самое позднее, сегодня в три часа дня, а сейчас уже десять.
They went silently back into the dining-room.	В молчании вернулись в столовую.
The guitar lay glumly silent.	Гитара мрачно молчит.

Nikolka went out to the kitchen and carried in the samovar, which hissed angrily and spat.	Николка из кухни тащит самовар, и тот поет зловеще и плюется.
The table was laid with cups that were pastel-colored inside and decorated outside with gilded caryatids.	На столе чашки с нежными цветами снаружи и золотые внутри, особенные, в виде фигурных колонок.
In their mother's day this had been the family's best tea-service for special occasions, but her children now used it for everyday.	При матери, Анне Владимировне, это был праздничный сервиз в семействе, а теперь у детей пошел на каждый день.
Despite the gunfire, the alarms and anxiety, the tablecloth was white and starched.	Скатерть, несмотря на пушки и на все это томление, тревогу и чепуху, бела и крахмальна.
This was thanks to Elena, who instinctively saw to such things, and to Anyuta who had grown up in the Turbin household.	Это от Елены, которая не может иначе, это от Анюты, выросшей в доме Турбиных.
The hem of the tablecloth gleamed, andalthough it was December, in the tall, pillar-shaped matt glass vase stood a bunch of blue hortensias and two languorous roses to affirm the beauty and permanency of life - despite the fact that out there, on the roads leading into the City, lay the cunning enemy, poised to crush the beautiful snowbound City and grind the shattered remnants of peace and quiet into fragments beneath the heel of his boot.	Полы лоснятся, и в декабре, теперь, на столе, в матовой, колонной, вазе голубые гортензии и две мрачных и знойных розы, утверждающие красоту и прочность жизни, несмотря на то, что на подступах к Городу - коварный враг, который, пожалуй, может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками.
The flowers were a present from Elena's faithful admirer, Lieutenant Leonid Shervinsky of the Guards, a friend of the salesgirl at La Marquise, the famous confectioners, and a friend of the salesgirl at the florist's shop, Les Fleurs de Nice.	Цветы. Цветы - приношение верного Елениного поклонника, гвардии поручика Леонида Юрьевича Шервинского, друга продавщицы в конфетной знаменитой "Маркизе", друга продавщицы в уютном цветочном магазине "Ниццкая флора".
In the shadow of the hortensias was a blue-patterned plate with a few slices of sausage, butter under a glass bell, lumps of sugar in the sugar-bowl and a long loaf of white bread.	Под тенью гортензий тарелочка с синими узорами, несколько ломтиков колбасы, масло в прозрачной масленке, в сухарнице пила-фраже и белый продолговатый хлеб.
Everything one could want for a delicious supper if only the situation . . .	Прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства... Эх... эх...
The teapot was covered by a bright woolen tea-cosy in the shape of a rooster, while the gleaming side of the samovar reflected the three distorted faces of the Turbins, making Nikolka's cheeks look as round and puffed as the face of Momus scribbled on the stove.	На чайнике верхом едет гарусный пестрый петух, и в блестящем боку самовара отражаются три изуродованных турбинских лица, и щеки Николкины в нем, как у Момуса.
Elena looked miserable and her red curls hung lankly down.	В глазах Елены тоска, и пряди, подернутые рыжеватым огнем, уныло обвисли.
Talberg and his trainload of the Hetman's money had gone astray somewhere, and the evening was ruined.	Застрял где-то Тальберг со своим денежным гетманским поездом и погубил вечер.
Who knows what might have happened to him?	Черт его знает, уж не случилось ли, чего доброго, что-нибудь с ним?..
The two brothers listlessly ate some slices of bread and sausage.	Братья вяло жуют бутерброды.

A cold cup of tea and The Gentleman from San Francisco lay on the table in front of Elena.	Перед Еленою остывающая чашка и "Господин из Сан-Франциско".
Misty and unseeing, her eyes stared at the words:	Затуманенные глаза, не видя, глядят на слова:
' . . . darkness, sea, storm.'	...мрак, океан, вьюгу.
Elena was not reading.	Не читает Елена.
Finally Nikolka could restrain himself no longer:	Николка, наконец, не выдерживает:
'Why is the gunfire so close, I'd like to know?	- Желал бы я знать, почему так близко стреляют?
I mean, they can't have . . .'	Ведь не может же быть...
He broke off, his reflection in the samovar distorting as he moved.	Сам себя прервал и исказился при движении в самоваре.
Pause.	Пауза.
The hands of the clock crawled past the figure ten and moved on - tonk-tank - to a quarter past ten.	Стрелка переползает десятую минуту и -тонк-танк - идет к четверти одиннадцатого.
'They're firing because the Germans are swine', his elder brother barked unexpectedly.	- Потому стреляют, что немцы - мерзавцы, -неожиданно бурчит старший.
Elena looked up at the clock and asked:	Елена поднимает голову на часы и спрашивает:
'Surely, surely they won't just leave us to our fate?' Her voice was miserable.	- Неужели, неужели они оставят нас на произвол судьбы? - Голос ее тосклив.
As if at by unspoken command the two brothers turned their heads and began telling lies.	Братья, словно по команде, поворачивают головы и начинают лгать.
'There's no news', said Nikolka and bit off a mouthful.	- Ничего не известно, - говорит Николка и обкусывает ломтик.
'What I said was purely, h'm . . . conjectural.	- Это я так сказал, гм... предположительно.
Rumors.'	Слухи.
'No, it's not rumors', Elena countered firmly. 'That wasn't a rumor - it was true; I saw Shcheglova today and she said that two German regiments had withdrawn from Borodyanka.'	- Нет, не слухи, - упрямо отвечает Елена, - это не слух, а верно; сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули два немецких полка.
'Rubbish.'	- Чепуха.
'Now just think,' Alexei began. 'Is it conceivable that the Germans should let that scoundrel Petlyura come anywhere near the city?	- Подумай сама, - начинает старший, - мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу?
Is it?	Подумай, а?
Personally I can't imagine how they could ever come to terms with him for one moment.	Я лично решительно не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту.
Petlyura and the Germans - it's utterly absurd.	Полнейший абсурд. Немцы и Петлюра.
They themselves regard him as nothing but a bandit.	Сами же они его называют не иначе, как бандит.
It's ridiculous.'	Смешно.
' I don't believe you.	- Ах, что ты говоришь.
I know what these Germans are like by now.	Знаю я теперь немцев.

I've seen several of them wearing red arm-bands.	Сама уже видела нескольких с красными бантами.
The other day I saw a drunken German sergeant with a peasant woman - and she was drunk too.'	И унтер-офицер пьяный с бабой какой-то. И баба пьяная.
' What of it?	- Ну мало ли что?
There may be isolated cases of demoralisation even in the German army.'	Отдельные случаи разложения могут быть даже и в германской армии.
' So you don't think Petlyura will break through?'	- Так, по-вашему, Петлюра не войдет?
' H'm ... No, I don't think it's possible.'	-Гм... По-моему, этого не может быть.
' Absolument pas.	- Апсольман.
Pour me another cup of tea, please.	Налей мне, пожалуйста, еще одну чашечку чаю.
Don't worry.	Ты не волнуйся.
Maintain, as the saying goes, complete calm.'	Соблюдай, как говорится, спокойствие.
'But where's Sergei, for God's sake?	- Но, боже, где же Сергей?
I'm certain that train has been attacked and . . .'	Я уверена, что на их поезд напали и... -И что?
'Pure imagination.	Ну, что выдумываешь зря?
Look - that line is completely out of any possible danger.'	Ведь эта линия совершенно свободна.
'But something might happen, mightn't it?'	- Почему же его нет?
' Oh, God!	- Господи, боже мой!
You know what railroad journeys are like nowadays.	Знаешь же сама, какая езда.
I expect they were held up for about three hours at every single station.'	На каждой станции стояли, наверное, по четыре часа.
' That's what a revolution does to the trains.	- Революционная езда.
Two hours' delay for every hour on the move.'	Час едешь - два стоишь.
With a deep sigh Elena looked at the clock, was silent for a while, then spoke again:	Елена, тяжело вздохнув, поглядела на часы, помолчала, потом заговорила опять:
'God, if only the Germans hadn't acted so despicably everything would be all right.	-Господи, господи! Если бы немцы не сделали этой подлости, все было бы отлично.
Two of their regiments would have been enough to squash that Petlyura of yours like a fly.	Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру, как муху.
No, I can see perfectly well that the Germans are playing some filthy double game.	Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру.
And where are our gallant Allies all this time?	И почему же нет хваленых союзников?
Ugh, the swine.	У-у, негодяи.
Promises, promises . . .'	Обещали, обещали...
The samovar, silent until then, suddenly whistled and a few glowing coals, forced down by a heap of gray ash, fell on to the tray.	Самовар, молчавший до сих пор, неожиданно запел, и угольки, подернутые седым пеплом, вывалились на поднос.

Involuntarily the two brothers glanced towards the stove.	Братья невольно посмотрели на печку.
There was the answer.	Ответ - вот он.
Didn't it say:	Пожалуйста:
' The Allies are swine'?	"Союзники - сволочи."
The minute hand stopped on the quarter-hour, the clock cleared its throat sedately and struck once. Instantly the clock's chime was answered by the gentle, tinkling ring of the front-door bell.	Стрелка остановилась на четверти, часы солидно хрипнули и пробили - раз, и тотчас же часам ответил заливистый, тонкий звон под потолком в передней.
'Thank God; it's Sergei', said Alexei joyfully.	- Слава богу, вот и Сергей, - радостно сказал старший.
'Yes, it must be', Nikolka agreed and ran to open the door.	- Это Тальберг, - подтвердил Николка и побежал отворять.
Flushed, Elena stood up.	Елена порозовела, встала.
But it was not Talberg.	Но это оказался вовсе не Тальберг.
Three doors slammed, then Nikolka's astonished voice could be heard coming from the staircase.	Три двери прогремели, и глухо на лестнице прозвучал Николкин удивленный голос.
Another voice answered.	Голос в ответ.
The voices coming upstairs were gradually drowned by the noise of hobnailed boots and a rifle-butt.	За голосами по лестнице стали переваливаться кованые сапоги и приклад.
As the cold air flooded in through the front door Alexei and Elena were faced by a tall, broad-shouldered figure in a heel-length greatcoat and cloth shoulder-straps marked in grease pencil with a first lieutenant's three stars.	Дверь в переднюю впустила холод, и перед Алексеем и Еленой очутилась высокая, широкоплечая фигура в шинели до пят и в защитных погонах с тремя поручичьими звездами химическим карандашом.
The hood of the coat was covered with hoar-frost and a heavy rifle fixed with a rusty bayonet filled the whole lobby.	Башлык заиндевел, а тяжелая винтовка с коричневым штыком заняла всю переднюю.
'Hello there', piped the figure in a hoarse tenor, pulling at the hood with fingers stiff with cold.	- Здравствуйте, - пропела фигура хриплым тенором и закоченевшими пальцами ухватилась за башлык.
' Viktor!'	- Витя!
Nikolka helped the figure to untie the drawstring and the hood fell away to reveal the band of an officer's service cap with a faded badge; on the huge shoulders was the head of Lieutenant Viktor Myshlaevsky.	Николка помог фигуре распутать концы, капюшон слез, за капюшоном блин офицерской фуражки с потемневшей кокардой, и оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского.
His head was extremely handsome, with the curiously disturbing good looks of centuries of truly ancient inbred lineage.	Г олова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырождения.
His attractive features were two bright eyes, each of a different colour, an aquiline nose, proud lips, an unblemished forehead and 'no distinguishing marks'.	Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых примет.

But one corner of his mouth drooped sadly and his chin was cleft slantwise as though a sculptor, having begun by modelling an aristocratic face, had conceived the wild idea of slicing off a layer of the clay and leaving an otherwise manly face with a small and crooked feminine chin.	Но вот, один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок.
'Where have you come from?'	- Откуда ты?
'Where've you been?'	- Откуда?
'Careful,' replied Myshlaevsky weakly, 'don't knock it.	- Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, - не разбей.
There's a bottle of vodka in there.'	Там бутылка водки.
Nikolka carefully hung up the heavy greatcoat, from whose pocket there protruded the neck of a bottle wrapped in a piece of torn newspaper.	Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой выглядывало горлышко в обрывке газеты.
Next he hung up a Mauser automatic in a wooden holster, so heavy that it made the hatstand of stag's antlers rock slightly.	Затем повесил тяжелый маузер в деревянной кобуре, покачнув стойку с оленьими рогами.
Only then did Myshlaevsky turn round to Elena. He kissed her hand and said:	Тогда лишь Мышлаевский повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:
'I've come from the Red Tavern district.	- Из-под Красного Трактира.
Can I spend the night here, please, Lena?	Позволь, Лена, ночевать.
I'll never make it home tonight.'	Не дойду домой.
'My God, of course you can.'	- Ах, боже мой, конечно.
Suddenly Myshlaevsky groaned, tried to blow on his fingers, but his lips would not obey him.	Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но губы его не слушались.
His face grew moist as the frost on his eyebrows and smooth, clipped moustache began to melt.	Белые брови и поседевшая инеем бархатка подстриженных усов начали таять, лицо намокло.
The elder Turbin unbuttoned Myshlaevsky's service tunic, pulled out his dirty shirt and ran his finger down the seam.	Турбин-старший расстегнул френч, прошелся по шву, вытягивая грязную рубашку.
'Well, of course . . .	- Ну, конечно...
Thought so.	Полно.
You're crawling with lice.'	Кишат.
'Then you must have a bath.' Frightened, Elena had momentarily forgotten about Talberg. 'Nikolka, there's some firewood in the kitchen.	- Вот что, - испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на минуту, - Николка, там в кухне дрова.
Go and light the boiler.	Беги зажигай колонку.
Oh, why did I have to give Anyuta the evening off?	Эх, горе-то, что Анюту я отпустила.
Alexei, take his tunic off, quickly.'	Алексей, снимай с него френч, живо.
By the tiled stove in the dining-room Myshlaevsky let out a groan and collapsed into a chair.	В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на стул.
Elena bustled around, keys clinking.	Елена забегала и загремела ключами.

Kneeling down, Alexei and Nikolka pulled off Myshlaevsky's smart, narrow boots strapped around the calf.	Турбин и Николка, став на колени, стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах.
' Easy now . . . oh, take it easy . . .'	- Легче... Ох, легче...
They unwound his dirty, stained puttees.	Размотались мерзкие пятнистые портянки.
Under them was a pair of mauve silk socks.	Под ними лиловые шелковые носки.
Nikolka at once put the tunic out on to the cold verandah, where the temperature would kill the lice.	Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду - пусть дохнут вши.
In his filthy cotton shirt, criss-crossed by a pair of black suspenders and blue breeches strapped under his instep Myshlaevsky now looked thin, dark, sick and miserable.	Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке, перекрещенной черными подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной и жалкий.
He slapped his frozen palms together and rubbed them against the side of the stove.	Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам.
'News . . . rumors . . .	Слух... грозн...
People . . . Reds . . .' '. . .	наст... банд...
May . . . fell in love . . .'	Влюбился... мая...
'What bastards they are!' shouted Alexei Turbin. 'Couldn't they at least have given you some felt boots and a sheepskin jerkin?'	- Что же это за подлецы! - закричал Турбин. -Неужели же они не могли дать вам валенки и полушубки?
'Felt boo-oots', Myshlaevsky mimicked him, weeping. 'Felt boo . . .'	-Ва... аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...
Unbearable pain gripped his hands and feet in the warmth.	Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая боль.
Hearing Elena's footsteps go into the kitchen, Myshlaevsky screamed, in tears, screamed furiously:	Услыхав, что Еленины шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:
' It was a shambles!'	- Кабак!
Croaking and writhing in pain he collapsed and pointing at his socks, groaned:	Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:
' Take them off, take them off . . .'	- Снимите, снимите, снимите...
There was a sickening smell of methylated spirits as frozen extremities thawed out; from a single small wineglass of vodka Lieutenant Myshlaevsky became intoxicated in a moment, his eyes clouding.	Пахло противным денатуратом, в тазу таяла снежная гора, от винного стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.
'Oh Lord, don't say they'll have to be amputated . . .'he said bitterly, rocking back and forth in his chair.	-Неужели же отрезать придется? Господи... - Он горько закачался в кресле.
'Nonsense, of course not.	- Ну, что ты, погоди.
You'll be all right . . .	Ничего...
Yes.	Так.
The big toe's frostbitten.	Приморозил большой.
There . . .	Так... отойдет.
The pain will go.'	И этот отойдет.

Nikolka squatted down and began to pull on some clean black socks while Myshlaevsky's stiff, wooden hands inched into the sleeves of a towelling bathrobe.	Николка присел на корточки и стал натягивать чистые черные носки, а деревянные, негнущиеся руки Мышлаевского полезли в рукава купального мохнатого халата.
Crimson patches began to appear on his cheeks and Lieutenant Myshlaevsky, grimacing in clean underwear and bathrobe, loosened up and came back to life.	На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись, в чистом белье, в халате, смягчился и ожил помороженный поручик Мышлаевский.
A stream of foul abuse rattled around the room like hail on a window-sill.	Г розные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику.
Squinting with rage, he poured a stream of obscenities on the headquarters staff in their first-class railroad cars, on a certain Colonel Shchetkin, the cold, Petlyura, the Germans and the snowstorm and ended by heaping the most vulgar abuse on the Hetman of All the Ukraine himself.	Скосив глаза к носу, ругал похабными словами штаб в вагонах первого класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными словами.
Alexei and Nikolka watched the lieutenant's teeth chatter as he thawed out, making occasional sympathetic noises.	Алексей и Николка смотрели, как лязгал зубами согревающийся поручик, и время от времени вскрикивали:
' The Hetman?	"Ну-ну". -Гетман, а?
Mother-fucker!' Myshlaevsky snarled.	Твою мать! - рычал Мышлаевский. - Кавалергард?
'Where were the Horse Guards, eh?	Во дворце?
Back in the palace!	А?
And we were sent out in what we stood up in . . .	А нас погнали, в чем были.
Days on end in the snow and frost . . .	А? Сутки на морозе в снегу...
Christ!	Господи!
I thought we were all done for . . .	Ведь думал - пропадем все... К матери!
Nothing but a row of officers strung out at intervals of two hundred yards - is that what you call a defensive line?	На сто саженей офицер от офицера - это цепь называется?
It was only by the grace of God that we weren't slaughtered like chickens!'	Как кур чуть не зарезали!
'Just a minute', Turbin interrupted, his head reeling under the flow of abuse. 'Who was with you at the Tavern?'	- Постой, - ошалевая от брани, спрашивал Турбин, - ты скажи, кто там под Трактиром?
'Huh!' Myshlaevsky gestured angrily. 'You've no idea what it was like!	- Ат! - Мышлаевский махнул рукой. - Ничего не поймешь!
How many of us d'you think there were at the Tavern?	Ты знаешь, сколько нас было под Трактиром?
For-ty men.	Сорок человек.
Then that scoundrel Colonel Shchetkin drove up and said (here Myshlaevsky twisted his expression in an attempt to imitate the features of the detested Colonel Shchetkin and he began talking in a thin, grating lisp):	Приезжает эта лахудра - полковник Щеткин и говорит (тут Мышлаевский перекосил лицо, стараясь изобразить ненавистного ему полковника Щеткина, и заговорил противным, тонким и сюсюкающим голосом):

"Gentlemen, you are the City's last hope.	"Господа офицеры, вся надежда Города на вас.
It is your duty to live up to the trust placed in you by the Mother of Russian Cities and if the enemy appears - attack, God is with us!	Оправдайте доверие гибнущей матери городов русских, в случае появления неприятеля -переходите в наступление, с нами бог!
I shall send a detachment to relieve you after six hours.	Через шесть часов дам смену.
But I beg you to conserve your ammunition . . ." (Myshlaevsky spoke in his ordinary voice again) -and then he and his aide vanished in their car.	Но патроны прошу беречь..." (Мышлаевский заговорил своим обыкновенным голосом) - и смылся на машине со своим адъютантом.
Dark - it was like being up the devil's arsehole!	И темно, как в ж...!
And the frost - needles all over your face.'	Мороз. Иголками берет.
' But why were you there, for God's sake?	- Да кто же там, господи!
Surely Petlyura can't be at Red Tavern?'	Ведь не может же Петлюра под Трактиром быть?
' Christ knows.	- А черт их знает!
By morning we were nearly out of our minds.	Веришь ли, к утру чуть с ума не сошли.
By midnight we were still there, waiting for the relief.	Стали это мы в полночь, ждем смены... Ни рук, ни ног.
Not a sign of them. No relief.	Нету смены.
For obvious reasons we couldn't light fires, the nearest village was a mile and a half away, the Tavern half a mile.	Костров, понятное дело, разжечь не можем, деревня в двух верстах. Трактир - верста.
At night you start seeing things-the fields seem to be moving.	Ночью чудится: поле шевелится.
You think it's the enemy crawling up on you . . .	Кажется - ползут...
Well, I thought, what shall we do if they really do come?	Ну, думаю, что будем делать?.. Что?
Would I throw down my rifle, I wondered - would I shoot or not?	Вскинешь винтовку, думаешь - стрелять или не стрелять?
It was a temptation.	Искушение.
We stood there, howling like wolves.	Стояли, как волки выли.
When you shouted someone along the line would answer.	Крикнешь, - в цепи где-то отзовется.
Finally I burrowed in the snow with my rifle-butt and dug myself a hole, sat down and tried not to fall asleep: once you fall asleep in that temperature you're done for.	Наконец, зарылся в снег, нарыл себе прикладом гроб, сел и стараюсь не заснуть: заснешь - каюк.
Towards morning I couldn't hold out any longer - I was beginning to doze off.	И под утро не вытерпел, чувствую - начинаю дремать.
D'you know what saved me?	Знаешь, что спасло?
Machine-gun fire.	Пулеметы.
I heard it start up at dawn, about a mile or two away.	На рассвете, слышу, верстах в трех поехало!

And, believe it or not, I found I just didn't want to stand up.	И ведь, представь, вставать не хочется.
Then a field-gun started booming away.	Ну, а тут пушка забухала.
I got up, feeling as if each leg weighed a ton and I thought:	Поднялся, словно на ногах по пуду, и думаю:
"This is it, Petlyura's turned up."	"Поздравляю, Петлюра пожаловал".
We closed in and shortened the line so that we were near enough to shout to each other, and we decided that if anything happened we would form up into a tight group, shoot our way out and withdraw back into town.	Стянули маленько цепь, перекликаемся. Решили так: в случае чего, собьемся в кучу, отстреливаться будем и отходить на город.
If they overran us - too bad, they overran us.	Перебьют - перебьют.
At least we'd be together.	Хоть вместе, по крайней мере.
Then, imagine - the firing stopped.	И, вообрази, - стихло.
Later in the morning we took it in turns to go to the Tavern three at a time to warm up.	Утром начали по три человека в Трактир бегать греться.
When d'you think the relief finally turned up?	Знаешь, когда смена пришла?
At two o'clock this afternoon.	Сегодня в два часа дня.
Two hundred officer cadets from the ist Detachment.	Из первой дружины человек двести юнкеров.
And believe it or not they were all properly dressed in fur hats and felt boots and they had a machine-gun squad.	И, можешь себе представить, прекрасно одеты - в папахах, в валенках и с пулеметной командой.
Colonel Nai-Turs was in command of them.'	Привел их полковник Най-Турс.
' Ah!	-А!
He's one of ours!' cried Nikolka.	Наш, наш! - вскричал Николка.
'Wait a minute, isn't he in the Belgrade Hussars?' asked Alexei.	- Погоди-ка, он не белградский гусар? - спросил Турбин.
'Yes, that's right, he's a hussar . . . well, you can imagine, they were appalled when they saw us:	- Да, да, гусар... Понимаешь, глянула они на нас и ужаснулись:
"We thought you were at least two companies with a machine-gun - how the hell did you stand it?"	"Мы думали, что вас тут, говорят, роты две с пулеметами, как же вы стояли?"
Apparently that machine-gun fire at dawn was an attack on Serebryanka by a horde of about a thousand men.	Оказывается, вот эти-то пулеметы, это на Серебрянку под утро навалилась банда, человек в тысячу, и повела наступление.
It was lucky they didn't know that our sector was defended by that thin line, otherwise that mob might have broken into the City.	Счастье, что они не знали, что там цепь вроде нашей, а то, можешь себе представить, вся эта орава в Город могла сделать визит.
It was lucky, too that our people at Serebryanka had a telephone line to Post-Volynsk. They signalled that they were under attack, so some battery was able to give the enemy a dose of shrapnel. Well, you can imagine that soon cooled their enthusiasm, they broke off the attack and vanished into thin air.'	Счастье, что у тех была связишка с Постом-Волынским, - дали знать, и оттуда их какая-то батарея обкатила шрапнелью, ну, пыл у них и угас, понимаешь, не довели наступление до конца и расточились куда-то к чертям.

'But who were they?	- Но кто также?
Surely they weren't Petlyura's men?	Неужели же Петлюра?
It's impossible.'	Не может этого быть.
' God knows who they were.	- А, черт их душу знает.
I think they were some local peasants - Dostoyevsky's "holy Russia" in revolt. Ugh - motherfuckers . . .'	Я думаю, что это местные мужички-богоносцы Достоевские!.. у-у... вашу мать!
' God almighty!'	- Господи боже мой!
'Well,' Myshlaevsky croaked, sucking at a cigarette, 'thank God we were relieved in the end.	- Да-с, - хрипел Мышлаевский, насасывая папиросу, - сменились мы, слава те, господи.
We counted up and there were thirty-eight of us left.	Считаем: тридцать восемь человек.
We were lucky - only two of us had died of frostbite.	Поздравьте: двое замерзли.
Done for.	К свиньям.
And two more were carried away. They'll have to have their legs amputated . . .'	А двух подобрали, ноги будут резать...
' What - two were frozen to death?'	- Как! Насмерть?
'What d'you expect?	- А что ж ты думал?
One cadet and one officer.	Один юнкер да один офицер.
But the best part was what happened at Popelukho, that's the village near the Tavern.	А в Попелюхе, это под Трактиром, еще красивее вышло.
Lieutenant Krasin and I went there to try and find a sledge to carry away the men who'd been frostbitten.	Поперли мы туда с подпоручиком Красиным сани взять, везти помороженных.
The village was completely dead - not a soul to be seen.	Деревушка словно вымерла, - ни одной души.
We hunted around, then finally out crawled some old man in a sheepskin coat, walking with a crutch.	Смотрим, наконец, ползет какой-то дед в тулупе, с клюкой.
He was overjoyed when he saw us, believe it or not.	Вообрази, - глянул на нас и обрадовался.
I felt at once that something was wrong.	Я уж тут сразу почувствовал недоброе.
What's up, I wondered?	Что такое, думаю?
Then that miserable old bastard started shouting:	Чего этот богоносный хрен возликовал:
"Hullo there, lads . . ."	"Хлопчики... хлопчики..."
So I put on an act and spoke to him in Ukrainian.	Говорю ему таким сдобным голоском:
"Give us a sledge, dad", I said.	"Здорово, дид. Давай скорее сани".
And he said:	А он отвечает:
"Can't.	"Нема.
Them officers have pinched all the sledges and taken them off to Post."	Офицерня уси сани угнала на Пост".
I winked at Krasin and asked the old man:	Я тут мигнул Красину и спрашиваю:
"God damn the officers.	"Офицерня? тэк-с.

Where've all your lads disappeared to?"	А дэж вси ваши хлопци?"
And what d'you think he said?	А дед и ляпни:
"They've all run off to join Petlyura."	"Уси побиглы до Петлюры".
How d'you like that, eh?	А? Как тебе нравится?
He was so blind, he couldn't see that we had officers' shoulder-straps under our hoods and he took us for a couple of Petlyura's men.	Он-то сослепу не разглядел, что у нас погоны под башлыками, и за петлюровцев нас принял.
Well, I couldn't keep it up any longer . . . the cold ...	Ну, тут, понимаешь, я не вытерпел... Мороз...
I lost my temper ...	Остервенился...
I grabbed hold of the old man so hard he almost jumped out of his skin and I shouted-in Russian this time:	Взял деда этого за манишку, так что из него чуть душа не выскочила, и кричу:
"Run off to Petlyura, have they?	"Побиглы до Петлюры?
I'm going to shoot you-then you'll learn how to run off to Petlyura!	А вот я тебя сейчас пристрелю, так ты узнаешь, как до Петлюры бегают!
I'm going to make you run off to Kingdom Come, you old wretch!"	Ты у меня сбегаешь в царство небесное, стерва!"
Well, then of course this worthy old son of the soil (here Myshlaevsky let out a torrent of abuse like a shower of stones) saw what was up.	Ну тут, понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель (Мышлаевский, словно обвал камней, спустил страшное ругательство), прозрел в два счета.
He jumped up and screamed:	Конечно, в ноги и орет:
"Oh, sir, oh sir, forgive an old man, I was joking, I can't see so well any more, I'll give you as many horses as you want, right away sir, only don't shoot me!"	"Ой, ваше высокоблагородие, извините меня, старика, це я сдуру, сослепу, дам коней, зараз дам, тильки не вбивайте!".
So we got our horses and sledge.'	И лошади нашлись и розвальни.
'Well, it was evening by the time we got to Post-Volynsk.	- Нуте-с, в сумерки пришли на Пост.
The chaos there was indescribable.	Что там делается - уму непостижимо.
I counted four batteries just standing around still limbered up - no ammunition, apparently.	На путях четыре батареи насчитал, стоят неразвернутые, снарядов, оказывается, нет.
Innumerable staff officers everywhere, but of course not one of them had the slightest idea of what was going on.	Штабов нет числа. Никто ни черта, понятное дело, не знает.
The worst of it was, we couldn't find anywhere to unload our two dead men.	И главное - мертвых некуда деть!
In the end we found a first-aid wagon. If you can believe it they threw our corpses away by force, wouldn't take them.	Нашли, наконец, перевязочную летучку, веришь ли, силой свалили мертвых, не хотели брать:
Told us to drive into the City and dispose of them there!	"Вы их в Город везите".
That made us really mad.	Тут уж мы озверели.

Krasin wanted to shoot one of the staff officers, who said:	Красин хотел пристрелить какого-то штабного. Тот сказал:
"You're behaving like Petlyura" and vanished.	"Это, говорит, петлюровские приемы". Смылся.
Finally at nightfall I found Shchetkin's headquarters car - first class, of course, electric light . . .	К вечеру только нашел наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество...
And what d'you think happened?	И что ж ты думаешь?
Some filthy little man, a sort of orderly, wouldn't let us in.	Стоит какой-то холуй денщицкого типа и не пускает.
Huh!	А?
"He's asleep," he said, "the colonel's given orders he's not to be disturbed."	"Они, говорит, сплять. Никого не велено принимать".
Well, I pinned him to the wall with my rifle-butt and all our men behind me started yelling.	Ну, как я двину прикладом в стену, а за мной все наши подняли грохот.
This brought them tumbling out of the railroad car.	Из всех купе горошком выскочили.
Out crawled Shchetkin and started trying to sweeten us.	Вылез Щеткин и заегозил:
"Oh, my God", he said, "how terrible for you.	"Ах, боже мой.
Yes, of course, right away.	Ну, конечно же. Сейчас.
Orderly - soup and brandy for these gentlemen.	Эй, вестовые, щей, коньяку.
Three days' special furlough for all of you.	Сейчас мы вас разместим. П-полный отдых.
Sheer heroism.	Это геройство.
It's terrible about your casualties, but they died in a noble cause.	Ах, какая потеря, но что делать - жертвы.
I was so worried about you . . ."	Я так измучился..."
And you could smell the brandy on his breath a mile away . . .	И коньяком от него на версту.
Aaah!' Suddenly Myshlaevsky yawned and began to nod drowsily.	А-а-а! - Мышлаевский внезапно зевнул и клюнул носом.
As though asleep he muttered:	Забормотал, как во сне:
'They gave our detachment a car to themselves and a stove . . .	- Дали отряду теплушку и печку...
But I wasn't so lucky.	О-о! А мне свезло.
He obviously wanted to get me out of the way after that scene.	Очевидно, решил отделаться от меня после этого грохота.
"I'm ordering you into town, lieutenant.	"Командирую вас, поручик, в город.
Report to General Kartuzov's headquarters."	В штаб генерала Картузова. Доложите там".
Huh!	Э-э-э!
Rode into town on a locomotive . . . freezing . . . Tamara's Castle . . . vodka ...'	Я на паровоз... окоченел... замок Тамары... водка...

The cigarette dropped out of Myshlaevsky's mouth, he leaned hack in the chair and immediately started snoring.	Мышлаевский выронил папиросу изо рта, откинулся и захрапел сразу.
'God, what a story . . .' said Nikolka, in a bemused voice.	- Вот так здорово, - сказал растерянный Николка.
'Where's Elena?' enquired the elder brother anxiously. 'Take him to get washed. He'll need a towel.'	-Где Елена?- озабоченно спросил старший.-Нужно будет ему простыню дать, ты веди его мыться.
Elena was weeping in the bathroom, where beside the zinc bath dry birch logs were crackling in the boiler.	Елена же в это время плакала в комнате за кухней, где за ситцевой занавеской, в колонке, у цинковой ванны, металось пламя сухой наколотой березы.
The wheezy little kitchen clock struck eleven.	Хриплые кухонные часишки настучали одиннадцать.
She was convinced Talberg was dead.	И представился убитый Тальберг.
The train carrying money had obviously been attacked, the escort killed, and blood and brains were scattered all over the snow.	Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой перебили, и на снегу кровь и мозг.
Elena sat in the half-darkness, the firelight gleaming through her rumpled halo of hair, tears pouring down her cheeks.	Елена сидела в полумгле, смятый венец волос пронизало пламя, по щекам текли слезы.
He's dead, dead . ..	Убит. Убит...
Then came the gentle, tremulous sound of the door bell, filling the whole apartment.	И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру.
Elena raced through the kitchen, through the dark library and into the brighter light of the dining-room.	Елена бурей через кухню, через темную книжную, в столовую. Огни ярче.
The black clock struck the hour and ticked slowly on again.	Черные часы забили, затикали, пошли ходуном.
But after their first outburst of joy the mood of Nikolka and his elder brother very quickly subsided.	Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости.
Their joy was in any case more for Elena's sake.	Да и радость-то была больше за Елену.
The wedge-shaped badges of rank of the Hetman's War Ministry had a depressing effect on the Turbin brothers.	Скверно действовали на братьев клиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга.
Indeed dating from long before those badges, practically since the day Elena had married Talberg, it was as if some kind of crack had opened up in the bowl of the Turbins' life and imperceptibly the good water had drained away through it.	Впрочем, и до погон еще, чуть ли не с самого дня свадьбы Елены, образовалась какая-то трещина в вазе турбинской жизни, и добрая вода уходила через нее незаметно.
The vessel was dry.	Сух сосуд.
The chief reason for this, it seems, lay in the double-layered eyes of Staff Captain Sergei Ivanovich Talberg . . .	Пожалуй, главная причина этому в двухслойных глазах капитана генерального штаба Тальберга, Сергея Ивановича... Эх-эх...
Be that as it may, the message in the uppermost layer of those eyes was now clearly detectable.	Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно.

It was one of simple human delight in warmth, light and safety.	В верхнем слое простая человеческая радость от тепла, света и безопасности.
But deeper down was plain fear, which Talberg had brought with him on entering the house.	А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою только что.
As always, the deepest layer of all was, of course, hidden, although naturally nothing showed on Talberg's face.	Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всяком случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего не отразилось.
Broad, tightly-	Пояс широк и тверд.
buckled belt; his two white graduation badges - the university and military academy - shining bravely on his tunic.	Оба значка - академии и университета - белыми головками сияют ровно.
Beneath the black clock on the wall his sunburned face turned from side to side like an automaton.	Поджарая фигура поворачивается под черными часами, как автомат.
Although Talberg was extremely cold, he smiled benevolently round at them all.	Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно.
But there was fear even in his benevolence.	И в благосклонности тоже сказалась тревога.
Nikolka, his long nose twitching, was the first to sense this.	Николка, шмыгнув длинным носом, первый заметил это.
In a slow drawl Talberg gave an amusing description of how he had been in command of a train carrying money to the provinces, how it had been attacked by God knows who somewhere about thirty miles outside the City.	Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд, который вез деньги в провинцию и который он конвоировал, у Бородянки, в сорока верстах от Города, напали -неизвестно кто!
Elena screwed up her eyes in horror and clutched at Talberg's badges, the brothers made suitable exclamations and Myshlaevsky snored on, dead to the world, showing three gold-capped teeth.	Елена в ужасе жмурилась, жалась к значкам, братья опять вскрикивали "ну-ну", а Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
'Who were they?	- Кто ж такие?
Petlyura's?'	Петлюра?
'Well if they were,' said Talberg, smiling condescendingly yet nervously, 'it's unlikely that I would be . . . er . . . talking to you now.	- Ну, если бы Петлюра, - снисходительно и в то же время тревожно улыбнувшись, молвил Тальберг, - вряд ли я бы здесь беседовал... э... с вами.
I don't know who they were.	Не знаю кто.
They may just have been a stray bunch of Nationalists.	Возможно, разложившиеся сердюки.
They climbed all over the train, waving their rifles and shouting	Ворвались в вагоны, винтовками взмахивают, кричат!
"Whose train is this?"	"Чей конвой?"
So I answered	Я ответил:
"Nationalist". Well, they hung around for a while longer, then I heard somebody order them off the train and they all vanished.	"Сердюки", - они потоптались, потоптались, потом слышу команду: "Слазь, хлопцы!" И все исчезли.

I suppose they were looking for officers. They probably thought the escort wasn't Ukrainian at all but manned by loyalist Russian officers.' Talberg nodded meaningfully towards the chevron on Nikolka's sleeve, glanced at his watch and added unexpectedly: 'Elena, I must have a word with you in our room ...'	Я полагаю, что они искали офицеров, вероятно, они думали, что конвой не украинский, а офицерский, - Тальберг выразительно покосился на Николкин шеврон, глянул на часы и неожиданно добавил: - Елена, пойдем-ка на пару слов...
Elena hastily followed him out into the bedroom in the Talbergs' half of the apartment, where above the bed a falcon sat perched on the Tsar's white sleeve, where a green-shaded lamp glowed softly on Elena's writing desk and on the mahogany bedside table a pair of bronze shepherds supported the clock which played a gavotte every three hours.	Елена торопливо ушла вслед за ним на половину Тальбергов в спальню, где на стене над кроватью сидел сокол на белой рукавице, где мягко горела зеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного дерева бронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
With an incredible effort Nikolka succeeded in wakening Myshlaevsky, who staggered down the passage, twice crashing into doorways, and fell asleep again in the bath.	Неимоверных усилий стоило Николке разбудить Мышлаевского. Тот по дороге шатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул.
Nikolka kept watch on him to make sure that he did not drown.	Николка дежурил возле него, чтобы он не утонул.
Alexei Turbin, without conscious reason, paced up and down the dark living-room, pressed his face to the windowpane and listened: once again, from far away and muffled as though in cotton wool came the occasional distant harmless rumble of gunfire.	Турбин же старший, сам не зная зачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал: опять далеко, глухо, как в вату, и безобидно бухали пушки, редко и далеко.
Elena, auburn-haired, had aged and grown uglier in a moment.	Елена рыжеватая сразу постарела и подурнела.
Eyes reddened, her arms dangling at her sides she listened miserably to what Talberg had to say.	Глаза красные. Свесив руки, печально она слушала Тальберга.
As stiff as though he were on parade he towered over her and said implacably:	Он сухой штабной колонной возвышался над ней и говорил неумолимо:
"There is no alternative, Elena.'	- Елена, никак иначе поступить нельзя.
Reconciled to the inevitable, Elena said:	Тогда Елена, помирившись с неизбежным, сказала так:
' Oh, I understand.	- Что ж, я понимаю.
You're right, of course.	Ты, конечно, прав.
In five or six days, d'you think?	Через дней пять-шесть, а?
Perhaps the situation may have changed for the better by then?'	Может, положение еще изменится к лучшему?
Here Talberg found himself in difficulty.	Тут Тальбергу пришлось трудно.
Even his patient, everlasting smile disappeared from his face.	И даже свою вечную патентованную улыбку он убрал с лица.
His face, too, had aged; every line in it showed that his mind was made up.	Оно постарело, и в каждой точке была совершенно решенная дума.
Elena's hope that they could leave together in five or six days was pathetically false and ill-founded . . .	Елена... Елена. Ах, неверная, зыбкая надежда... Дней пять... шесть...

Talberg said:	И Тальберг сказал:
' I must go at once.	- Нужно ехать сию минуту.
The train leaves at one o'clock tonight . . .'	Поезд идет в час ночи...
Half an hour later everything in the room with the falcon had been turned upside down.	...Через полчаса все в комнате с соколом было разорено.
A trunk stood on the floor, its padded inner lid wide open.	Чемодан на полу и внутренняя матросская крышка его дыбом.
Elena, looking drawn and serious, wrinkles at the corners of her mouth, was silently packing the trunk with shirts, underclothes and towels.	Елена, похудевшая и строгая, со складками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки, кальсоны, простыни.
Kneeling down, Talberg was fumbling with his keys at the bottom drawer of the chest-of-drawers.	Тальберг, на коленях у нижнего ящика шкафа, ковырял в нем ключом.
Soon the room had that desolate look that comes from the chaos of packing up to go away and, worse, from removing the shade from the lamp.	А потом... потом в комнате противно, как во всякой комнате, где хаос укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с лампы.
Never, never take the shade off a lamp.	Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы!
A lampshade is something sacred.	Абажур священен.
Scuttle away like a rat from danger and into the unknown.	Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности.
Read or doze beside your lampshade; let the storm howl outside and wait until they come for you.	У абажура дремлите, читайте - пусть воет вьюга, -ждите, пока к вам придут.
Talberg was running away.	Тальберг же бежал.
He straightened up, trampling on the pieces of torn paper littered around the heavy, closed trunk. He was fully dressed in his long greatcoat, neat black fur cap with ear-muffs and gray-blue Hetmanite badge, his sword belted to his side.	Он возвышался, попирая обрывки бумаги, у застегнутого тяжелого чемодана в своей длинной шинели, в аккуратных черных наушниках, с гетманской серо-голубой кокардой и опоясан шашкой.
On the long-distance departure track of the City's No. 1 Passenger Station the train was already standing, though still without a locomotive, like a caterpillar without a head.	На дальнем пути Города I, Пассажирского уже стоит поезд - еще без паровоза, как гусеница без головы.
It was made up of nine cars, all shining with blindingly white electric light, due to leave at 1 a.m. carrying General von Bussow and his headquarters staff to Germany.	В составе девять вагонов с ослепительно-белым электрическим светом. В составе в час ночи уходит в Германию штаб генерала фон Буссова.
They were taking Talberg with them; he had influence in the right quarters . . .	Тальберга берут: у Тальберга нашлись связи...
The Hetman's ministry was a stupid, squalid little comic opera affair (Talberg liked to express himself in cutting, if unoriginal terms) - like the Hetman himself, for that matter.	Гетманское министерство - это глупая и пошлая оперетка (Тальберг любил выражаться тривиально, но сильно, как, впрочем, и сам гетман.
All the more squalid because . . .	Тем более пошлая, что...

'Look, my dear (whisper) the Germans are leaving the Hetman in the lurch and it's extremely likely that Petlyura will march in ... and you know what that means . . .'	- Пойми (шепот), немцы оставляют гетмана на произвол судьбы, и очень, очень может быть, что Петлюра войдет... а это, знаешь ли...
Elena knew what that meant.	О, Елена знала!
Elena knew very well.	Елена отлично знала.
In March 1917 Talberg had been the first - the first, you realise - to report to the military academy wearing a broad red armband.	В марте 1917 года Тальберг был первый, -поймите, первый, - кто пришел в военное училище с широченной красной повязкой на рукаве.
That was in the very first days of the revolution, when all the officers in the City turned to stone at the news from Petersburg and crept away down dark passages to avoid hearing about it.	Это было в самых первых числах, когда все еще офицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными и уходили куда-то, в темные коридоры, чтобы ничего не слышать.
As a member of the Revolutionary Military Committee it had been none other than Talberg who had arrested the famous General Petrov.	Тальберг как член революционного военного комитета, а не кто иной, арестовал знаменитого генерала Петрова.
Towards the end of that momentous year many strange and wonderful things happened in the City and certain people began appearing -people who had no boots but who wore broad, baggy Ukrainian trousers called sharovary which showed beneath their army greatcoats. These people announced that they would not leave the City for the front on any account because the fighting was none of their affair and they intended to stay in the City. This irritated Talberg, who declared curtly that this was not what was required, that it was a squalid comic opera.	Когда же к концу знаменитого года в Городе произошло уже много чудесных и странных событий и родились в нем какие-то люди, не имеющие сапог, но имеющие широкие шаровары, выглядывающие из-под солдатских серых шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдут ни в коем случае из Города на фронт, потому что на фронте им делать нечего, что они останутся здесь, в Городе, Тальберг сделался раздражительным и сухо заявил, что это не то, что нужно, пошлая оперетка.
And to a certain extent he turned out to be right: the results were operatic, though so much blood was shed that they were hardly comic.	И он оказался до известной степени прав: вышла действительно оперетка, но не простая, а с большим кровопролитием.
The men in baggy trousers were twice driven out of the City by some irregular regiments of troops who emerged from the forests and the plains from the direction of Moscow.	Людей в шароварах в два счета выгнали из Города серые разрозненные полки, которые пришли откуда-то из-за лесов, с равнины, ведущей к Москве.
Talberg said that the men in sharovary were mere adventurers and that the real roots of legitimate power were in Moscow, even though these roots were Bolshevik roots.	Тальберг сказал, что те в шароварах -авантюристы, а корни в Москве, хоть эти корни и большевистские.
But one day in March the Germans arrived in the City in their gray ranks, with red-brown tin bowls on their heads to protect them from shrapnel balls; and their hussars wore such fine busbies and rode on such magnificent horses that Talberg at once realised where the roots of power grew now.	Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие их от шрапнельных пуль, а гусары ехали в таких мохнатых шапках и на таких лошадях, что при взгляде на них Тальберг сразу понял, где корни.
After a few heavy salvoes from the German artillery around the City the men from Moscow vanished somewhere beyond the blue line of the forests to cat carrion, and the men in sharovary slunk back in the wake of the Germans.	После нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом московские смылись куда-то за сизые леса есть дохлятину, а люди в шароварах притащились обратно, вслед за немцами.

This was a great surprise.	Это был большой сюрприз.
Talberg smiled in embarrassment, but he was not afraid because as long as the Germans were there the sharovary behaved themselves, did not dare to kill anyone and even walked the streets with a certain wariness, like guests who were none too sure of themselves.	Тальберг растерянно улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах были очень тихие, никого убивать не смели и даже сами ходили по улицам как бы с некоторой опаской, и вид у них был такой, словно у неуверенных гостей.
Talberg said they had no roots, and for about two months he had no work to do.	Тальберг сказал, что у них нет корней, и месяца два нигде не служил.
One day when he walked into Talberg's room, Nikolka Turbin could not help smiling: Talberg was seated and writing out grammatical exercises on a large sheet of paper, whilst in front of him lay a thin text-book printed on cheap gray paper:	Николка Турбин однажды улыбнулся, войдя в комнату Тальберга. Тот сидел и писал на большом листе бумаги какие-то грамматические упражнения, а перед ним лежала тоненькая, отпечатанная на дешевой серой бумаге книжонка:
Ignatii Perpillo UKRANIAN GRAMMAR	"Игнатий Перпилло - Украинская грамматика".
At Easter in April 1918 the electric arc-lights hummed cheerfully in the circus auditorium and it was black with people right up to the domed roof.	В апреле восемнадцатого, на пасхе, в цирке весело гудели матовые электрические шары и было черно до купола народом.
A tall, crisp, military figure, Talberg stood in the arena counting the votes at a show of hands. This was the end of the sharovary, there was to be a Ukrainian state but a 'hetmanite' Ukraine - they were electing the 'Hetman of All the Ukraine'.	Тальберг стоял на арене веселой, боевой колонной и вел счет рук - шароварам крышка, будет Украина, но Украина "гетьманская", - выбирали "гетьмана всея Украины".
'We're safely insulated from that bloody comic opera in Moscow', said Talberg, his strange Hetmanite uniform clashing with the dear familiar old wallpaper in the Turbins' apartment.	- Мы отгорожены от кровавой московской оперетки, - говорил Тальберг и блестел в странной, гетманской форме дома, на фоне милых, старых обоев.
The clock's tonk-tank was choked with scorn and the water drained away from the bowl.	Давились презрительно часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда.
Nikolka and Alexei found that they had nothing in common with Talberg.	Николке и Алексею не о чем было говорить с Тальбергом.
Talking to him would in any case have been extremely difficult because Talberg lost his temper whenever the conversation turned to politics and especially on those occasions when Nikolka was tactless enough to begin with the remark:	Да и говорить было бы очень трудно, потому что Тальберг очень сердился при каждом разговоре о политике и, в особенности, в тех случаях, когда Николка совершенно бестактно начинал:
'What was it that you were saying in March, Sergei . . .?'	"А как же ты, Сережа, говорил в марте..."
Then Talberg would instantly bare his strong, widely-spaced teeth, yellow sparks would flash in his eyes and he would start to lose his temper.	У Тальберга тотчас показывались верхние, редко расставленные, но крупные и белые зубы, в глазах появлялись желтенькие искорки, и Тальберг начинал волноваться.
Conversation thus went out of fashion.	Таким образом, разговоры вышли из моды сами собой.
Comic opera . . .	Да, оперетка...
Elena knew what those words meant on her husband's puffy, Baltic-German lips.	Елена знала, что значит это слово на припухших прибалтийских устах.

But now the comic opera was becoming a real threat, and this time not to the sharovary, not to the Bolsheviks in Moscow, not just to other people, but to Sergei Talberg himself.	Но теперь оперетка грозила плохим, и уже не шароварам, не московским, не Ивану Ивановичу какому-нибудь, а грозила она самому Сергею Ивановичу Тальбергу.
Every man has his star and it was with good reason that court astrologers of the Middle Ages cast their horoscopes to predict the future.	У каждого человека есть своя звезда, и недаром в средние века придворные астрологи составляли гороскопы, предсказывали будущее.
They were wise to do so.	О, как мудры были они!
Sergei Talberg, for instance, had been born under a most unfortunate, most unsuitable star.	Так вот, у Тальберга, Сергея Ивановича, была неподходящая, неудачливая звезда.
Life would have been fine for Talberg if everything had proceeded along one definite straight line, but events in the City at that time did not move in a straight line; they followed fantastic zig-zags and Sergei Talberg tried in vain to guess what was coming next.	Тальбергу было бы хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события в это время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги, и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет.
He failed.	Он не угадал.
Still far from the City, maybe a hundred miles away, a railroad car stood on the tracks, brilliantly lit.	Далеко еще, верст сто пятьдесят, а может быть, и двести, от Города, на путях, освещенных белым светом, - салон-вагон.
In that car, like a pea in a pod, a clean-shaven man sat talking, dictating to his clerks and his aides.	В вагоне, как зерно в стручке, болтался бритый человек, диктуя своим писарям и адъютантам.
Woe to Talberg if that man were to reach the City -and he might!	Горе Тальбергу, если этот человек придет в Город, а он может прийти! Горе.
Everybody had read a certain issue of the Gazette, everybody knew the name of Captain Talberg as a man who had voted for the Hetman.	Номер газеты "Вести" всем известен, имя капитана Тальберга, выбиравшего гетмана, также.
In that newspaper there was an article written by Sergei Talberg, and the article declared:	В газете статья, принадлежащая перу Сергея Ивановича, а в статье слова:
'Petlyura is an adventurer, who threatens the country with destruction from his comic-opera regime . . .'	"Петлюра - авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю..."
'You must understand, Elena, that I can't take the risk of having to go into hiding and facing the uncertainties of the immediate future here.	- Тебя, Елена, ты сама понимаешь, я взять не могу на скитанья и неизвестность.
Don't you agree?'	Не правда ли?
Elena said nothing in reply, being a woman of pride.	Ни звука не ответила Елена, потому что была горда.
'I think,' Talberg went on, 'that I shall have no difficulty in getting through to the Don by way of Roumania and the Crimea.	- Я думаю, что мне беспрепятственно удастся пробраться через Румынию в Крым и на Дон.
Von Bussow has promised me his co-operation.	Фон Буссов обещал мне содействие.
They appreciate me.	Меня ценят.
However, the German occupation has deteriorated into a comic opera.	Немецкая оккупация превратилась в оперетку.

The Germans are leaving. (Whisper) By my calcula-tions Petlyura will collapse soon, too.	Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, по моим расчетам, тоже скоро рухнет.
The real power is in the South - Denikin.	Настоящая сила идет с Дона.
You realise, of course, that I can't afford not to be there when the army of the forces of law and order is being forned.	И ты знаешь, мне ведь даже нельзя не быть там, когда формируется армия права и порядка.
Not to be there would ruin my career - especially as Denikin used to be my divisional commander.	Не быть - значит погубить карьеру, ведь ты знаешь, что Деникин был начальником моей дивизии.
I'm convinced that in three months' time - well, by May at the latest - we shall be back in the City.	Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, ну самое позднее - в мае, мы придем в Город.
Don't be afraid.	Ты ничего не бойся.
No one is going to touch you and in a real emergency you still have your passport in your maiden name.	Тебя ни в коем случае не тронут, ну, а в крайности, у тебя же есть паспорт на девичью фамилию.
I shall ask Alexei to make sure that no possible harm comes to you.'	Я попрошу Алексея, чтобы тебя не дали в обиду.
Elena looked up with a jerk.	Елена очнулась.
'Just a moment,' she said, 'shouldn't we tell Alexei and Nikolka at once that the Germans are betraying us?'	- Постой, - сказала она, - ведь нужно братьев сейчас предупредить о том, что немцы нас предают?
Talberg blushed deeply.	Тальберг густо покраснел.
' Of course, of course, I will certainly . . .	- Конечно, конечно, я обязательно...
On second thoughts, you had better tell them yourself.	Впрочем, ты им сама скажи.
Although it makes very little real difference to the situation.'	Хотя ведь это дело меняет мало.
For an instant Elena had a strange feeling, but she had no time to reflect on it. Talberg was kissing her and there was a moment when his two-layered eyes showed only a single emotion -tenderness.	Странное чувство мелькнуло у Елены, но предаваться размышлению было некогда: Тальберг уже целовал жену, и было мгновение, когда его двухэтажные глаза пронизало только одно - нежность.
Elena could not prevent herself from bursting into tears, although she cried silently. She was, after all, her mother's daughter and a strong woman.	Елена не выдержала и всплакнула, но тихо, тихо, -женщина она была сильная, недаром дочь Анны Владимировны.
Then came Talberg's leave-taking with her brothers in the living-room.	Потом произошло прощание с братьями в гостиной.
A pinkish light shone from the bronze lampstand, flooding the corner of the room.	В бронзовой лампе вспыхнул розовый свет и залил весь угол.
The piano bared its familiar white teeth and the score of Faust lay open at the passage where the flamboyant lines of notes weave across the stave in thick black clusters and the gaily-costumed, bearded Valentine sings:	Пианино показало уютные белые зубы и партитуру Фауста там, где черные нотные закорючки идут густым черным строем и разноцветный рыжебородый Валентин поет:
'I beg you, beg you for my sister's sake, Have mercy on her - mercy!	Я за сестру тебя молю, Сжалься, о, сжалься ты над ней!

Guard her well, I pray you.'	Ты охрани ее.
At that moment even Talberg, who had never been a prey to sentimental feelings, recalled the dense black chords and the tattered pages of the age-old family copy of Faust.	Даже Тальбергу, которому не были свойственны никакие сентиментальные чувства, запомнились в этот миг и черные аккорды, и истрепанные страницы вечного Фауста.
Never again would Talberg hear the cavatina 'Oh God Almighty', never again hear Elena accompanying Shervinsky as he sang.	Эх, эх... Не придется больше услышать Тальбергу каватины про бога всесильного, не услышать, как Елена играет Шервинскому аккомпанемент!
But long after the Turbins and Talbergs have departed this life the keys will ring out again and Valentine will step up to the footlights, the aroma of perfume will waft from the boxes and at home beautiful women under the lamplight will play the music, because Faust, like the Shipwright of Saardam, is quite immortal.	Все же, когда Турбиных и Тальберга не будет на свете, опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом, потому что Фауст, как Саардамский Плотник, - совершенно бессмертен.
Talberg stood beside the piano as he said his piece.	Тальберг все рассказал тут же у пианино.
The brothers listened in polite silence, trying not to raise their eyebrows - the younger from pride, the elder from lack of courage.	Братья вежливо промолчали, стараясь не поднимать бровей. Младший из гордости, старший потому, что был человек-тряпка.
Talberg's voice shook.	Голос Тальберга дрогнул.
'You will look after Elena, won't you?' The upper layer of Talberg's eyes looked at them anxiously, pleadingly.	- Вы же Елену берегите, - глаза Тальберга в первом слое посмотрели просительно и тревожно.
He stuttered, glanced awkwardly at his pocket watch and said nervously: 'It's time to go.'	Он помялся, растерянно глянул на карманные часы и беспокойно сказал: - Пора.
Elena embraced her husband, hastily made a fumbling sign of the cross over him and kissed him.	Елена притянула к себе за шею мужа, перекрестила его торопливо и криво и поцеловала.
Talberg brushed his brothers-in-law on the cheek with his clipped, bristly moustache.	Тальберг уколол обоих братьев щетками черных подстриженных усов.
With a nervous glance through his wallet he checked the thick bundle of documents in it, re-counted the thinner wad of Ukrainian money and German marks; then smiling tensely he turned and went.	Тальберг, заглянув в бумажник, беспокойно проверил пачку документов, пересчитал в тощем отделении украинские бумажки и немецкие марки и, улыбаясь, напряженно улыбаясь и оборачиваясь, пошел.
The light went on in the lobby, there came the sound of his trunk bumping downstairs.	Дзинь... дзинь... в передней свет сверху, потом на лестнице громыханье чемодана.
Leaning over the banisters, the last thing that Elena saw was the sharp peak of his hood.	Елена свесилась с перил и в последний раз увидела острый хохол башлыка.
At one o'clock in the morning an armored train like a gray toad pulled out from Track 5, through the dark graveyards of rows of idle, empty freight cars, snorting and picking up speed as it spat hot sparks from its ash-pit and hooted like a wild beast.	В час ночи с пятого пути из тьмы, забитой кладбищами порожних товарных вагонов, с места взяв большую грохочущую скорость, пыша красным жаром поддувала, ушел серый, как жаба, бронепоезд и дико завыл.

Covering six miles in seven minutes it reached Post-Volynsk with a roar and a rattle and a flash of its lights, arousing a vague sense of hope and pride in the cadets and officers huddled in railroad cars or on guard duty. Without slowing down the armored train was switched off the main line and headed boldly away towards the German frontier.	Он пробежал восемь верст в семь минут, попал на Пост-Волынский, в гвалт, стук, грохот и фонари, не задерживаясь, по прыгающим стрелкам свернул с главной линии вбок и, возбуждая в душах обмерзших юнкеров и офицеров, скорчившихся в теплушках и в цепях у самого Поста, смутную надежду и гордость, смело, никого решительно не боясь, ушел к германской границе.
After it, ten minutes later, a passenger train with a colossal locomotive and dozens of brilliantly-lit windows passed through Post-Volynsk.	Следом за ним через десять минут прошел через Пост сияющий десятками окон пассажирский, с громадным паровозом.
Massive as obelisks and swathed to the eyes, German sentries flashed by on the platforms at the end of the cars, their black bayonets glinting.	Тумбовидные, массивные, запакованные до глаз часовые-немцы мелькнули на площадках, мелькнули их широкие черные штыки.
Hunched up from the cold and lit by rapid shafts of light from the windows, the switchmen watched as the long pullman cars rattled over the junction.	Стрелочники, давясь морозом, видели, как мотало на стыках длинные пульманы, окна бросали в стрелочников снопы.
Then everything vanished and the cadets were seized with envy, resentment and alarm.	Затем все исчезло, и души юнкеров наполнились завистью, злобой и тревогой.
'Ah, the swine . . .' a voice groaned from the switches as the blistering gust of a snowstorm lashed the railroad cars housing the cadets.	-У... с-с-волочь!.. - проныло где-то у стрелки, и на теплушки налетела жгучая вьюга.
That night Post was snowed up.	Заносило в эту ночь Пост.
In the third car back from the locomotive, in a compartment upholstered in checkered calico, smiling politely and ingratiatingly, Talberg sat opposite a German lieutenant and spoke German.	А в третьем от паровоза вагоне, в купе, крытом полосатыми чехлами, вежливо и заискивающе улыбаясь, сидел Тальберг против германского лейтенанта и говорил по-немецки.
'Oh, ja', drawled the fat lieutenant from time to time and chewed his cigar.	- O, ja, - тянул время от времени толстый лейтенант и пожевывал сигару.
When the lieutenant had fallen asleep, when all the compartment doors were shut and all that could be heard in the warm, brilliantly lit car was the monotonous click of the wheels, Talberg went out into the corridor, opened one of the pale-colored blinds with their transparent letters	Когда лейтенант заснул, двери во всех купе закрылись и в теплом и ослепительном вагоне настало монотонное дорожное бормотанье, Тальберг вышел в коридор, откинул бледную штору с прозрачными буквами
' S. - W.R.R.' and stared long into the darkness.	"Ю.-З. ж.д." и долго глядел в мрак.
Occasional sparks, snow flickered past, and in front the locomotive raced on and with a howl that was so sinister, so threatening that even Talberg was unpleasantly affected by it.	Там беспорядочно прыгали искры, прыгал снег, а впереди паровоз нес и завывал так грозно, так неприятно, что даже Тальберг расстроился.
Three	3
In the downstairs apartment at No. 13, which belonged to Vasily Lisovich, engineer and householder, absolute silence reigned at that hour of the night, a silence only occasionally dis-turbed by a mouse in the dining-room.	В этот ночной час в нижней квартире домохозяина, инженера Василия Ивановича Лисовича, была полная тишина, и только мышь в маленькой столовой нарушала ее по временам.

Busily and insistently the mouse gnawed and gnawed away at an old rind of cheese, cursing the meanness of the engineer's wife, Wanda Mikhailovna.	Мышь грызла и грызла, назойливо и деловито, в буфете старую корку сыра, проклиная скупость супруги инженера, Ванды Михайловны.
The object of this abuse, the bony and jealous Wanda, was sound asleep in the dark bedroom of their damp, chilly apartment.	Проклинаемая костлявая и ревнивая Ванда глубоко спала во тьме спаленки прохладной и сырой квартиры.
Lisovich himself was still awake and ensconced in his study, a draped, book-lined, over-furnished and consequently extremely cosy little room.	Сам же инженер бодрствовал и находился в своем тесно заставленном, занавешенном, набитом книгами и, вследствие этого, чрезвычайно уютном кабинетике.
The standard lamp, in the shape of an Egyptian queen and shaded in green flowered material, lit the room with a gentle mysterious glow; there was something mysterious, too, about the engineer himself in his deep leather armchair.	Стоячая лампа, изображающая египетскую царевну, прикрытую зеленым зонтиком с цветами, красила всю комнату нежно и таинственно, и сам инженер был таинствен в глубоком кожаном кресле.
The mystery and ambiguity of those uncertain times was expressed above all in the fact that the man in the armchair was not Vasily Lisovich at all, but Vasilisa	Тайна и двойственность зыбкого времени выражалась прежде всего в том, что был человек в кресле вовсе не Василий Иванович Лисович, а Василиса...
He, of course, called himself Lisovich, many of the people he met called him Vasily, but only to his face.	То есть сам-то он называл себя - Лисович, многие люди, с которыми он сталкивался, звали его Василием Ивановичем, но исключительно в упор.
Behind his back no one ever called him anything but Vasilisa.	За глаза же, в третьем лице, никто не называл инженера иначе, как Василиса.
This had come about because since January 1918, when the strangest things began happening in the City, the owner of No. 13 altered his distinctive signature, and from a vague fear of committing himself to some document that might be held against him in the future, instead of a bold	Случилось это потому, что домовладелец с января 1918 года, когда в городе начались уже совершенно явственно чудеса, сменил свой четкий почерк и вместо определенного
'V. Lisovich' he began signing his name on questionnaires, forms, certificates, orders and ration cards as	"В. Лисович", из страха перед какой-то будущей ответственностью, начал в анкетах, справках, удостоверениях, ордерах и карточках писать
'Vas.	"Вас.
Lis.'	Лис.".
On January 18th 1918, with a sugar ration card signed by Vasily Lisovich, instead of sugar Nikolka had received a terrible blow on his back from a stone on the Kreshchatik and had spat blood for two days. (A shell had burst right over the heads of some brave people standing in line for sugar.) When he reached home, clutching the wall and turning green, Nikolka had managed to smile so as not to alarm Elena. Then he had spat out a bowlful of blood and when Elena shrieked:	Николка, получив из рук Василия Ивановича сахарную карточку восемнадцатого января восемнадцатого года, вместо сахара получил страшный удар камнем в спину на Крещатике и два дня плевал кровью. (Снаряд лопнул как раз над сахарной очередью, состоящей из бесстрашных людей.) Придя домой, держась за стенки и зеленея, Николка все-таки улыбнулся, чтобы не испугать Елену, наплевал полный таз кровяных пятен и на вопль Елены:
' God - what's happened to you?' he replied:	-Господи! Что же это такое?! Ответил:
'It's Vasilisa's sugar, damn him!' After that he turned white and collapsed.	- Это Василисин сахар, черт бы его взял! - и после этого стал белым и рухнул на бок.

Nikolka was out of bed again two days later, but Vasily Lisovich had ceased to exist.	Николка встал через два дня, а Василия Ивановича Лисовича больше не было.
At first only the people living at No. 13, then soon the whole City began calling him Vasilisa, until the only person who introduced him as Lisovich was the bearer of that girl's name himself.	Вначале двор номера тринадцатого, а за двором весь город начал называть инженера Василисой, и лишь владелец женского имени рекомендовался: председатель домового комитета Лисович.
After making sure that the street was quiet at last, with not even the occasional creak of sleigh-runners to be heard, and listening attentively to the whistling sound coming from his wife in the bedroom, Vasilisa went out into the lobby. There he carefully checked the locks, bolt, chain and door-handle and returned to his study, where he produced four shiny safety-pins from a drawer of his massive desk.	Убедившись, что улица окончательно затихла, не слышалось уже редкого скрипа полозьев, прислушавшись внимательно к свисту из спальни жены, Василиса отправился в переднюю, внимательно потрогал запоры, болт, цепочку и крюк и вернулся в кабинетик. Из ящика своего массивного стола он выложил четыре блестящих английских булавки.
He tiptoed away somewhere into the darkness and returned with a rug and a towel.	Затем на цыпочках сходил куда-то во тьму и вернулся с простыней и пледом.
Again he stopped and listened, even putting his finger to his lips.	Еще раз прислушался и даже приложил палец к губам.
He pulled off his jacket, rolled up his sleeves and took down from a shelf a pot of glue, a length of wallpaper neatly rolled into a tube, and a pair of scissors.	Снял пиджак, засучил рукава, достал с полки клей в банке, аккуратно скатанный в трубку кусок обоев и ножницы.
Then he sidled up to the window and, shielded by his hand, looked out into the street.	Потом прильнул к окну и под щитком ладони всмотрелся в улицу.
With the aid of the safety-pins he hung the towel over the top half of the left-hand window and the rug over the right-hand window, arranging them with care lest there should be any cracks.	Левое окно завесил простыней до половины, а правое пледом при помощи английских булавок. Заботливо оправил, чтобы не было щелей.
Taking a chair he climbed up on it and fumbled for something above the topmost shelf of books, ran the point of a little knife vertically down the wallpaper, then sideways at a right angle; next he inserted the blade under the cut to reveal a small, neat hiding-place the size of two bricks, made by himself during the previous night.	Взял стул, влез на него и руками нашарил что-то, над верхним рядом книг на полке, провел ножичком вертикально вниз по обоям, а затем под прямым углом вбок, подсунул ножичек под разрез и вскрыл аккуратный, маленький, в два кирпича, тайничок, самим же им изготовленный в течение предыдущей ночи.
He removed the cover - a thin rectangle of zinc -climbed down, glanced fearfully at the windows and patted the towel.	Дверцу - тонкую цинковую пластинку - отвел в сторону, слез, пугливо поглядел на окна, потрогал простыню.
From the depths of a lower drawer, which opened with a tinkling double turn of the key, there came to light a package carefully wrapped in newspaper, sealed and tied crisscross with string.	Из глубины нижнего ящика, открытого двойным звенящим поворотом ключа, выглянул на свет божий аккуратно перевязанный крестом и запечатанный пакет в газетной бумаге.
This Vasilisa immured in his secret cache and replaced the cover.	Его Василиса похоронил в тайнике и закрыл дверцу.
For a long while he stood on the red cloth of the chair-cover and cut out pieces of wallpaper until they exactly fitted the pattern.	Долго на красном сукне стола кроил и вырезал полоски, пока не подобрал их как нужно.

Smeared with glue, they covered the gap perfectly: half a spray of flowers matching its other half, square matching square.	Смазанные клейстером они легли на разрез так аккуратно, что прелесть: полбукетик к полбукетику, квадратик к квадратику.
When the engineer climbed down from his chair, he was positive that there was not a sign of his secret hiding-place in the wall.	Когда инженер слез со стула, он убедился, что на стене нет никаких признаков тайника.
Vasilisa rubbed his hands with exultation, crumpled up the scraps of wallpaper and burned them in the little stove, then pounded up the ashes and hid the glue.	Василиса вдохновенно потер ладони, тут же скомкал и сжег в печурке остатки обоев, пепел размешал и спрятал клей.
Out in the black and deserted street a gray, ragged, wolf-like creature slid noiselessly down from the branches of an acacia, where he had been sitting for half an hour, suffering badly from the cold but avidly watching Lisovich at work through a tell-tale gap above the upper edge of the towel. It had been the oddness of a green towel being draped over the window which had attracted the snooper's attention.	На черной безлюдной улице волчья оборванная серая фигура беззвучно слезла с ветви акации, на которой полчаса сидела, страдая на морозе, но жадно наблюдая через предательскую щель над верхним краем простыни работу инженера, навлекшего беду именно простыней на зелено окрашенном окне.
Dodging behind snowdrifts, the figure disappeared up the street, whence it loped through a maze of side-streets until the storm, the dark and the snow swallowed it up and obliterated all its traces.	Пружинно прыгнув в сугроб, фигура ушла вверх по улице, а далее провалилась волчьей походкой в переулках, и метель, темнота, сугробы съели ее и замели все ее следы.
Night.	Ночь.
Vasilisa in his armchair.	Василиса в кресле.
In the green shadows he looks exactly like the Taras Bulba.	В зеленой тени он чистый Тарас Бульба.
Long, bushy, drooping moustaches: he's no Vasilisa -he's a man, dammit!	Усы вниз, пушистые - какая, к черту, Василиса! -это мужчина.
After another gentle tinkle of keys in his desk drawer, there lay on the red cloth several wads of oblong bills like green stage-money, with a legend in Ukrainian:	В ящиках прозвучало нежно, и перед Василисой на красном сукне пачки продолговатых бумажек -зеленый игральный крап:
State Bank Certificate	"Знак державноi скарбнищ
50 Roubles	50 карбованщв
Circulates at Parity with Credit Notes	ходит нарiвнi з кредитовыми бшетами".
Pictured on one side of the bill was a Ukrainian peasant with drooping moustaches and armed with a spade, and a peasant woman with a sickle.	На крапе - селянин с обвисшими усами, вооруженный лопатою, и селянка с серпом.
On the reverse in an oval frame were the reddish-brown faces of the same two peasants magnified in size, the man complete with typical long moustaches.	На обороте, в овальной рамке, увеличенные, красноватые лица этого же селянина и селянки. И тут усы вниз, по-украински.
Above it all was the warning inscription:	И надо всем предостерегающая надпись:
The Penalty for Forgery is Imprisonment	"За фальшування караеться тюрмою",
and beneath it the firm signature:	уверенная подпись:
Director of the State Bank: Lebid- Yurchik.	"Директор державноi скарбнищ Лебщь-Юрчик".

Mounted on his horse, a bronze Alexander II, his face framed in a ragged lather of metal sideburns, glanced angrily at Lebid-Yurchik's work of art and smirked at the Egyptian queen disguised as a lampstand.	Конно-медный Александр II в трепаном чугунном мыле бакенбард, в конном строю, раздраженно косился на художественное произведение Лебщя-Юрчика и ласково - на лампу-царевну.
From the wall one of Vasilisa's ancestors, a civil servant painted in oils with the Order of St Stanislav around his neck, stared down in horror at the banknotes.	Со стены на бумажки глядел в ужасе чиновник со Станиславом на шее - предок Василисы, писанный маслом.
The spines of Goncharov and Dostoyevsky glowed gently in the green light, whilst nearby the green and black volumes of Brockhaus and Ephron's encyclopedia stood drawn up in mighty ranks like Horse Guards on parade.	В зеленом свете мягко блестели корешки Гончарова и Достоевского и мощным строем стоял золото-черный конногвардеец Брокгауз-Ефрон.
A world of comfort and security.	Уют.
The five-per-cent state bonds were safely hidden in the secret cache under the wallpaper, along with fifteen Tsarist 1000-rouble bills, nine 500-rouble bills, twenty-five silver spoons, a gold watch and chain, three cigar-cases (presents 'To our Esteemed Colleague', although Vasilisa did not smoke), fifty gold 10-rouble pieces, a pair of salt-cellars, a six-person canteen of silver cutlery and a silver lea-strainer. The second cache was a large one, outside in the woodshed-two paces straight forward from the doorway, one pace to the left, then one pace on from the chalk-mark on one of the planks of the wall.	Пятипроцентный прочно спрятан в тайнике под обоями. Там же пятнадцать "катеринок", девять "петров", десять "Николаев первых", три бриллиантовых кольца, брошь, Анна и два Станислава. В тайничке N2 - двадцать "катеринок", десять "петров", двадцать пять серебряных ложек, золотые часы с цепью, три портсигара ("Дорогому сослуживцу", хоть Василиса и не курил), пятьдесят золотых десяток, солонки, футляр с серебром на шесть персон и серебряное ситечко (большой тайник в дровяном сарае, два шага от двери прямо, шаг влево, шаг от меловой метки на бревне стены.
Everything was packed in tin boxes that had once held Einem's Biscuits, wrapped in oilcloth with tarred seams, then buried five feet deep.	Все в ящиках эйнемовского печенья, в клеенке, просмоленные швы, два аршина глубины).
The third cache was in the loft, a hollow in the plaster under a beam six feet north-east of the chimney-stack. In this were a pair of sugar-tongs, one hundred and eighty-three gold 10-rouble pieces and state bonds to a nominal value of twenty-five thousand roubles.	Третий тайник - чердак: две четверти от трубы на северо-восток под балкой в глине: щипцы сахарные, сто восемьдесят три золотых десятки, на двадцать пять тысяч процентных бумаг.
Lebid-Yurchik was for current expenses.	Лебщь-Юрчик - на текущие расходы.
Vasilisa glanced around, as he always did when counting money, licked his finger and started to flick through the wad of stage money.	Василиса оглянулся, как всегда делал, когда считал деньги, и стал слюнить крап. Лицо его стало боговдохновенным.
Suddenly he went pale.	Потом он неожиданно побледнел.
'Forgeries', he growled angrily, shaking his head. 'Disgraceful!'	- Фальшування, фальшування, - злобно заворчал он, качая головой, - вот горе-то. А?
Vasilisa's blue eyes glowered morosely.	Голубые глаза Василисы убойно опечалились.
In the third bundle of ten bills there was one forgery, in the fourth - two, in the sixth -two, in the ninth three bills in succession were unmistakeably of the kind for which Lebid-Yurchik threatened to imprison him.	В третьем десятке - раз. В четвертом десятке -две, в шестом - две, в девятом - подряд три бумажки несомненно таких, за которые Лебщь-Юрчик угрожает тюрьмой.

A hundred and thirteen bills in all and, if you please, eight of them with obvious signs of being forged.	Всего сто тринадцать бумажек, и, извольте видеть, на восьми явные признаки фальшування.
The peasant had a sort of gloomy look instead of being cheerful, they lacked the proper quotation marks and colon, and the paper was better than Lebid's.	И селянин какой-то мрачный, а должен быть веселый, и нет у снопа таинственных, верных -перевернутой запятой и двух точек, и бумага лучше, чем Лебщевская.
Vasilisa held one up to the light and an obvious forgery of Lebid's signature shone through from the other side.	Василиса глядел на свет, и Лебщь явно фальшиво просвечивал с обратной стороны.
'One of these will do for the cab fare tomorrow', said Vasilisa aloud to himself. 'And I've got to go down to the market, anyway. They don't look too hard at them there.'	- Извозчику завтра вечером одну, - разговаривал сам с собой Василиса, - все равно ехать, и, конечно, на базар.
He carefully put the forged notes aside, to be given to the cab- driver and used in the market, then locked the wad in the drawer with a tinkle of keys.	Он бережно отложил в сторону фальшивые, предназначенные извозчику и на базар, а пачку спрятал за звенящий замок.
He shuddered.	Вздрогнул.
Footsteps were heard along the ceiling overhead, laughter and muffled voices broke the deathly silence.	Над головой пробежали шаги по потолку, и мертвую тишину вскрыли смех и смутные голоса.
Vasilisa said to Alexander II:	Василиса сказал Александру II:
' You see - no peace . . .'	- Извольте видеть: никогда покою нет...
There was silence again upstairs.	Вверху стихло.
Vasilisa yawned, stroked his wispy moustache, took down the rug and the towel from the windows and switched on the light in the sitting-room, where a large phonograph horn shone dully.	Василиса зевнул, погладил мочальные усы, снял с окон плед и простыню, зажег в гостиной, где тускло блестел граммофонный рупор, маленькую лампу.
Ten minutes later the apartment was in complete darkness.	Через десять минут полная тьма была в квартире.
Vasilisa was asleep beside his wife in their damp bedroom that smelled of mice, mildew and a peevish sleeping couple.	Василиса спал рядом с женой в сырой спальне. Пахло мышами, плесенью, ворчливой сонной скукой.
In his dream Lebid-Yurchik came riding up on a horse and a gang of thieves with skeleton keys discovered his secret hiding-place.	И вот, во сне, приехал Лебщь-Юрчик верхом на коне и какие-то Тушинские Воры с отмычками вскрыли тайник.
The jack of hearts climbed up on a chair, spat at Vasilisa's moustache and fired at him point-blank.	Червонный валет влез на стул, плюнул Василисе в усы и выстрелил в упор.
In a cold sweat Vasilisa leaped up with a shriek and the first thing that he heard was the mouse family hard at work in the dining-room on a packet of rusks; then laughter and the gentle sound of a guitar came through the ceiling and the carpets . . .	В холодном поту, с воплем вскочил Василиса и первое, что услыхал - мышь с семейством, трудящуюся в столовой над кульком с сухарями, а затем уже необычайной нежности гитарный звон через потолок и ковры, смех...
Suddenly from the floor above a voice of unusual strength and passion struck up, and the guitar swung into a march.	За потолком пропел необыкновенной мощности и страсти голос, и гитара пошла маршем.

'There's only one thing to be done - turn them out of the apartment', said Vasilisa as he muffled himself up in the sheets. 'This is outrageous.	- Единственное средство - отказать от квартиры, -забарахтался в простынях Василиса, - это же немыслимо.
There's no peace day or night.'	Ни днем, ни ночью нет покоя.
'The guards' cadets Are marching along -Swinging along, Singing a song.'	Идут и поют юнкера Гвардейской школы!
' Still, in case anything happened . . .	- Хотя, впрочем, на случай чего...
Times are bad enough.	Оно верно, время-то теперь ужасное.
If you kick them out you never know who you'll get instead - they are at least officers and if anything happened, they would defend us . . .	Кого еще пустишь, неизвестно, а тут офицеры, в случае чего - защита-то и есть...
Shoo!' Vasilisa shouted at the furiously active mouse.	Брысь! - крикнул Василиса на яростную мышь.
The sound of a guitar . . .	Гитара... гитара... гитара...
Four lights burning in the dining-room chandelier.	Четыре огня в столовой люстре.
Pennants of blue smoke.	Знамена синего дыма.
The french windows on to the verandah completely shut out by cream-colored blinds.	Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно.
Fresh bunches of hot-house flowers against the whiteness of the tablecloth, three bottles of vodka and several narrow bottles of German white wine.	На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылки белых вин.
Long-stemmed glasses, apples in glittering cut-crystal vases, slices of lemon, crumbs everywhere, tea ...	Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, крошки, чай...
On the armchair a crumpled sheet of the humorous magazine Peep-show.	На кресле скомканный лист юмористической газеты "Чертова кукла".
Heads muzzy, the mood swinging at one moment towards the heights of unreasoning joy, at the next towards the trough of despondency.	Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в тумане развязные слова: Голым профилем на ежа не сядешь! -Вот веселая сволочь... А пушки-то стихли. А-стра-умие, черт меня возьми! Водка, водка и туман. Ар-ра-та-там! Гитара. Арбуз не стоит печь на мыле,
Singing, pointless jokes which seemed irresistibly funny, guitar chords, Myshlaevsky laughing drunkenly.	Американцы победили. Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян. Игривы Брейтмана остроты, И где же сенегальцев роты? - Где же? В самом деле? Где же? - добивался мутный Мышлаевский. Рожают овцы под брезентом, Родзянко будет президентом. - Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь!
Elena had not had time to collect herself since Talberg's departure . . . white wine does not remove the pain altogether, only blunts it. Elena sat in an armchair at the head of the table.	Елена, которой не дали опомниться после отъезда Тальберга... от белого вина не пропадает боль совсем, а только тупеет, Елена на председательском месте, на узком конце стола, в кресле.

Opposite her at the other end was Myshlaevsky, shaggy and pale in a bathrobe, his face blotchy with vodka and insane fatigue.	На противоположном - Мышлаевский, мохнат, бел, в халате и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости.
His eyes were red-ringed from cold, the horror he had been through, vodka and fury.	Глаза его в красных кольцах - стужа, пережитый страх, водка, злоба.
Down one of the long sides of the table sat Alexei and Nikolka, on the other Leonid Shervinsky, one-time First Lieutenant in His Majesty's Own Regiment of Lancers and now an aide on the staff of Prince Belorukov, and alongside him Second Lieutenant Fyodor Stepanov, an artilleryman, still known by his high school nickname of 'Karas'-the carp.	По длинным граням стола, с одной стороны Алексей и Николка, а с другой - Леонид Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик, а ныне адъютант в штабе князя Белорукова, и рядом с ним подпоручик Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же по александровской гимназической кличке - Карась.
Short, stocky and really looking very like a carp, Karas had bumped into Shervinsky at the Turbins' front door about twenty minutes after Talberg had left.	Маленький, укладистый и действительно чрезвычайно похожий на карася, Карась столкнулся с Шервинским у самого подъезда Турбиных, минут через двадцать после отъезда Тальберга.
Both had brought some bottles with them.	Оба оказались с бутылками.
In Shervinsky's package were four bottles of white wine, while Karas had two bottles of vodka.	У Шервинского сверток - четыре бутылки белого вина, у Карася - две бутылки водки.
Beside that Shervinsky was loaded with an enormous bouquet, swathed in three layers of paper - roses for Elena, of course.	Шервинский, кроме того, был нагружен громаднейшим букетом, наглухо запакованным в три слоя бумаги, - само собой понятно, розы Елене Васильевне.
Karas gave him his news on the doorstep: he was back in artillery uniform. He had lost patience with studying at the university, which was pointless now anyway; everybody had to go and fight, and if Petlyura ever got into the City time spent at the university would be worse than useless.	Карась тут же у подъезда сообщил новость: на погонах у него золотые пушки, - терпенья больше нет, всем нужно идти драться, потому что из занятий в университете все равно ни пса не выходит, а если Петлюра приползет в город - тем более не выйдет.
It was everyone's duty to volunteer and the mortar regiment needed trained gunnery officers.	Всем нужно идти, а артиллеристам непременно в мортирный дивизион.
The commanding officer was Colonel Malyshev, the regiment was a fine one - all his friends from the university were in it.	Командир - полковник Малышев, дивизион -замечательный: так и называется - студенческий.
Karas was in despair because Myshlaevsky had gone off to join that crazy infantry detachment.	Карась в отчаянии, что Мышлаевский ушел в эту дурацкую дружину.
All that death-or-glory stuff was idiotic, and now where the hell was he?	Глупо. Сгеройствовал, поспешил. И где он теперь, черт его знает.
Maybe even killed at his post somewhere outside the City . . .	Может быть, даже и убили под Городом...
But Myshlaevsky was here - upstairs!	Ан, Мышлаевский оказался здесь, наверху!
At her mirror, with its frame of silver foliage, in the half-light of the bedroom the lovely Elena hastily powdered her face and emerged to accept her roses.	Золотая Елена в полумраке спальни, перед овальной рамой в серебряных листьях, наскоро припудрила лицо и вышла принимать розы.
Hurrah!	Ур-ра!
They were all here.	Все здесь.

Karas' golden crossed cannon on his crumpled shoulder-straps and carefully pressed blue breeches.	Карасевы золотые пушки на смятых погонах были форменным ничтожеством рядом с бледными кавалерийскими погонами и синими выутюженными бриджами Шервинского.
A shameless spark of joy flashed in Shervinsky's little eyes at the news of Talberg's departure.	В наглых глазах маленького Шервинского мячиками запрыгала радость при известии об исчезновении Тальберга.
The little hussar immediately felt himself in excellent voice and the pink-lit sitting-room was filled with a positive hurricane of gorgeous sound as Shervinsky sang an epithalamion to the god Hymen - how he sang!	Маленький улан сразу почувствовал, что он, как никогда, в голосе, и розоватая гостиная наполнилась действительно чудовищным ураганом звуков, пел Шервинский эпиталаму богу Гименею, и как пел!
Shervinsky's voice was surely unique.	Да, пожалуй, все вздор на свете, кроме такого голоса, как у Шервинского.
Of course he was still an officer at present, there was this stupid war, the Bolsheviks, and Petlyura, and one had one's duty to do, but afterwards when everything was back to normal he would leave the army, in spite of all his influential connections in Petersburg -and they all knew what sort of connections those were (knowing laughter) - and ... he would go on the stage.	Конечно, сейчас штабы, эта дурацкая война, большевики, и Петлюра, и долг, но потом, когда все придет в норму, он бросает военную службу, несмотря на свои петербургские связи, вы знаете, какие у него связи - о-го-го... и на сцену.
He would sing at La Scala and at the Bolshoi in Moscow - as soon as they started hanging Bolsheviks from the lamp-posts in the square outside the theatre.	Петь он будет в La Scala и в Большом театре в Москве, когда большевиков повесят в Москве на фонарях на Театральной площади.
Once at Zhmerinka, Countess Lendrikov had fallen in love with him because when he had sung the Epithalamion, instead of C he had hit E and held it for five bars.	В него влюбилась в Жмеринке графиня Лендрикова, потому что, когда он пел эпиталаму, то вместо fa взял la и держал его пять тактов.
As he said 'five', Shervinsky lowered his head slightly and looked around in an embarrassed way, as though someone else had told the story instead of him.	Сказав - пять, Шервинский сам повесил немного голову и посмотрел кругом растерянно, как будто кто-то другой сообщил ему это, а не он сам.
'Mm'yes. Five bars.	- Тэк-с, пять.
Well, let's have supper.'	Ну ладно, идемте ужинать.
And now the room was hung with wispy pennants of smoke . . .	И вот знамена, дым...
'Where are these Senegalese troops? Come on, Shervinsky, you're at headquarters: tell us why they aren't here.	- И где же сенегальцев роты? отвечай, штабной, отвечай.
Lena, my dear, drink some more wine, do.	Леночка, пей вино, золотая, пей.
Everything will be all right.	Все будет благополучно.
He was right to go.	Он даже лучше сделал, что уехал.
He'll make his way to the Don and come back here with Denikin's army.'	Проберется на Дон и приедет сюда с деникинской армией.
'They're coming,' said Shervinsky in his twinkling voice, 'reinforcements are coming.	- Будут! - звякнул Шервинский, - будут.

I have some important news for you: today on the Kreshchatik I myself saw the Serbian billeting-officers and the day after tomorrow, in a couple of days' time at the latest, two Serbian regiments will arrive in the City.'	Позвольте сообщить важную новость: сегодня я сам видел на Крещатике сербских квартирьеров, и послезавтра, самое позднее, через два дня, в Город придут два сербских полка.
'Listen, are you sure?'	- Слушай, это верно?
Shervinsky went red in the face.	Шервинский стал бурым.
'Well, really.	-Гм, даже странно.
If I say I saw them myself, I consider that question somewhat out of place.'	Раз я говорю, что сам видел, вопрос этот мне кажется неуместным.
'That's all very well, but what good are two regiments?'	- Два полка-а... что два полка...
'Kindly allow me to finish what I was saying.	- Хорошо-с, тогда не угодно ли выслушать.
The prince himself was telling me today that troop-ships are already unloading in the port of Odessa: Greek troops and two divisions of Senegalese have arrived.	Сам князь мне говорил сегодня, что в одесском порту уже разгружаются транспорты: пришли греки и две дивизии сенегалов.
We only have to hold out on our own for a week - and then we can spit on the Germans.'	Стоит нам продержаться неделю, - и нам на немцев наплевать.
' Treacherous bastards.'	- Предатели!
'Well, if all that's true it won't be long before we catch Petlyura and hang him!	- Ну, если это верно, вот Петлюру тогда поймать да повесить!
String him up!'	Вот повесить!
' I'd like to shoot him with my own hands.'	- Своими руками застрелю.
' And strangle him too.	- Еще по глотку.
Your health, gentlemen.'	Ваше здоровье, господа офицеры!
Another drink. By now minds were getting fogged.	Раз - и окончательный туман! Туман, господа.
Having drunk three glasses Nikolka ran to his room for a handkerchief, and as he passed through the lobby (people act naturally when there's no one watching them) he collapsed against the hat-stand.	Николка, выпивший три бокала, бегал к себе за платком и в передней (когда никто не видит, можно быть самим собой) припал к вешалке.
There hung Shervinsky's curved sabre with its shiny gold hilt.	Кривая шашка Шервинского со сверкающей золотом рукоятью.
Present from a Persian prince.	Подарил персидский принц.
Damascus blade.	Клинок дамасский.
Except that no prince had given it to him and the blade was not from Damascus, butit was still a very fine and expensive one.	И принц не дарил, и клинок не дамасский, но верно - красивая и дорогая.
A grim Mauser in a strap-hung holster, beside it the blued-steel muzzle of Karas' Steyr automatic.	Мрачный маузер на ремнях в кобуре, Карасев "стейер" - вороненое дуло.
As Nikolka stumbled against the cold wood of the holster and fingered the murderous barrel of the Mauser he almost burst into tears with excitement.	Николка припал к холодному дереву кобуры, трогал пальцами хищный маузеров нос и чуть не заплакал от волнения.

He suddenly felt an urge to go out and fight, now, this minute, out on the snow-covered fields outside the City.	Захотелось драться сейчас же, сию минуту, там за Постом, на снежных полях.
He felt embarrassed and ashamed that here at home there was vodka to drink and warmth, while out there his fellow cadets were freezing in the dark, the snow and the blizzard.	Ведь стыдно! Неловко... Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера.
They must be crazy at headquarters - the detachments were not ready, the students not trained, no sign of the Senegalese yet and they were probably as black as a pair of boots . . .	Что же они думают там в штабах? Э, дружина еще не готова, студенты не обучены, а сингалезов все нет и нет, вероятно, они, как сапоги, черные...
Christ, that meant they'd freeze to death - after all, they were used to a hot climate, weren't they?	Но ведь они же здесь померзнут к свиньям? Они ведь привыкли к жаркому климату?
'As for your Hetman,' Alexei Turbin was shouting, 'I'd string him up the first of all!	- Я б вашего гетмана, - кричал старший Турбин, -повесил бы первым!
He's done nothing but insult us for the past six months.	Полгода он издевался над всеми нами.
Who was it who forbade us to form a loyalist Russian army in the Ukraine?	Кто запретил формирование русской армии?
The Hetman.	Гетман.
And now that things have gone from bad to worse, they've started to form a Russian army after all.	А теперь, когда ухватило кота поперек живота, так начали формировать русскую армию?
The enemy's practically in sight and now - now! - we have to rake up troops, form detachments, headquarters, - and in conditions of total disorder!	В двух шагах враг, а они дружины, штабы?
Christ, what lunacy!'	Смотрите, ой, смотрите!
' You're spreading panic', Karas said coolly.	- Панику сеешь, - сказал хладнокровно Карась.
Turbin lost his temper.	Турбин обозлился.
'Me?	-Я?
Spreading panic?	Панику?
You are simply shutting your eyes to the facts.	Вы меня просто понять не хотите.
I'm no panic-monger. I just want to get something off my chest.	Вовсе не панику, а я хочу вылить все, что у меня накипело на душе.
Panic?	Панику?
Don't worry.	Не беспокойся.
I've already decided to go and enrol in that Mortar Regiment of yours tomorrow, and if your Malyshev won't have me as a doctor I shall enlist in the ranks.	Завтра, я уже решил, я иду в этот самый дивизион, и если ваш Малышев не возьмет меня врачом, я пойду простым рядовым.
I'm fed up with the whole damn business!	Мне это осточертело!
It's not panic . . .' A piece of cucumber stuck in his throat, he began to cough furiously and to choke, and Nikolka started thumping him on the back.	Не панику, - кусок огурца застрял у него в горле, он бурно закашлялся и задохся, и Николка стал колотить его по спине.

'Well done!' Karas chimed in, beating the table. 'In the ranks hell - we'll fix you to be the regimental doctor.'	- Правильно! - скрепил Карась, стукнув по столу. -К черту рядовым - устроим врачом.
'Tomorrow we'll all go along together,' mumbled the drunken Myshlaevsky, 'all of us together.	- Завтра полезем все вместе, - бормотал пьяный Мышлаевский, - все вместе.
The whole of our class from the Alexander I High School.	Вся Александровская императорская гимназия.
Hurrah!'	Ура!
'He's a swine,' Turbin went on with hatred in his voice, 'why, he can't even speak Ukrainian properly himself!	- Сволочь он, - с ненавистью продолжал Турбин, -ведь он же сам не говорит на этом языке!
Hell - the day before yesterday I asked that bastard Kuritsky a question. Since last November, it seems, he's forgotten how to speak Russian.	А? Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года.
Changed his name, too, to make it sound Ukrainian . .	Был Курицкий, а стал Курицький...
Well, so I asked him-what's the Ukrainian for "cat"?	Так вот спрашиваю: как по-украински "кот"?
"Kit" he said.	Он отвечает "кит".
All right, I said, so what's the Ukrainian for "kit"?	Спрашиваю: "А как кит?"
That finished him. He just frowned and said nothing.	А он остановился, вытаращил глаза и молчит.
Now he doesn't say good-morning any longer.'	И теперь не кланяется.
Nikolka roared with laughter . . .	Николка с треском захохотал и сказал: - Слова "кит" у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты, а в России всего много. В Белом море киты есть...
'Mobilisation - huh', Turbin continued bitterly. 'A pity you couldn't have seen what was going on in the police stations yesterday.	- Мобилизация, - ядовито продолжал Турбин, -жалко, что вы не видели, что делалось вчера в участках.
All the black marketeers knew about the mobilisation three days before the decree was published.	Все валютчики знали о мобилизации за три дня до приказа.
How d'you like that?	Здорово?
And every one of them had a hernia or a patch on his lung, and any one of them who couldn't fake lung trouble simply vanished as if he'd fallen through a hole in the ground.	И у каждого грыжа, у всех верхушка правого легкого, а у кого нет верхушки, просто пропал, словно сквозь землю провалился.
And that, my friends, is a very bad sign.	Ну, а это, братцы, признак грозный.
If the word's going round all the cafes even before mobilisation is officially announced and every shirker has a chance to dodge it, then things are really bad.	Если уж в кофейнях шепчутся перед мобилизацией, и ни один не идет - дело швах!
Ah, the fool - if only he had allowed us to form units manned by Russian officers back in April, we could have taken Moscow by now.	О, каналья, каналья! Да ведь если бы с апреля месяца он начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву.

Don't you see? Here in the City alone he could have had a volunteer army of fifty thousand men-and what an army!	Поймите, что здесь, в Городе, он набрал бы пятидесятитысячную армию, и какую армию!
An elite, none but the very best, because all the officer-cadets, all the students and high school boys and all the officers - and there are thousands of them in the City - would have gladly joined up.	Отборную, лучшую, потому что все юнкера, все студенты, гимназисты, офицеры, а их тысячи в Городе, все пошли бы с дорогою душой.
Not only would we have chased Petlyura out of the Ukraine, but we would have reached Moscow by now and swatted Trotsky like a fly.	Не только Петлюры бы духу не было в Малороссии, но мы бы Троцкого прихлопнули в Москве, как муху.
Now would have been the time to attack Moscow - it seems they're reduced to eating cats.	Самый момент, ведь там, говорят, кошек жрут.
And Hetman Skoropodsky, the son of a bitch, could have saved Russia.'	Он бы, сукин сын, Россию спас.
Turbin's face was blotchy and the words flew out of his mouth in a thin spray of saliva.	Турбин покрылся пятнами, и слова у него вылетали изо рта с тонкими брызгами слюны.
His eyes burned.	Глаза горели.
'Hey, you shouldn't be a doctor - you should be the Minister of Defense, and that's a fact', said Karas.	-Ты... ты... тебе бы, знаешь, не врачом, а министром быть обороны, право, - заговорил Карась.
He was smiling ironically, but Turbin's speech had pleased him and excited him.	Он иронически улыбался, но речь Турбина ему нравилась и зажигала его.
'Alexei is indispensable at meetings, he's a real orator', said N'ikolka.	- Алексей на митинге незаменимый человек, оратор, - сказал Николка.
'Nikolka, I've told you twice already that you're not funny', his brother replied. 'Drink some wine instead of trying to be witty.'	- Николка, я тебе два раза уже говорил, что ты никакой остряк, - ответил ему Турбин, - пей-ка лучше вино.
'But you must realise,' said Karas, 'that the Germans would never have allowed the formation of a loyalist army - they're too afraid of it.'	- Ты пойми, - заговорил Карась, - что немцы не позволили бы формировать армию, они боятся ее.
'Wrong!' exclaimed Alexei sharply. 'All that was needed was someone with a good head on his shoulders and we could have always come to terms with the Hetman.	- Неправда! - тоненько выкликнул Турбин. -Нужно только иметь голову на плечах и всегда можно было бы столковаться с гетманом.
Then we should have made it clear to the Germans that we were no threat to them.	Нужно было бы немцам объяснить, что мы им не опасны.
That war is over, and we have lost it.	Конечно, война нами проиграна!
Now we have something much worse on our hands, much worse than the war, worse than the Germans, worse than anything on earth - and that is Trotsky.	У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас - Троцкий.
We should have said to the Germans - you need wheat and sugar, don't you?	Вот что нужно было сказать немцам: вам нужен сахар, хлеб? - Берите, лопайте, кормите солдат.
Right - take all you want and feed your troops.	Подавитесь, но только помогите.

Occupy the Ukraine if you like, only help us. Let us form our army - it will be to your advantage, we'll help you to keep order in the Ukraine and prevent these God-forsaken peasants of ours from catching the Moscow disease.	Дайте формироваться, ведь это вам же лучше, мы вам поможем удержать порядок на Украине, чтобы наши богоносцы не заболели московской болезнью.
If there were a Russian-manned army in the City now we would be insulated from Moscow by a wall of steel.	И будь сейчас русская армия в Городе, мы бы железной стеной были отгорожены от Москвы.
And as for Petlyura . . . k-khh ...' Turbin drew his finger expressively across his throat and was seized by a furious coughing fit.	А Петлюру... к-х... - Турбин яростно закашлялся.
' Stop!' Shervinsky stood up. 'Wait.	- Стой! - Шервинский встал. - Погоди.
I must speak in defense of the Hetman.	Я должен сказать в защиту гетмана.
I admit some mistakes were made, but the Hetman's plan was fundamentally correct.	Правда, ошибки были допущены, но план у гетмана был правильный.
He knows how to be diplomatic.	О, он дипломат.
First of all a Ukrainian state ... then the Hetman would have done exactly as you say - a Russian-manned army and no nonsense.	Край украинский... Впоследствии же гетман сделал бы именно так, как ты говоришь: русская армия, и никаких гвоздей.
And to prove that I'm right ...' - Shervinsky gestured solemnly toward the window - ' the Imperial tricolor flag is already flying over Vladimirskaya Street.'	Не угодно ли? - Шервинский торжественно указал куда-то рукой. - На Владимирской улице уже развеваются трехцветные флаги.
' Too late!'	- Опоздали с флагами!
'Well, yes, you may be right.	-Гм, да. Это верно.
It is rather late, but the Hetman is convinced that the mistake can be rectified.'	Несколько опоздали, но князь уверен, что ошибка поправима.
'I sincerely hope to God that it can', and Alexei Turbin crossed himself in the direction of the ikon of the Virgin in the corner of the room.	- Дай бог, искренне желаю, - и Турбин перекрестился на икону божией матери в углу.
'Now the plan was as follows,' Shervinsky announced solemnly. 'Once the war was over the Germans would have recovered, and turned to help us against the Bolsheviks.	- План же был таков, - звучно и торжественно выговорил Шервинский, - когда война кончилась бы, немцы оправились бы и оказали бы помощь в борьбе с большевиками.
Then when Moscow was captured, the Hetman would have laid the allegiance of the Ukraine at the feet of His Majesty the Emperor Nicholas II.'	Когда же Москва была бы занята, гетман торжественно положил бы Украину к стопам его императорского величества государя императора Николая Александровича.
At this remark a deathly silence fell on the room.	После этого сообщения в столовой наступило гробовое молчание.
Nikolka turned white with agony.	Николка горестно побелел.
'But the Emperor is dead', he whispered.	- Император убит, - прошептал он.
'What d'you mean - Nicholas II?' asked Alexei Turbin in astunned voice, and Myshlaevsky, swaying, squinted drunkenly into Shervinsky's glass.	- Какого Николая Александровича? - спросил ошеломленный Турбин, а Мышлаевский, качнувшись, искоса глянул в стакан к соседу.

Obviously Shervinsky had had one too many to keep his courage up.	Ясно: крепился, крепился и вот напился, как зонтик.
Leaning her head on one hand, Elena stared in horror at him.	Елена, положившая голову на ладони, в ужасе посмотрела на улана.
But Shervinsky was not particularly drunk. He raised his hand and said in a powerful voice:	Но Шервинский не был особенно пьян, он поднял руку и сказал мощно:
'Not so fast. Listen.	- Не спешите, а слушайте.
But I beg you, gentlemen, to remain silent until I've finished what I have to say.	Н-но, прошу господ офицеров (Николка покраснел и побледнел) молчать пока о том, что я сообщу.
I suppose you all know what happened when the Hetman's suite was presented to Kaiser Wilhelm?'	Ну-с, вам известно, что произошло во дворце императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана?
'We haven't the slightest idea', said Karas with interest.	- Никакого понятия не имеем, - с интересом сообщил Карась.
'Well, I know.'	- Ну-с, а мне известно.
' Huh!	-Тю!
He knows everything', sneered Myshlaevsky.	Ему все известно, - удивился Мышлаевский. - Ты ж не езди...
' Gentlemen!	-Господа!
Let him speak.'	Дайте же ему сказать.
'After the Kaiser had graciously spoken to the Hetman and his suite he said:	- После того, как император Вильгельм милостиво поговорил со свитой, он сказал:
"I shall now leave you, gentlemen; discussion of the future will be conducted with ..."	"Теперь я с вами прощаюсь, господа, а о дальнейшем с вами будет говорить..."
The drapes parted and into the hall came Tsar Nicholas II.	Портьера раздвинулась, и в зал вошел наш государь.
"Go back to the Ukraine, gentlemen," he said, "and raise your regiments.	Он сказал: "Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части.
When the moment comes I shall place myself in person at the head of the army and lead it on to the heart of Russia-to Moscow." With these words he broke down and wept.'	Когда же настанет момент, я лично стану во главе армии и поведу ее в сердце России - в Москву", -и прослезился.
Shervinsky beamed round at the whole company, tossed down a glass of wine in one gulp and grimaced.	Шервинский светло обвел глазами все общество, залпом глотнул стакан вина и зажмурился.
Ten eyes stared at him and silence reigned until he had sat down and eaten a slice of ham.	Десять глаз уставились на него, и молчание царствовало до тех пор, пока он не сел и не закусил ветчиной.
'See here . . . that's all a myth', said Alexei Turbin, frowning painfully. 'I've heard that story before.'	-Слушай... это легенда,- болезненно сморщившись, сказал Турбин. - Я уже слышал эту историю.
'They were all murdered,' said Myshlaevsky, 'the Tsar, the Tsarina and the heir.'	- Убиты все, - сказал Мышлаевский, - и государь, и государыня, и наследник.

Shervinsky glanced sideways towards the stove, took a deep breath and declared:	Шервинский покосился на печку, глубоко набрал воздуху и молвил:
' You're making a mistake if you believe that.	- Напрасно вы не верите.
The news of His Imperial Majesty's death . . .'	Известие о смерти его императорского величества...
'Is slightly exaggerated', said Myshlaevsky in a drunken attempt at wit.	- Несколько преувеличено,- спьяна сострил Мышлаевский.
Elena shivered indignantly and boomed out of the haze at him.	Елена возмущенно дрогнула и показалась из тумана.
'You should be ashamed at yourself, Viktor - you, an officer.'	- Витя, тебе стыдно. Ты офицер.
Myshlaevsky sank back into the mist.	Мышлаевский нырнул в туман.
'. . . was purposely invented by the Bolsheviks', Shervinsky went on.	- ...вымышлено самими же большевиками.
'The Emperor succeeded in escaping with the aid of his faithful tutor . . . er, sorry, of the Tsarevich's tutor, Monsieur Gilliard and several officers, who conveyed him to er, to Asia.	Государю удалось спастись при помощи его верного гувернера... то есть, виноват, гувернера наследника, мосье Жильяра и нескольких офицеров, которые вывезли его... э... в Азию.
From there they reached Singapore and thence by sea to Europe.	Оттуда они проехали в Сингапур и морем в Европу.
Now the Emperor is the guest of Kaiser Wilhelm.'	И вот государь ныне находится в гостях у императора Вильгельма.
'But wasn't the Kaiser thrown out too?' Karas enquired.	- Да ведь Вильгельма же тоже выкинули? - начал Карась.
'They are both in Denmark, with Her Majesty the Empress-Dowager Maria Fyodorovna, who is a Danish princess by birth.	- Они оба в гостях в Дании, с ними же и августейшая мать государя, Мария Федоровна.
If you don't believe me, I may tell you that I was personally told this news by the Hetman himself.'	Если ж вы мне не верите, то вот-с: сообщил мне это лично сам князь.
Nikolka groaned inwardly, his soul racked with doubt and confusion.	Николкина душа стонала, полная смятения.
He wanted to believe it.	Ему хотелось верить.
'Then if it's true,' he suddenly burst out, jumping to his feet and wiping the sweat from his brow, 'I propose a toast: to the health of His Imperial Majesty!' His glass flashed, the cut-crystal arrows on its side piercing the German white wine.	- Если это так, - вдруг восторженно заговорил он и вскочил, вытирая пот со лба, - я предлагаю тост: здоровье его императорского величества! - Он блеснул стаканом, и золотые граненые стрелы пронзили германское белое вино.
Spurs clinked against chair-legs.	Шпоры загремели о стулья.
Swaying, Myshlaevsky stood up and clutched the table.	Мышлаевский поднялся, качаясь и держась за стол.
Elena stood up.	Елена встала.
Her crescent braid of golden hair had unwound itself and her hair hung down beside her temples.	Золотой серп ее развился, и пряди обвисли на висках.

'I don't care - even if he is dead', she cried, hoarse with misery. 'What does it matter now?	- Пусть! Пусть! Пусть даже убит, - надломленно и хрипло крикнула она. - Все равно.
I'll drink to him.'	Я пью. Я пью.
'He can never, never be forgiven for his abdication at Dno Station.	- Ему никогда, никогда не простится его отречение на станции Дно.
Never.	Никогда.
But we have learned by bitter experience now, and we know that only the monarchy can save Russia.	Но все равно, мы теперь научены горьким опытом и знаем, что спасти Россию может только монархия.
Therefore if the Tsar is dead - long live the Tsar!' shouted Alexei and raised his glass.	Поэтому, если император мертв, да здравствует император! - Турбин крикнул и поднял стакан.
' Hurrah!	- Ур-ра!
Hur-rah!	Ур-ра!
Hur-ra-ah!' The threefold cry roared across the dining-room.	Ур-ра-а!! - трижды в грохоте пронеслось по столовой.
Downstairs Vasilisa leaped up in a cold sweat.	Василиса вскочил внизу в холодном поту.
Suddenly weakened, he gave a piercing shriek and woke up his wife Wanda.	Со сна он завопил истошным голосом и разбудил Ванду Михайловну.
'My God, oh my God . . ' Wanda mumbled, clutching his nightshirt.	-Боже мой... бо... бо... - бормотала Ванда, цепляясь за его сорочку.
'What the hell's going on?	- Что же это такое?
At three o'clock in the morning!' the weeping Vasilisa shrieked at the black ceiling. 'This time I really am going to lodge a complaint!'	Три часа ночи! - завопил, плача, Василиса, адресуясь к черному потолку. - Я жаловаться наконец буду!
Wanda groaned.	Ванда захныкала.
Suddenly they both went rigid.	И вдруг оба окаменели.
Quite clearly, seeping down through the ceiling, came a thick, greasy wave of sound, dominated by a powerful baritone resonant as a belname = "note"	Сверху явственно, просачиваясь сквозь потолок, выплывала густая масляная волна и над ней главенствовал мощный, как колокол, звенящий баритон:
'. . . God Save His Majesty, Tsar of all Russia . . .'	...си-ильный, де-ержавный царр-ствуй на славу...
Vasilisa's heart stopped and even his feet broke out into a cold sweat.	Сердце у Василисы остановилось, и вспотели цыганским потом даже ноги.
Feeling as if his tongue had turned to felt, he burbled:	Суконно шевеля языком, он забормотал:
'No ... it can't be . . . they're insane .. .	- Нет... они, того, душевнобольные...
They'll get us into such trouble that we'll never come out of it alive.	Ведь они нас под такую беду могут подвести, что не расхлебаешь.
The old anthem is illegal now!	Ведь гимн же запрещен!
Christ, what are they doing?	Боже ты мой, что же они делают?
They can be heard out on the street, for God's sake!'	На улице-то, на улице слышно!!

Wanda had already slumped back like a stone and had fallen asleep again, but Vasilisa could not bring himself to lie down until the last chord had faded away upstairs amid a confused babble of shouts.	Но Ванда уже свалилась как камень и опять заснула. Василиса же лег лишь тогда, когда последний аккорд расплылся наверху в смутном грохоте и вскрикиваньях.
'Russia acknowledges only one Orthodox faith and one Tsar!' shouted Myshlaevsky, swaying.	- На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная! -покачиваясь, кричал Мышлаевский.
' Right!'	- Верно!
'Week ago ... at the theater . . . went to see Paul the First', Myshlaevsky mumbled thickly, 'and when the actor said those words I couldn't keep quiet and I shouted out	-Я... был на "Павле Первом"... неделю тому назад... - заплетаясь, бормотал Мышлаевский - и когда артист произнес эти слова, я не выдержал и крикнул:
"Right!" - and d'you know what? Everyone clapped.	"Верр-но!" - и что ж вы думаете, кругом зааплодировали.
All except some swine in the upper circle who yelled	И только какая-то сволочь в ярусе крикнула:
"Idiot!" '	"Идиот!"
'Damned Yids', growled Karas, now almost equally drunk.	- Жи-ды, - мрачно крикнул опьяневший Карась.
A thickening haze enveloped them all . . .	Туман. Туман. Туман.
Tonk-tank . . . tonk-tank . . . they had passed the point when there was any longer any sense in drinking more vodka, even wine; the only remaining stage was stupor or nausea.	Тонк-танк... тонк-танк... Уже водку пить немыслимо, уже вино пить немыслимо, идет в душу и обратно возвращается.
In the narrow little lavatory, where the lamp jerked and danced from the ceiling as though bewitched, everything went blurred and spun round and round.	В узком ущелье маленькой уборной, где лампа прыгала и плясала на потолке, как заколдованная, все мутилось и ходило ходуном.
Pale and miserable, Myshlaevsky retched violently.	Бледного, замученного Мышлаевского тяжко рвало.
Alexei Turbin, drunk himself, looking terrible with a twitching nerve on his cheek, his hair plastered damply over his forehead, supported Myshlaevsky.	Турбин, сам пьяный, страшный, с дергающейся щекой, со слипшимися на лбу волосами, поддерживал Мышлаевского.
' Ah-aakh	- А-а...
Finally Myshlaevsky leaned back from the bowl with a groan, tried painfully to focus his eyes and clung to Alexei's arms like a limp sack.	Тот, наконец, со стоном откинулся от раковины, мучительно завел угасающие глаза и обвис на руках у Турбина, как вытряхнутый мешок.
'Ni-kolka!' Someone's voice boomed out through the fog and black spots, and it took Alexei several seconds to realise that the voice was his own. 'Nikolka!' he repeated.	- Ни-колка, - прозвучал в дыму и черных полосах чей-то голос, и только через несколько секунд Турбин понял, что этот голос его собственный. -Ни-колка! - повторил он.
A white lavatory wall swung open and turned green.	Белая стенка уборной качнулась и превратилась в зеленую.
' God, how sickening, how disgusting.	"Боже-е, боже-е, как тошно и противно.
I swear I'll never mix vodka and wine again.	Не буду, клянусь, никогда мешать водку с вином".
Nikol . . .'	Никол...

'Ah-ah', Myshlaevsky groaned hoarsely and sat down on the floor.	- А-а, - хрипел Мышлаевский, оседая к полу.
A black crack widened and through it appeared Nikolka's head and chevron.	Черная щель расширилась, и в ней появилась Николкина голова и шеврон.
'Nikol. . . help me to get him up.	- Никол... помоги, бери его.
There, pick him up like this, under his arm.'	Бери так, под руку.
'Poor fellow', muttered Nikolka shaking his head sympathetically and straining himself to pick up his friend.	-Ц... ц... ц... Эх, эх, - жалостливо качая головой, бормотал Николка и напрягался.
The half-lifeless body slithered around, twitching legs slid in every direction and the lolling head hung like a puppet's on a string.	Полумертвое тело моталось, ноги, шаркая, разъезжались в разные стороны, как на нитке, висела убитая голова.
Tonk-tank went the clock, as it fell off the wall and jumped back into place again.	Тонк-танк. Часы ползли со стены и опять на нее садились.
Bunches of flowers danced a jig in the vase.	Букетиками плясали цветики на чашках.
Elena's face was flushed with red patches and a lock of hair dangled over her right eyebrow.	Лицо Елены горело пятнами, и прядь волос танцевала над правой бровью.
'That's right.	- Так.
Now put him to bed.'	Клади его.
' At least wrap him in a bathrobe.	- Хоть халат-то запахни ему.
He's indecent like that with me around.	Ведь неудобно, я тут.
You damned fools - you can't hold your drink.	Проклятые черти. Пить не умеете.
Viktor!	Витька!
Viktor!	Витька!
What's the matter with you?	Что с тобой?
Vik . . .'	Вить...
' Shut up, Elena.	- Брось.
You're no help.	Не поможет, Николушка, слушай.
Listen, Nikolka, in my study . . . there's a medicine bottle ... it says "Liquor ammonii", you can tell because the corner of the label's torn off . . . anyway, you can't mistake the smell of sal ammoniac.'	В кабинете у меня... на полке склянка, написано Liquor ammonii, а угол оборван к чертям, видишь ли... нашатырным спиртом пахнет.
' Yes, right away . . .'	- Сейчас... сейчас...
'You, a doctor - you ought to be ashamed of yourself, Alexei. ..'	Эх-эх. - И ты, доктор, хорош...
' All right, I know . . .'	- Ну, ладно, ладно.
'What?	-Что?
Has his pulse stopped?'	Пульса нету?
'No, he's just passed out.'	- Нет, вздор, отойдет.
'Basin!'	- Таз! Таз! - Таз извольте.

'Ah-aah	- А-а-а...
' Christ!'	- Эх вы!
Violent reek of ammonia.	Резко бьет нашатырный отчаянный спирт.
Karas and Elena held Myshlaevsky's mouth open.	Карась и Елена раскрывали рот Мышлаевскому.
Nikolka supported him while Alexei twice poured white cloudy liquid into his mouth.	Николка поддерживал его, и два раза Турбин лил ему в рот помутившуюся белую воду.
' Aah . . . ugh . . . urkhh . . .'	-А... хрр... у-ух... Тьф... фэ...
' The snow . . .'	- Снегу, снегу...
' God almighty.	- Господи боже мой.
Can't be helped, though. Only way to do it . . .'	Ведь это нужно ж так...
On his forehead lay a wet cloth dripping water, below it the swivelling, bloodshot whites of his eyes under half-closed lids, bluish shadows around the sharpened nose.	Мокрая тряпка лежала на лбу, с нее стекали на простыни капли, под тряпкой виднелись закатившиеся под набрякшие веки воспаленные белки глаз, и синеватые тени лежали у обострившегося носа.
For an anxious quarter of an hour, bumping each other with their elbows, they strove with the vanquished officer until he opened his eyes and croaked:	С четверть часа, толкая друг друга локтями, суетясь, возились с побежденным офицером, пока он не открыл глаза и не прохрипел:
' Aah ... let me go . . .'	- Ах... пусти...
'Right. That's better. He can stay and sleep here.'	- Тэк-с, ну ладно, пусть здесь и спит.
Lights went on in all the rooms and beds were quickly made up.	Во всех комнатах загорелись огни, ходили, приготовляя постели.
'Leonid, you'd better sleep in here, next to Nikolka's room.'	- Леонид Юрьевич, вы тут ляжете, у Николки.
' Very well.'	- Слушаюсь.
Copper-red in the face but cheerful, Shervinsky clicked his spurs and, bowing, showed the parting in his hair.	Шервинский, медно-красный, но бодрящийся, щелкнул шпорами и, поклонившись, показал пробор.
Elena's white hands fluttered over the pillows as she arranged them on the divan.	Белые руки Елены замелькали над подушками на диване.
'Please don't bother ... I can make up the bed myself.' 'Nonsense.	- Не затрудняйтесь... я сам. - Отойдите вы.
Stop tugging at that pillow - I don't need your help.'	Чего подушку за ухо тянете? Ваша помощь не нужна.
'Please let me kiss your hand ...'	- Позвольте ручку поцеловать...
' What for?'	- По какому поводу?
' Gratitude for all your trouble.'	- В благодарность за хлопоты.
'I can manage without hand-kissing for the moment . .	- Обойдется пока...
Nikolka, you're sleeping in your own bed.	Николка, ты у себя на кровати.

Well, how is he?'	Ну, как он?
'He's all right, sleeping it off.'	- Ничего, отошел, проспится.
Two camp beds were made up in the room leading to Nikolka's, behind two back-to-back bookcases.	Белым застелили два ложа и в комнате, предшествующей Николкиной. За двумя тесно сдвинутыми шкафами, полными книг.
In Professor Turbin's family the room was known as the library. #	Так и называлась комната в семье профессора -книжная.
As the lights went out in the library, in Nikolka's room and in the dining-room, a dark red streak of light crawled out of Elena's bedroom and into the dining-room through a narrow crack in the door.	И погасли огни, погасли в книжной, в Николкиной, в столовой. Сквозь узенькую щель, между полотнищами портьеры в столовую вылезла темно-красная полоска из спальни Елены.
The light pained her, so she had draped her bedside lamp with a dark red theater-cloak.	Свет ее томил, поэтому на лампочку, стоящую на тумбе у кровати, надела она темно-красный театральный капор.
Once Elena used to drive to an evening at the theater in that cloak, once when her arms, her furs and her lips had smelled of perfume, her face had been delicately powdered - and when under the hood of her cloak Elena had looked like Liza in The Queen of Spades.	Когда-то в этом капоре Елена ездила в театр вечером, когда от рук и меха и губ пахло духами, а лицо было тонко и нежно напудрено и из коробки капора глядела Елена, как Лиза глядит из "Пиковой Дамы".
But in the past year the cloak had turned threadbare with uncanny rapidity, the folds grown creased and stained and the ribbons shabby.	Но капор обветшал, быстро и странно, в один последний год, и сборки осеклись и потускнели, и потерлись ленты.
Still looking like Liza in The Queen of Spades, auburn-haired Elena now sat on the turned-down edge of her bed in a neglige, her hands folded in her lap.	Как Лиза "Пиковой Дамы", рыжеватая Елена, свесив руки на колени, сидела на приготовленной кровати в капоте.
Her bare feet were buried deep in the fur of a well-worn old bearskin rug.	Ноги ее были босы, погружены в старенькую, вытертую медвежью шкуру.
Her brief intoxication had gone completely, and now deep sadness enveloped her like a black cloak.	Недолговечный хмель ушел совсем, и черная, громадная печаль одевала Еленину голову, как капор.
From the next room, muffled by the bookshelf that had been placed across the closed door, came the faint whistle of Nikolka's breathing and Shervinsky's bold, confident snore.	Из соседней комнаты, глухо, сквозь дверь, задвинутую шкафом, доносился тонкий свист Николки и жизненный, бодрый храп Шервинского.
Dead silence from Mysh-Iaevsky and Karas in the library.	Из книжной молчание мертвенного Мышлаевского и Карася.
Alone, with the light shining on her nightgown and on the two black, blank windows, Elena talked to herself without constraint, sometimes half-aloud, sometimes whispering with lips that scarcely moved.	Елена была одна и поэтому не сдерживала себя и беседовала то вполголоса, то молча, едва шевеля губами, с капором, налитым светом, и с черными двумя пятнами окон.
' He's gone . . .'	- Уехал...
Muttering, she screwed up her dry eyes reflectively.	Она пробормотала, сощурила сухие глаза и задумалась.
She could not understand her own thoughts.	Мысли ее были непонятны ей самой.
He had gone, and at a time like this.	Уехал, и в такую минуту.

But then he was an extremely level-headed man and he had done the right thing by leaving ...	Но позвольте, он очень резонный человек и очень хорошо сделал, что уехал...
It was surely for the best.	Ведь это же к лучшему...
'But at a time like this . . .' Elena whispered, and sighed deeply.	-Но в такую минуту...- бормотала Елена и глубоко вздохнула.
'What sort of man is he?' In her way she had loved him and even grown attached to him.	- Что за такой человек? - Как будто бы она его полюбила и даже привязалась к нему.
Now in the solitude of this room, beside these black windows, so funereal, she suddenly felt an overwhelming sense of depression.	И вот сейчас чрезвычайная тоска в одиночестве комнаты, у этих окон, которые сегодня кажутся гробовыми.
Yet neither at this moment, nor for the whole eighteen months that she had lived with this man had there been in her heart of hearts that essential feeling without which no marriage can survive - not even such a brilliant match as theirs, between the beautiful, red-haired, golden Elena and a career officer of the general staff, a marriage with theater-cloaks, with perfume and spurs, unencumbered by children.	Но ни сейчас, ни все время - полтора года, - что прожила с этим человеком, и не было в душе самого главного, без чего не может существовать ни в коем случае даже такой блестящий брак между красивой, рыжей, золотой Еленой и генерального штаба карьеристом, брак с капорами, с духами, со шпорами, и облегченный, без детей.
Married to a sensible, careful Baltic German of the general staff.	Брак с генерально-штабным, осторожным прибалтийским человеком.
And yet -what was he really like?	И что это за человек?
What was that vital ingredient, whose lack had created the emptiness in the depth of Elena's soul?	Чего же это такого нет главного, без чего пуста моя душа?
'I know, I know what it is', said Elena to herself aloud. 'There's no respect.	- Знаю я, знаю, - сама сказала себе Елена, -уважения нет.
Do you realise, Sergei? I have never felt any respect for you', she announced meaningfully to her cloak, raising an admonitory finger.	Знаешь, Сережа, нет у меня к тебе уважения, -значительно сказала она красному капору и подняла палец.
She was immediately appalled at her loneliness, and longed for him to be there at that moment.	И сама ужаснувшись тому, что сказала, ужаснулась своему одиночеству, захотела, чтобы он тут был сию минуту. Без уважения, без этого главного, но чтобы был в эту трудную минуту здесь.
He had gone.	Уехал.
And her brothers had kissed him goodbye.	И братья поцеловались.
Did they really have to do that?	Неужели же так нужно?
But for God's sake, what am I saying?	Хотя позволь-ка, что ж я говорю?
What else should they have done?	А что бы они сделали?
Held back?	Удерживать его?
Of course not.	Да ни за что.
Well, maybe it was better that he shouldn't be here at such a difficult time and he was better gone, but they couldn't have refused to wish him Godspeed.	Да пусть лучше в такую трудную минуту его и нет, и не надо, но только не удерживать.
Of course not.	Да ни за что.

Let him go.	Пусть едет.
The fact was that although they had gone through the motions of embracing him, in the depth of their hearts they hated him.	Поцеловаться-то они поцеловались, но ведь в глубине души они его ненавидят.
God, yes-they did.	Ей-богу.
All this time you've been lying to yourself and yet when you stop to think for a moment, it's obvious -they hate him.	Так вот все лжешь себе, лжешь, а как задумаешься, - все ясно - ненавидят.
Nikolka still has some remnants of kindness and generosity toward him, but Alexei . . .	Николка, тот еще добрее, а вот старший...
And yet that's not quite true either.	Хотя нет.
Alexei is kind at heart too, yet he somehow hates him more.	Алеша тоже добрый, но как-то он больше ненавидит.
Oh my God, what am I saying?	Господи, что же это я думаю?
Sergei, what am I saying about you?	Сережа, что это я о тебе думаю?
Suddenly we're cut off . . .	А вдруг отрежут...
He's gone and here am I . . .	Он там останется, я здесь...
'My husband,' she said with a sigh, and began to unbutton her neglige, 'my husband . . .'	- Мой муж, - сказала она, вздохнувши, и начала расстегивать капотик. - Мой муж...
Red and glowing, her cloak listened intently, then asked:	Капор с интересом слушал, и щеки его осветились жирным красным светом. Спрашивал:
'But what sort of a man is your husband?' #	- А что за человек твой муж?
'He's a swine, and nothing more!' said Alexei Turbin to himself, alone in his room across the lobby from Elena.	- Мерзавец он. Больше ничего! - сам себе сказал Турбин, в одиночестве через комнату и переднюю от Елены.
He had divined what she was thinking and it infuriated him. 'He's a swine - and I'm a weakling.	Мысли Елены передались ему и жгли его уже много минут. - Мерзавец, а я, действительно, тряпка.
Kicking him out might have been going too far, but I should at least have turned my back on him.	Если уж не выгнал его, то по крайней мере, нужно было молча уйти.
To hell with him.	Поезжай к чертям.
And it's not because he left Elena at a time like this that he's a swine, that has really very little to do with it - no, it's because of something quite different.	Не потому даже мерзавец, что бросил Елену в такую минуту, это, в конце концов, мелочь, вздор, а совсем по-другому.
But what, exactly?	Но вот почему?
It's only too clear, of course.	А черт, да понятен он мне совершенно.
He's a wax dummy without the slightest conception of decency!	О, чертова кукла, лишенная малейшего понятия о чести!
Whatever he says, he talks like a senseless fathead -and he's a graduate of the military academy, who are supposed to be the elite of Russia . . .'	Все, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это офицер русской военной академии. Это лучшее, что должно было быть в России...

Silence in the apartment.	Квартира молчала.
The streak of light from Elena's room was extinguished.	Полоска, выпадавшая из спальни Елены, потухла.
She fell asleep and her thoughts faded away, but for a long time Alexei Turbin sat unhappily at the little writing desk in his little room.	Она заснула, и мысли ее потухли, но Турбин еще долго мучился у себя в маленькой комнате, у маленького письменного стола.
The vodka and the hock had violently disagreed with him.	Водка и германское вино удружили ему плохо.
He sat looking with red-rimmed eyes at a page of the first book he happened to pick up and tried to read, his mind always flicking senselessly back to the same line:	Он сидел и воспаленными глазами глядел в страницу первой попавшейся ему книги и вычитывал, бессмысленно возвращаясь к одному и тому же:
'Honor is to a Russian but a useless burden . . .'	Русскому человеку честь - одно только лишнее бремя...
It was almost morning when he undressed and fell asleep. He dreamed of a nasty little man in baggy check pants who said with a sneer:	Только под утро он разделся и уснул, и вот во сне явился к нему маленького роста кошмар в брюках в крупную клетку и глумливо сказал:
' Better not sit on a hedgehog if you're naked!	- Голым профилем на ежа не сядешь?..
Holy Russia is a wooden country, poor and . . . dangerous, and to a Russian honor is nothing but a useless burden.'	Святая Русь - страна деревянная, нищая и... опасная, а русскому человеку честь - только лишнее бремя.
'Get out!' shouted Turbin in his dream. 'You filthy little rat-I'll get you!' In his dream Alexei sleepily fumbled in his desk drawer for an automatic, found it, tried to shoot the horrible little man, chased after him and the dream dissolved.	- Ах ты! - вскричал во сне Турбин, - г-гадина, да я тебя. - Турбин во сне полез в ящик стола доставать браунинг, сонный, достал, хотел выстрелить в кошмар, погнался за ним, и кошмар пропал.
For a couple of hours he fell into a deep, black, dreamless sleep and when a pale delicate light began to dawn outside the windows of his room that opened on to the verandah, Alexei began to dream about the City.	Часа два тек мутный, черный, без сновидений сон, а когда уже начало светать бледно и нежно за окнами комнаты, выходящей на застекленную веранду, Турбину стал сниться Город.
Four	4
Beautiful in the frost and mist-covered hills above the Dnieper, the life of the City hummed and steamed like a many-layered honeycomb.	Как многоярусные соты, дымился и шумел и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром.
All day long smoke spiralled in ribbons up to the sky from innumerable chimney-pots.	Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу.
A haze floated over the streets, the packed snow creaked underfoot, houses towered to five, six and even seven storeys.	Улицы курились дымкой, и скрипел сбитый гигантский снег. И в пять, и в шесть, и в семь этажей громоздились дома.
By day their windows were black, while at night they shone in rows against the deep, dark blue sky.	Днем их окна были черны, а ночью горели рядами в темно-синей выси.
As far as the eye could see, like strings of precious stones, hung the rows of electric globes suspended high from the elegant curlicues of tall lamp-posts.	Цепочками, сколько хватало глаз, как драгоценные камни, сияли электрические шары, высоко подвешенные на закорючках серых длинных столбов.

By day the streetcars rolled by with a steady, comfortable rumble, with their yellow straw-stuffed seats of handsome foreign design.	Днем с приятным ровным гудением бегали трамваи с желтыми соломенными пухлыми сиденьями, по образцу заграничных.
Shouting as they went cabmen drove from hill to hill and fur collars of sable and silver fox gave beauty and mystery to women's faces.	Со ската на скат, покрикивая, ехали извозчики, и темные воротники - мех серебристый и черный -делали женские лица загадочными и красивыми.
The gardens lay silent and peaceful, weighed down with white virgin snow.	Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом.
And there were more gardens in the City than any other city in the world.	И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира.
They sprawled everywhere, with their avenues of chestnuts, their terraces of maples and limes.	Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами.
The beautiful hills rising above the Dnieper were made even lovelier by gardens that rose terrace-wise, spreading, at times flaming into colour like a million sunspots, at others basking in the perpetual gentle twilight of the Imperial Gardens, the terrifying drop over the escarpment quite unprotected by the ancient, rotting black beams of the parapet.	Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках царствовал вечный Царский сад. Старые сгнившие черные балки парапета не преграждали пути прямо к обрывам на страшной высоте.
The sheer hillsides, lashed by snowstorms, fell away to the distant terraces below which in turn spread further and wider, merging into the tree-lined embankments that curved along the bank of the great river. Away and away wound the dark river like a ribbon of forged steel, into the haze, further than the eye could see even from the City's highest eminence, on to the Dnieper Rapids, to the Zaporozhian Sech, to the Chersonese, to the far distant sea.	Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а те расходились все дальше и шире, переходили в береговые рощи, над шоссе, вьющимся по берегу великой реки, и темная, скованная лента уходила туда, в дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море.
In winter, more than in any other city in the world, quiet fell over the streets and alleyways of the two halves of the City - the Upper City on the hilltops and the Lower City spread along the curve of the frozen Dnieper - and the City's mechanical roar retreated inside the stone buildings, grew muffled and sank to a low hum.	Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и верхнего Города, на горах, и Города нижнего, раскинувшегося в излучине замерзшего Днепра, и весь машинный гул уходил внутрь каменных зданий, смягчался и ворчал довольно глухо.
All the City's energy, stored up during a summer of sunshine and thunderstorms, was expended in light.	Вся энергия Города, накопленная за солнечное и грозовое лето, выливалась в свете.
From four o'clock in the afternoon light would start to burn in the windows of the houses, in the round electric globes, in the gas street-lamps, in the illuminated house-numbers and in the vast windows of electric power-stations, turning people's thoughts towards the terrifying prospect of man's electric-powered future, those great windows through which could be glimpsed the machines whose desperate, ceaselessly revolving wheels shook the earth to its very core.	Свет с четырех часов дня начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных сплошных окнах электрических станций, наводящих на мысль о страшном и суетном электрическом будущем человечества, в их сплошных окнах, где были видны неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины, до корня расшатывающие самое основание земли.
All night long the City shone, glittered and danced with light until morning, when the lights went out and the City cloaked itself once more in smoke and mist.	Играл светом и переливался, светился и танцевал и мерцал Г ород по ночам до самого утра, а утром угасал, одевался дымом и туманом.

But the brightest light of all was the white cross held by the gigantic statue of St Vladimir atop Vladimir Hill. It could be seen from far, far away and often in summer, in thick black mist, amid the osier-beds and tortuous meanders of the age-old river, the boatmen would see it and by its light would steer their way to the City and its wharves.	Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Г ород, к его пристаням.
In winter the cross would glow through the dense black clouds, a frozen unmoving landmark towering above the gently sloping expanse of the eastern bank, whence two vast bridges were flung across the river.	Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега, от которого были перекинуты два громадных моста.
One, the ponderous Chain Bridge that led to the right-bank suburbs, the other high, slim and urgent as an arrow that carried the trains from where, far away, crouched another city, threatening and mysterious: Moscow. #	Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку на том берегу, другой - высоченный, стреловидный, по которому прибегали поезда оттуда, где очень, очень далеко сидела, раскинув свою пеструю шапку, таинственная Москва.
In that winter of 1918 the City lived a strange unnatural life which is unlikely ever to be repeated in the twentieth century.	И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии.
Behind the stone walls every apartment was overfilled.	За каменными стенами все квартиры были переполнены.
Their normal inhabitants constantly squeezed themselves into less and less space, willy-nilly making way for new refugees crowding into the City, all of whom arrived across the arrow-like bridge from the direction of that enigmatic other city.	Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею впуская новых пришельцев, устремлявшихся на Город. И те как раз и приезжали по этому стреловидному мосту оттуда, где загадочные сизые дымки.
Among the refugees came gray-haired bankers and their wives, skilful businessmen who had left behind their faithful deputies in Moscow with instructions to them not to lose contact with the new world which was coming into existence in the Muscovite kingdom; landlords who had secretly left their property in the hands of trusted managers; industrialists, merchants, lawyers, politicians.	Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам, промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели.
There came journalists from Moscow and Petersburg, corrupt, grasping and cowardly.	Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые.
Prostitutes.	Кокотки.
Respectable ladies from aristocratic families and their delicate daughters, pale depraved women from Petersburg with carmine-painted lips; secretaries of civil service departmental chiefs; inert young homosexuals.	Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами. Бежали секретари директоров департаментов, юные пассивные педерасты.
Princes and junk-dealers, poets and pawnbrokers, gendarmes and actresses from the Imperial theatres.	Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров.
Squeezing its way through the crack, this mass of people converged on the City.	Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.

All spring, beginning with the election of the Hetman, refugees had poured into the City.	Всю весну, начиная с избрания гетмана, он наполнялся и наполнялся пришельцами.
In apartments people slept on divans and chairs.	В квартирах спали на диванах и стульях.
They dined in vast numbers at rich men's tables.	Обедали огромными обществами за столами в богатых квартирах.
Countless little restaurants were opened which stayed open for business until far into the night, cafes which sold both coffee and women, new and intimate little theatres where the most famous actors bent themselves into contortions to raise a laugh among the refugees from two capitals.	Открылись бесчисленные съестные лавки-паштетные, торговавшие до глубокой ночи, кафе, где подавали кофе и где можно было купить женщину, новые театры миниатюр, на подмостках которых кривлялись и смешили народ все наиболее известные актеры, слетевшиеся из двух столиц, открылся знаменитый театр
That famous theatre, the Lilac Negro, was opened and a gorgeous night club for poets, actors and artists called Dust and Ashes kept its cymbals ringing on Nikolaevsky Street until broad daylight.	"Лиловый негр" и величественный, до белого утра гремящий тарелками, клуб "Прах" (поэты -режиссеры - артисты - художники) на Николаевской улице.
New magazines sprang up overnight and the best pens in Russia began writing articles in them abusing the Bolsheviks.	Тотчас же вышли новые газеты, и лучшие перья в России начали писать в них фельетоны и в этих фельетонах поносить большевиков.
All day long cab-drivers drove their passengers from restaurant to restaurant, at night the band would strike up in the cabaret and through the tobacco smoke glowed the unearthly beauty of exhausted, white-faced, drugged prostitutes.	Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная музыка, и в табачном дыму светились неземной красотой лица белых, истощенных, закокаиненных проституток.
The City swelled, expanded, overflowed like leavened dough rising out of its baking-tin.	Г ород разбухал, ширился, лез, как опара из горшка.
The gambling clubs rattled on until dawn, where some gamblers were from Petersburg and others from the City itself, others still were stiff, proud German majors and lieutenants whom the Russians feared and respected, card-sharpers from Moscow clubs and Russo-Ukrainian landlords whose lives and property hung by a thread.	До самого рассвета шелестели игорные клубы, и в них играли личности петербургские и личности городские, играли важные и гордые немецкие лейтенанты и майоры, которых русские боялись и уважали. Играли арапы из клубов Москвы и украинско-русские, уже висящие на волоске помещики.
At Maxim's cafe a plump, fascinating Roumanian made his violin whistle like a nightingale; his gorgeous eyes sad and languorous with bluish whites, and his hair like velvet.	В кафе "Максим" соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын, и глаза у него были чудесные, печальные, томные, с синеватым белком, а волосы - бархатные.
The lights, shaded with gypsy shawls, cast two sorts of light - white electric light downwards, orange light upwards and sideways.	Лампы, увитые цыганскими шалями, бросали два света - вниз белый электрический, а вбок и вверх -оранжевый.
The ceiling was draped starlike with swathes of dusty blue silk, huge diamonds glittered and rich auburn Siberian furs shone from dim, intimate corners.	Звездою голубого пыльного шелку разливался потолок, в голубых ложах сверкали крупные бриллианты и лоснились рыжеватые сибирские меха.
And it smelled of roasted coffee, sweat, vodka and French perfume.	И пахло жженым кофе, потом, спиртом и французскими духами.

All through the summer of 1918 the cab-drivers did a roaring trade and the shop windows were crammed with flowers, great slabs of rich filleted sturgeon hung like golden planks and the two-headed eagle glowed on the labels of sealed bottles of Abrau, that delicious Russian champagne.	Все лето восемнадцатого года по Николаевской шаркали дутые лихачи, в наваченных кафтанах, и в ряд до света конусами горели машины. В окнах магазинов мохнатились цветочные леса, бревнами золотистого жиру висели балыки, орлами и печатями томно сверкали бутылки прекрасного шампанского вина "Абрау".
All that summer the pressure of newcomers mounted - men with gristly-white faces and grayish, clipped toothbrush moustaches, operatic tenors with gleaming polished boots and insolent eyes, ex-members of the State Duma in pince-nez, whores with resounding names. Billiard players took girls to shops to buy them lipstick, nail-polish, and ladies' panties in gauzy chiffon, cut out in the most curious places.	И все лето, и все лето напирали и напирали новые. Появились хрящевато-белые с серенькой бритой щетинкой на лицах, с сияющими лаком штиблетами и наглыми глазами тенора-солисты, члены Государственной думы в пенсне, б... со звонкими фамилиями, биллиардные игроки... водили девок в магазины покупать краску для губ и дамские штаны из батиста с чудовищным разрезом. Покупали девкам лак.
They sent off letters through the only escape-hole across turbulent, insecure Poland (not one of them, incidentally, had the slightest idea what was going on there or even what sort of place this new country -Poland - was) to Germany, that great nation of honest Teutons - begging for visas, transferring money, sensing that before long they would have to flee Russian territory altogether to where they would be finally and utterly safe from the terrible civil war and the thunder of Bolshevik regiments.	Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу (ни один черт не знал, кстати говоря, что в ней творится и что это за такая новая страна - Польша), в Германию, великую страну честных тевтонов, запрашивая визы, переводя деньги, чуя, что, может быть, придется ехать дальше и дальше, туда, куда ни в коем случае не достигнет страшный бой и грохот большевистских боевых полков.
They dreamed of France, of Paris, in anguish at the thought that it was extremely difficult, if not nearly impossible to get there.	Мечтали о Франции, о Париже, тосковали при мысли, что попасть туда очень трудно, почти невозможно.
And there were other thoughts, vague and more frightening, which would suddenly come to mind in sleepless nights on divans in other people's apartments.	Еще больше тосковали во время тех страшных и не совсем ясных мыслей, что вдруг приходили в бессонные ночи на чужих диванах.
'And what if. . . what if that steel cordon were to snap	- А вдруг? а вдруг? а вдруг? лопнет этот железный кордон...
And the gray hordes poured in.	И хлынут серые.
The horror . . .'	Ох, страшно...
These thoughts would come at those times when from far, far away came the dull thump of gunfire: for some reason firing went on outside the City throughout the whole of that glittering, hot summer, when those gray, metallic Germans kept the peace all around, whilst in the City itself they could hear the perpetual muffled crack of rifle-fire on the outskirts.	Приходили такие мысли в тех случаях, когда далеко, далеко слышались мягкие удары пушек -под Г ородом стреляли почему-то все лето, блистательное и жаркое, когда всюду и везде охраняли покой металлические немцы, а в самом Г ороде постоянно слышались глухонькие выстрелы на окраинах: па-па-пах.
Who was shooting at whom, nobody knew.	Кто в кого стрелял - никому не известно.
It happened at night.	Это по ночам.
And by day people were reassured by the occasional sight of a regiment of German hussars trotting down the main street, the Kreshchatik, or down Vladimir Street.	А днем успокаивались, видели, как временами по Крещатику, главной улице, или по Владимирской проходил полк германских гусар.

And what regiments they were!	Ах, и полк же был!
Fur busbies crowning proud faces, scaly brass chinstraps clasping stone-hard jaws, the tips of red 'Kaiser Wilhelm' moustaches pointing upward like twin arrows.	Мохнатые шапки сидели над гордыми лицами, и чешуйчатые ремни сковывали каменные подбородки, рыжие усы торчали стрелами вверх.
Squadrons of horses advancing in tight ranks of four, powerful seventeen-hand chestnuts, all six hundred troopers encased in blue-gray tunics like the cast-iron uniforms on the statues of their ponderous Germanic heroes that adorned the city of Berlin.	Лошади в эскадронах шли одна к одной, рослые, рыжие четырехвершковые лошади, и серо-голубые френчи сидели на шестистах всадниках, как чугунные мундиры их грузных германских вождей на памятниках городка Берлина.
People who saw them were cheered and reassured, and jeered at the distant Bolsheviks, who were furiously grinding their teeth on the other side of the barbed wire along the border.	Увидав их, радовались и успокаивались и говорили далеким большевикам, злорадно скаля зубы из-за колючей пограничной проволоки: - А ну, суньтесь!
They hated the Bolsheviks, but not with the kind of aggressive hatred which spurs on the hater to fight and kill, but with a cowardly hatred which whispers around dark corners.	Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты.
They hated by night, choking with anxiety, by day in restaurants reading newspapers full of descriptions of Bolsheviks shooting officers and bankers in the back of the neck with Mausers, and how the Moscow shopkeepers were selling horsemeat infected with glanders.	Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге, днем в ресторанах, читая газеты, в которых описывалось, как большевики стреляют из маузеров в затылки офицерам и банкирам и как в Москве торгуют лавочники лошадиным мясом, зараженным сапом.
All of them - merchants, bankers, industrialists, lawyers, actors, landlords, prostitutes, ex-members of the State Council, engineers, doctors and writers, felt one thing in common-hatred. #	Ненавидели все - купцы, банкиры, промышленники, адвокаты, актеры, домовладельцы, кокотки, члены государственного совета, инженеры, врачи и писатели...
And there were officers, officers who had fled from the north and from the west - the former front line -and they all headed for the City. There were very many of them and their numbers increased all the time.	Были офицеры. И они бежали и с севера, и с запада - бывшего фронта - и все направлялись в Город, их было очень много и становилось все больше.
They risked their lives to come because being officers, mostly penniless and bearing the ineradicable stamp of their profession, they of all refugees had the greatest difficulty in acquiring forged papers to enable them to get across the frontier.	Рискуя жизнью, потому что им, большею частью безденежным и носившим на себе неизгладимую печать своей профессии, было труднее всего получить фальшивые документы и пробраться через границу.
Yet they did manage to cross the line and appeared in the City with hunted looks, lousy and unshaven, without badges of rank, and adopted any expedient which enabled them to stay alive and eat.	Они все-таки сумели пробраться и появиться в Г ороде, с травлеными взорами, вшивые и небритые, беспогонные, и начинали в нем приспосабливаться, чтобы есть и жить.

Among them were old inhabitants of the City who had returned home with the same idea in their minds as Alexei Turbin - to rest, recuperate and start again by building a new life, not a soldier's life but an ordinary human existence; there were also hundreds of others for whom staying in Petersburg or Moscow was out of the question.	Были среди них исконные старые жители этого Города, вернувшиеся с войны в насиженные гнезда с той мыслью, как и Алексей Турбин, -отдыхать и отдыхать и устраивать заново не военную, а обыкновенную человеческую жизнь, и были сотни и сотни чужих, которым нельзя было уже оставаться ни в Петербурге, ни в Москве.
Some of them - the Cuirassiers, Chevalier Guards, Horse Guards and Guards Lancers - swam easily in the murky scum of the City's life in that troubled time.	Одни из них - кирасиры, кавалергарды, конногвардейцы и гвардейские гусары, выплывали легко в мутной пене потревоженного Города.
The Hetman's bodyguard wore fantastic uniforms and at the Hetman's tables there was room for up to two hundred people with slicked-down hair and mouthfuls of decayed yellow teeth with gold fillings.	Г етманский конвой ходил в фантастических погонах, и за гетманскими столами усаживалось до двухсот масленых проборов людей, сверкающих гнилыми желтыми зубами с золотыми пломбами.
Anyone who was not found a place in the Hetman's bodyguard was found an even softer billet by women in expensive fur coats in opulent, panelled apartments in Lipki, the most exclusive part of town, or settled into restaurants or hotel rooms.	Кого не вместил конвой, вместили дорогие шубы с бобровыми воротниками и полутемные, резного дуба квартиры в лучшей части Города - Липках, рестораны и номера отелей...
Others, such as staff-captains of shattered and disbanded regiments of the line, or hussars who had been in the thick of the fighting like Colonel Nai-Turs, hundreds of ensigns and second lieutenants, former students like Karas, their careers ruined by the war and the revolution, and first lieutenants, who had also enlisted from university but who could never go back and study, like Viktor Myshlaevsky.	Другие, армейские штабс-капитаны конченых и развалившихся полков, боевые армейские гусары, как полковник Най-Турс, сотни прапорщиков и подпоручиков, бывших студентов, как Степанов -Карась, сбитых с винтов жизни войной и революцией, и поручики, тоже бывшие студенты, но конченные для университета навсегда, как Виктор Викторович Мышлаевский.
In their stained gray coats, with still unhealed wounds, with a torn dark strip on each shoulder where their badges of rank had been, they arrived in the City and they slept on chairs, in their own homes or in other people's, using their greatcoats as blankets. They drank vodka, roamed about, tried to find something to do and boiled with anger.	Они, в серых потертых шинелях, с еще не зажившими ранами, с ободранными тенями погон на плечах, приезжали в Город и в своих семьях или в семьях чужих спали на стульях, укрывались шинелями, пили водку, бегали, хлопотали и злобно кипели.
It was these men who hated the Bolsheviks with the kind of direct and burning hatred which could drive them to fight.	Вот эти последние ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть в драку.
And there were officer cadets.	Были юнкера.
When the revolution broke out there were four officer-cadet schools in the City - an engineers' school, an artillery school and two infantry schools.	В Городе к началу революции оставалось четыре юнкерских училища - инженерное, артиллерийское и два пехотных.
They were closed and broken up to a rattle of gunfire from mutinous soldiery and boys just out of high school and first-year students were thrown out on to the street crippled and wounded. They were not children and not adults, neither soldiers nor civilians, but boys like the seventeen-year-old Nikolka Turbin .	Они кончились и развалились в грохоте солдатской стрельбы и выбросили на улицы искалеченных, только что кончивших гимназистов, только что начавших студентов, не детей и не взрослых, не военных и не штатских, а таких, как семнадцатилетний Николка Турбин...

'Of course I'm delighted to think that the Ukraine is under the benevolent sway of the Hetman.	- Все это, конечно, очень мило, и над всем царствует гетман.
But I have never yet been able to discover, and in all probability never will until my dying day, just exactly who is this invisible despot with a title that sounds more appropriate to the seventeenth century than the twentieth.'	Но, ей-богу, я до сих пор не знаю, да и знать не буду, по всей вероятности, до конца жизни, что собой представляет этот невиданный властитель с наименованием, свойственным более веку семнадцатому, нежели двадцатому.
'Yes - exactly who is he, Alexei?'	- Да кто он такой, Алексей Васильевич?
'An ex-officer of the Chevalier Guards, a general, richlandowner, his name is Pavel Petrovich Skoropadsky!	- Кавалергард, генерал, сам крупный богатый помещик, и зовут его Павлом Петровичем...
By some curious irony of fate and history his election, held in April 1918, took place in a circus-a fact which will doubtless provide future historians with abundant material for humor.	По какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его, состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке. Будущим историкам это, вероятно, даст обильный материал для юмора.
The people, however, in particular the settled inhabitants of the City who had already experienced the first shocks of civil war, not only failed to see the humor of the situation but were unable to discern any sense in it at all.	Г ражданам же, в особенности оседлым в Г ороде и уже испытавшим первые взрывы междоусобной брани, было не только не до юмора, но и вообще не до каких-либо размышлений.
The election had taken place with bewildering speed. Before most people knew it had happened it was all over -and God bless the Hetman.	Избрание состоялось с ошеломляющей быстротой - и слава богу. Гетман воцарился - и прекрасно.
What did it matter anyway, just so long as there was meat and bread in the market and no shooting in the streets, and so long - above all - as the Bolsheviks were kept out and the common people were kept from looting.	Лишь бы только на рынках было мясо и хлеб, а на улицах не было стрельбы, чтобы, ради самого господа, не было большевиков, и чтобы простой народ не грабил.
Well, more or less all of this was put into effect under the Hetman - indeed to a considerable degree.	Ну что ж, все это более или менее осуществилось при гетмане, пожалуй, даже в значительной степени.
At least the Moscow and Petersburg refugees and the majority of people in the City itself, even though they laughed at the Hetman's curious state and like Captain Talberg called it a ludicrous operetta, sincerely blessed the Hetman, and said to themselves	По крайней мере, прибегающие москвичи и петербуржцы и большинство горожан, хоть и смеялись над странной гетманской страной, которую они, подобно капитану Тальбергу, называли опереткой, невсамделишным царством, гетмана славословили искренне... и...
'God grant that it lasts for ever'.	"Дай бог, чтобы это продолжалось вечно".
But whether it could last for ever, no one could say -not even the Hetman himself.	Но вот могло ли это продолжаться вечно, никто бы не мог сказать, и даже сам гетман. Да-с.
For the fact was that although life in the City went on with apparent normality - it had a police force, a civil service, even an army and newspapers with various names - not a single person in it knew what was going on around and about the City, in the real Ukraine, a country of tens of millions of people, bigger than France.	Дело в том, что Г ород - Г ородом, в нем и полиция - варта, и министерство, и даже войско, и газеты различных наименований, а вот что делается кругом, в той настоящей Украине, которая по величине больше Франции, в которой десятки миллионов людей, этого не знал никто.

They not only knew nothing about the distant parts of the country, but they were even, ridiculous though it seems, in utter ignorance of what was happening in the villages scattered about twenty or thirty miles away from the City itself.	Не знали, ничего не знали, не только о местах отдаленных, но даже, - смешно сказать, - о деревнях, расположенных в пятидесяти верстах от самого Города.
They neither knew nor cared about the real Ukraine and they hated it with all their heart and soul.	Не знали, но ненавидели всею душой.
And whenever there came vague rumors of events from that mysterious place called 'the country', rumors that the Germans were robbing the peasants, punishing them mercilessly and mowing them down by machine-gun fire, not only was not a single indignant voice raised in defense of the Ukrainian peasants but, under silken lampshades in drawing-rooms, they would bare their teeth in a wolfish grin and mutter:	И когда доходили смутные вести из таинственных областей, которые носят название - деревня, о том, что немцы грабят мужиков и безжалостно карают их, расстреливая из пулеметов, не только ни одного голоса возмущения не раздалось в защиту украинских мужиков, но не раз, под шелковыми абажурами в гостиных, скалились по-волчьи зубы и слышно было бормотание:
' Serve them right!	- Так им и надо!
And a bit more of that sort of treatment wouldn't do 'em any harm either.	Так и надо; мало еще!
I'd give it 'em even harder.	Я бы их еще не так.
That'll teach them to have a revolution - didn't want their own masters, so now they can have a taste of another!'	Вот будут они помнить революцию. Выучат их немцы - своих не хотели, попробуют чужих!
'You're so mistaken . . .'	- Ох, как неразумны ваши речи, ох, как неразумны.
'What on earth d'you mean, Alexei?	-Да что вы, Алексей Васильевич!.. Ведь это такие мерзавцы.
They're nothing more than a bunch of animals.	Это же совершенно дикие звери.
The Germans'll show 'em . . .'	Ладно. Немцы им покажут.
The Germans were everywhere.	Немцы!! Немцы!! И повсюду: Немцы!!! Немцы!!
At least, they were all over the Ukraine; but away to the north and east beyond the furthest line of the blue-brown forest were the Bolsheviks.	Ладно: тут немцы, а там, за далеким кордоном, где сизые леса, большевики.
Only these two forces counted.	Только две силы.
Five	5
Then suddenly, out of the blue, a third force appeared on the vast chessboard.	Так вот-с, нежданно-негаданно появилась третья сила на громадной шахматной доске.
A poor chess-player, having fenced himself off from his opponent with a line of pawns (an appropriate image, as Germans in their steel helmets look very like pawns) will surround his toy king with his stronger pieces - his officers.	Так плохой и неумный игрок, отгородившись пешечным строем от страшного партнера (к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в тазах), группирует своих офицеров около игрушечного короля.

But suddenly the opponent's queen finds a sly way in from the side, advances to the back line and starts to knock out pawns and knights from the rear and checks the terrified king. In the queen's wake comes a fast-moving bishop, the knights zig-zag into action and in no time the wretched player is doomed, his wooden king checkmated.	Но коварная ферзь противника внезапно находит путь откуда-то сбоку, проходит в тыл и начинает бить по тылам пешки и коней и объявляет страшные шахи, а за ферзем приходит стремительный легкий слон - офицер, подлетают коварными зигзагами кони, и вот-с, погибает слабый и скверный игрок - получает его деревянный король мат.
All of this happened very quickly, but not suddenly, and not before the appearance of certain omens.	Пришло все это быстро, но не внезапно, и предшествовали тому, что пришло, некие знамения.
One day in May, when the City awoke looking like a pearl set in turquoise and the sun rose up to shed its light on the Hetman's kingdom; when the citizens were already going about their little affairs like ants; and sleepy shop-assistants had begun opening the shutters, a terrible and ominous sound boomed out over the City.	Однажды, в мае месяце, когда Город проснулся сияющий, как жемчужина в бирюзе, и солнце выкатилось освещать царство гетмана, когда граждане уже двинулись, как муравьи, по своим делишкам, и заспанные приказчики начали в магазинах открывать рокочущие шторы, прокатился по Городу страшный и зловещий звук.
No one had ever heard a noise of quite that pitch before - it was unlike either gunfire or thunder - but so powerful that many windows flew open of their own accord and every pane rattled.	Он был неслыханного тембра - и не пушка и не гром, - но настолько силен, что многие форточки открылись сами собой и все стекла дрогнули.
Then the sound was repeated, boomed its way around the Upper City, rolled down in waves towards Podol, the Lower City, crossed the beautiful deep-blue Dnieper and vanished in the direction of distant Moscow.	Затем звук повторился, прошел вновь по всему верхнему Г ороду, скатился волнами в Г ород нижний - Подол, и через голубой красивый Днепр ушел в московские дали.
It was followed instantly by shocked and bloodstained people running howling and screaming down from Pechyorsk, the Upper City.	Горожане проснулись, и на улицах началось смятение. Разрослось оно мгновенно, ибо побежали с верхнего Г орода - Печерска растерзанные, окровавленные люди с воем и визгом.
And the sound was heard a third time, this time so violently that windows began shattering in the houses of Pechyorsk and the ground shook underfoot.	А звук прошел и в третий раз и так, что начали с громом обваливаться в печерских домах стекла, и почва шатнулась под ногами.
Many people saw women running in nothing but their underclothes and shrieking in terrible voices.	Многие видели тут женщин, бегущих в одних сорочках и кричащих страшными голосами.
The source of the sound was soon discovered.	Вскоре узнали, откуда пришел звук.
It had come from Bare Mountain outside the City right above the Dnieper, where vast quantities of ammunition and gunpowder were stored.	Он явился с Лысой Горы за Городом, над самым Днепром, где помещались гигантские склады снарядов и пороху.
There had been an explosion on Bare Mountain.	На Лысой Горе произошел взрыв.
For five days afterwards they lived in terror, expecting poison gas to pour down from Bare Mountain.	Пять дней жил после того Г ород, в ужасе ожидая, что потекут с Лысой Горы ядовитые газы.

But the explosions ceased, no gas came, the bloodstained people disappeared and the City regained its peaceful aspect in all of its districts, with the exception of a small part of Pechyorsk where several houses had collapsed.	Но удары прекратились, газы не потекли, окровавленные исчезли, и Г ород приобрел мирный вид во всех своих частях, за исключением небольшого угла Печерска, где рухнуло несколько домов.
Needless to say the German command set up an intensive investigation, and needless to say the City learned nothing of the cause of the explosions.	Нечего и говорить, что германское командование нарядило строгое следствие, и нечего и говорить, что город ничего не узнал относительно причин взрыва.
Various rumors circulated.	Говорили разное.
' It was done by French spies.'	- Взрыв произвели французские шпионы.
'No, the explosion was produced by Bolshevik spies.'	- Нет, взрыв произвели большевистские шпионы.
In the end people simply forgot about the explosions.	Кончилось все это тем, что о взрыве просто забыли.
The second omen occurred in summer, when the City was swathed in rich, dusty green foliage, thunder cracked and rumbled and the German lieutenants consumed oceans of soda-water.	Второе знамение пришло летом, когда Г ород был полон мощной пыльной зеленью, гремел и грохотал, и германские лейтенанты выпивали море содовой воды.
The second omen was truly appalling.	Второе знамение было поистине чудовищно!
One day on Nikolaevsky Street, in broad daylight, just beside the cab-stand, no less a person than the commander-in-chief of the German forces in the Ukraine, that proud and inviolable military pro-consul of Kaiser Wilhelm, Field Marshal Eichhorn was shot dead!	Среди бела дня, на Николаевской улице, как раз там, где стояли лихачи, убили не кого иного, как главнокомандующего германской армией на Украине фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в своем могуществе, заместителя самого императора Вильгельма!
His assassin was, of course, a workman and, of course, a socialist.	Убил его, само собой разумеется, рабочий и, само-собой разумеется, социалист.
Twenty-four hours after the death of the Field Marshal the Germans had hanged not only the assassin but even the cab driver who had driven him to the scene of the incident.	Немцы повесили через двадцать четыре часа после смерти германца не только самого убийцу, но даже извозчика, который подвез его к месту происшествия.
This did nothing, it is true, towards resurrecting the late distinguished Field Marshal, but it did cause a number of intelligent people to have some startling thoughts about the event.	Правда, это не воскресило нисколько знаменитого генерала, но зато породило у умных людей замечательные мысли по поводу происходящего.
That evening, for instance, gasping by an open window and unbuttoning his tussore shirt, Vasilisa had sat over a cup of lemon tea and said to Alexei Turbin in a mysterious whisper:	Так, вечером, задыхаясь у открытого окна, расстегивая пуговицы чесучовой рубашки, Василиса сидел за стаканом чая с лимоном и говорил Алексею Васильевичу Турбину таинственным шепотом:
'When I think about all these things that have been happening I can't help coming to the conclusion that our lives are extremely insecure.	- Сопоставляя все эти события, я не могу не прийти к заключению, что живем мы весьма непрочно.
It seems to me that the ground (Vasilisa waved his stubby little fingers in the air) is shifting under the Germans' feet.	Мне кажется, что под немцами что-то такое (Василиса пошевелил короткими пальцами в воздухе) шатается.

Just think . . .	Подумайте сами...
Eichhorn . . . and where it happened.	Эйхгорна... и где?
See what I mean.' (Vasilisa's eyes looked frightened.)	А? (Василиса сделал испуганные глаза.)
Alexei listened, gave a grim twitch of his cheek and went.	Турбин выслушал мрачно, мрачно дернул щекой и ушел.
Yet another omen appeared the very next morning and burst upon Vasilisa himself.	Еще предзнаменование явилось на следующее же утро и обрушилось непосредственно на того же Василису.
Early, very early, when the sun was sending one of its cheerful beams down into the dreary basement doorway that led from the backyard into Vasilisa's apartment, he looked out and saw the omen standing in the sunlight.	Раненько, раненько, когда солнышко заслало веселый луч в мрачное подземелье, ведущее с дворика в квартиру Василисы, тот, выглянув, увидал в луче знамение.
She was incomparable in the glow of her thirty years, the glittering necklace on her queenly neck, her shapely bare legs, her generous, resilient bosom.	Оно было бесподобно в сиянии своих тридцати лет, в блеске монист на царственной екатерининской шее, в босых стройных ногах, в колышущейся упругой груди.
Her teeth flashed, and her eyelashes cast a faint, lilac-colored shadow on her cheeks.	Зубы видения сверкали, а от ресниц ложилась на щеки лиловая тень.
'Fifty kopecks today', said the omen in a lilac-colored voice, pointing to her pail of milk.	- Пятьдэсят сегодня, - сказало знамение голосом сирены, указывая на бидон с молоком.
'What?' exclaimed Vasilisa plaintively. 'For pity's sake, Yav-dokha - forty the day before yesterday, forty-five yesterday and now today it's fifty.	- Что ты, Явдоха? - воскликнул жалобно Василиса, - побойся бога. Позавчера сорок, вчера сорок пять, сегодня пятьдесят.
You can't go on like this.'	Ведь этак невозможно.
' It's not my fault.	- Що ж я зроблю?
Milk's dear everywhere', replied the lilac voice. 'They tell me in the market it's fetching a rouble in some places.'	Усе дорого, - ответила сирена, - кажут на базаре, будэ и сто.
Again her teeth flashed.	Ее зубы вновь сверкнули.
For a moment Vasilisa forgot about the price of milk, forgot about everything and a deliciously wicked shiver ran through his stomach - the same cold shiver that Vasilisa felt whenever this gorgeous sunlit vision appeared before him in the morning. (Vasilisa always got up earlier than his wife.) He forgot everything and for some reason he imagined a clearing in the forest, the scent of pinewoods.	На мгновение Василиса забыл и про пятьдесят, и про сто, про все забыл, и сладкий и дерзкий холод прошел у него в животе. Сладкий холод, который проходил каждый раз по животу Василисы, как только появлялось перед ним прекрасное видение в солнечном луче. (Василиса вставал раньше своей супруги.) Про все забыл, почему-то представил себе поляну в лесу, хвойный дух.
Ah, well . . .	Эх, эх...
'See here, Yavdokha', said Vasilisa, licking his lips and looking quickly round in case his wife was coming. 'You've blossomed since this revolution.	- Смотри, Явдоха, - сказал Василиса, облизывая губы и кося глазами (не вышла бы жена), - уж очень вы распустились с этой революцией.
Look out, or the Germans will teach you a lesson or two.'	Смотри, выучат вас немцы.

'Dare I kiss her or daren't I?' Vasilisa wondered agonisingly, unable to make up his mind.	"Хлопнуть или не хлопнуть ее по плечу?" -подумал мучительно Василиса и не решился.
A broad alabaster ribbon of milk spurted foaming into the jug.	Широкая лента алебастрового молока упала и запенилась в кувшине.
'If they try and teach us a lesson we'll soon teach them it doesn't pay', the omen suddenly replied, flashing, glittering, rattling her pail; swung her yoke and herself, even brighter than the sunlight, started to climb up the steps from the basement into the sunlit yard.	- Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо, -вдруг ответило знамение, сверкнуло, сверкнуло, прогремело бидоном, качнуло коромыслом и, как луч в луче, стало подниматься из подземелья в солнечный дворик.
'Ah, what legs', groaned Vasilisa to himself.	"Н-ноги-то - а-ах!!" - застонало в голове у Василисы.
At that moment came his wife's voice and Vasilisa, turning round, bumped into her.	В это мгновение донесся голос супруги, и, повернувшись, Василиса столкнулся с ней.
'Who were you talking to?' she asked, giving a quick, suspicious glance upward.	- С кем это ты? - быстро швырнув глазом вверх, спросила супруга.
'Yavdokha', Vasilisa answered casually. 'Can you believe it -milk's up to fifty kopecks today.'	- С Явдохой, - равнодушно ответил Василиса, -представь себе, молоко сегодня пятьдесят.
'What?' exclaimed Wanda. 'That's outrageous!	- К-как? - воскликнула Ванда Михайловна. - Это безобразие!
What cheek!	Какая наглость!
Those farmers are impossible . . .	Мужики совершенно взбесились...
Yavdokha!	Явдоха!
Yavdokha!' she shouted, leaning out of the window. 'Yavdokha!'	Явдоха! - закричала она, высовываясь в окошко, -Явдоха!
But the vision had gone and did not come back.	Но видение исчезло и не возвращалось.
Vasilisa glanced at his wife's angular figure, her yellow hair, bony elbows and desiccated legs and suddenly felt so nauseated by everything to do with his life that he almost spat on the hem of Wanda's skirt.	Василиса всмотрелся в кривой стан жены, в желтые волосы, костлявые локти и сухие ноги, и ему до того вдруг сделалось тошно жить на свете, что он чуть-чуть не плюнул Ванде на подол.
Sighing, he restrained himself, and wandered back into the semi-darkness of the apartment, unable to say exactly what was depressing him.	Удержавшись и вздохнув, он ушел в прохладную полутьму комнат, сам не понимая, что именно гнетет его.
Was it because he had suddenly realised how ugly Wanda looked, with her two yellow collar bones protruding like the shafts of a cart? Or was it something vaguely disturbing that the delicious vision had said?	Не то Ванда - ему вдруг представилась она, и желтые ключицы вылезли вперед, как связанные оглобли, - не то какая-то неловкость в словах сладостного видения.
'What was it she said?	- Разучимо? А?
"We'll teach 'em it doesn't pay"?' Vasilisa muttered to himself. 'Hell - these market women!	Как вам это нравится? - сам себе бормотал Василиса. - Ох, уж эти мне базары!
How d'you like that?	Нет, что вы на это скажете?

Once they stop being afraid of the Germans . . . it's the beginning of the end. ". . . teach 'em it doesn't pay"indeed!	Уж если они немцев перестанут бояться... последнее дело. Разучимо. А?
But what teeth - bliss . . .'	А зубы-то у нее - роскошь...
Suddenly he seemed to see Yavdokha standing in front of him stark naked, like a witch on a hilltop.	Явдоха вдруг во тьме почему-то представилась ему голой, как ведьма на горе.
'What cheek . . . "we'll teach 'em" . . .	-Какая дерзость... Разучимо?
But those breasts of hers . . . my God . . .'	А грудь...
The thought was so disturbing that Vasilisa felt sick and dizzy and had to go and wash his face in cold water.	И это было так умопомрачительно, что Василисе сделалось нехорошо, и он отправился умываться холодной водой.
Imperceptibly as ever, the fall was creeping on.	Так-то вот, незаметно, как всегда, подкралась осень.
After a ripe, golden August came a bright, dust-laden September and in September there came not another omen but a happening that at first sight was completely insignificant.	За наливным золотистым августом пришел светлый и пыльный сентябрь, и в сентябре произошло уже не знамение, а само событие, и было оно на первый взгляд совершенно незначительно.
It was one bright September evening that a piece of paper, signed by the appropriate official of the Hetman's government, arrived at the City's prison. It was an order to release the prisoner being held in cell No. 666.	Именно, в городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришла подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить из камеры N666 содержащегося в означенной камере преступника.
That was all.	Вот и все.
That was all?! Without any doubt that piece of paper was the cause of the untold strife and disaster, all the fighting, bloodshed, lire and persecution, the despair and the horror that were to come . . .	Вот и все! И из-за этой бумажки, - несомненно, из-за нее! - произошли такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы, отчаяние и ужас... Ай, ай, ай!
The name of the prisoner was quite ordinary and unremarkable: Semyon Vasilievich Petlyura.	Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное наименование - Семен Васильевич Петлюра.
Both he and the City's newspapers of the period from December 1918 to February 1919 used the rather frenchified form of his first name - Simon.	Сам он себя, а также и городские газеты периода декабря 1918 - февраля 1919 годов называли на французский несколько манер - Симон.
Simon's past was wrapped in deepest obscurity.	Прошлое Симона было погружено в глубочайший мрак.
Some said he had been a clerk.	Говорили, что он будто бы бухгалтер.
'No, he was an accountant.'	- Нет, счетовод.
'No, a student.'	- Нет, студент.
On the corner of the Kreshchatik and Nikolaevsky Street there used to be a large and magnificent tobacco store.	Был на углу Крещатика и Николаевской улицы большой и изящный магазин табачных изделий.

Its oblong shop-sign was beautifully adorned with a picture of a coffee-colored Turk in a fez, smoking a hookah and shod in soft yellow slippers with turned-up toes.	На продолговатой вывеске был очень хорошо изображен кофейный турок в феске, курящий кальян. Ноги у турка были в мягких желтых туфлях с задранными носами.
There were people who swore on their oath that not long ago they had seen Simon in that same store, standing elegantly dressed behind the counter and selling the cigarettes and tobacco made in Solomon Cohen's factory.	Так вот нашлись и такие, что клятвенно уверяли, будто видели совсем недавно, как Симон продавал в этом самом магазине, изящно стоя за прилавком, табачные изделия фабрики Соломона Когена.
But then there were others who said:	Но тут же находились и такие, которые говорили:
'Nothing of the sort.	- Ничего подобного.
He was secretary of the Union of Municipalities.'	Он был уполномоченным союза городов.
'No, not the Union of Municipalities, the Zemstvo Union,' countered yet a third opinion; 'a typical Zemstvo official.'	- Не союза городов, а земского союза, - отвечали третьи, - типичный земгусар.
A fourth group (refugees) would close their eyes as an aid to memory and mutter:	Четвертые (приезжие), закрывая глаза, чтобы лучше припомнить, бормотали:
'Now just a minute ... let me think . . .'	-Позвольте... позвольте-ка...
Then they would describe how, apparently, ten years ago - no, sorry, eleven years ago - they had seen him one evening in Moscow walking along Malaya Bronnaya Street carrying under his arm a guitar wrapped in a black cloth.	И рассказывали, что будто бы десять лет назад... виноват... одиннадцать, они видели, как вечером он шел по Малой Бронной улице в Москве, причем под мышкой у него была гитара, завернутая в черный коленкор.
And they would add that he had been going to a party given by some friends from his home town, hence the guitar.	И даже добавляли, что шел он на вечеринку к землякам, вот поэтому и гитара в коленкоре.
He had been going, it seems, to a delightful party where there were lots of gay, pretty girl students from his native Ukraine, bottles of delicious Ukrainian plum-brandy, songs, a Ukrainian band...	Что будто бы шел он на хорошую интересную вечеринку с веселыми румяными землячками-курсистками, со сливянкой, привезенной прямо с благодатной Украины, с песнями, с чудным Грицем......Ой, не хо-д-и...
Then these people would grow confused as they described his appearance and would muddle their dates and places . . .	Потом начинали путаться в описаниях наружности, путать даты, указания места...
'He was clean-shaven, you say?'	- Вы говорите, бритый?
'No, I think . . . yes, that's right ... he had a little beard.'	- Нет, кажется... позвольте... с бородкой.
'Was he at Moscow University?'	- Позвольте... разве он московский?
' Well no, but he was a student somewhere . . .'	- Да нет, студентом... он был...
'Nothing of the sort.	- Ничего подобного.
Ivan Ivanovich knew him.	Иван Иванович его знает.
He was a schoolteacher in Tarashcha.'	Он был в Тараще народным учителем...
Hell, maybe it wasn't him walking down Malaya Bronnaya, it had been so dark and misty and frosty on the street that day . . .	Фу ты, черт... А может, и не шел по Бронной. Москва город большой, на Бронной туманы, изморозь, тени...

Who knows? ... A guitar ... a Turk in the sunlight ... a hookah . . . chords on a guitar, it was all so vague and obscure.	Какая-то гитара... турок под солнцем... кальян... гитара - дзинь-трень... неясно, туманно, ах, как туманно и страшно кругом.
God, the confusion, the uncertainty of those days . . . the marching feet of the boys of the Guards' Cadet School marching past, lurking figures shadowy as bloodstains, vague apparitions on the run, girls with wild, flying hair, gunfire, and frost and the light of St Vladimir's cross at midnight.	...Идут и пою-ют... Идут, идут мимо окровавленные тени, бегут видения, растрепанные девичьи косы, тюрьмы, стрельба, и мороз, и полночный крест Владимира.
Marching and singing Cadets of the Guards Trumpets and drums Cymbals ringing . . .	Идут и поют Юнкера гвардейской школы... Трубы, литавры, Тарелки гремят.
Cymbals ringing, bullets whistling like deadly steel nightingales, soldiers beating people to death with ramrods, black-cloaked Ukrainian cavalry-men are coming on their fiery horses.	Громят торбаны, свищет соловей стальным винтом, засекают шомполами насмерть людей, едет, едет черношлычная конница на горячих лошадях.
The apocalyptic dream charges with a clatter up to Alexei Turbin's bedside, as he sleeps, pale, a sweaty lock of black hair plastered damply to his forehead, the pink-shaded lamp still burning.	Вещий сон гремит, катится к постели Алексея Турбина. Спит Турбин, бледный, с намокшей в тепле прядью волос, и розовая лампа горит.
The whole house was asleep, - Karas' snores coming from the library, Shervinsky's sibilant breathing from Nikolka's room . . .	Спит весь дом. Из книжной храп Карася, из Николкиной свист Шервинского...
Darkness, muzzy heads ...	Муть... ночь...
A copy of Dostoevsky lay open and unread on the floor by Alexei's bed, the desperate characters of The Possessed prophesying doom while Elena slept peacefully.	Валяется на полу у постели Алексея недочитанный Достоевский, и глумятся "Бесы" отчаянными словами... Тихо спит Елена.
'Now listen: there's no such person.	- Ну, так вот что я вам скажу: не было. Не было!
This fellow Simon Petlyura never existed.	Не было этого Симона вовсе на свете.
There was no Turk, there was no guitar under a wrought-iron lamp-post on the Malaya Bronnaya, he was never in the Zemstvo Union . . . it's all nonsense.'	Ни турка, ни гитары под кованым фонарем на Бронной, ни земского союза... ни черта.
Simply a myth that grew up in the Ukraine among the confusion and fog of that terrible year 1918.	Просто миф, порожденный на Украине в тумане страшного восемнадцатого года.
. . . But there was something else too - rabid hatred.	...И было другое - лютая ненависть.
There were four hundred thousand Germans and all around them four times forty times four hundred thousand peasants whose hearts blazed with unquenchable malice. For this they had good cause.	Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах.
The blows on the face from the swagger-canes of young German subalterns, the hail of random shrapnel fire aimed at recalcitrant villages, backs scarred by the ramrods wielded by Hetmanite cossacks, the IOU's on scraps of paper signed by majors and lieutenants of the German army and which read:	И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии:

'Pay this Russian sow twenty-five marks for her pig.'	"Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок".
And the derisive laughter at the people who brought these chits to the German headquarters in the City.	Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город.
And the requisitioned horses, the confiscated grain, the fat-faced landlords who came back to reclaim their estates under the Hetman's government; the spasm of hatred at the very sound of the words 'Russian officers'.	И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, - дрожь ненависти при слове "офицерня".
That is how it was.	Вот что было-с.
Then there were the rumors of land reform which the Lord Hetman was supposed to carry out . . . and alas, it was only in November 1918, when the roar of gunfire was first heard around the City, that the more intelligent people, including Vasilisa, finally realised that the peasants hated that same Lord Hetman as though he were a mad dog; and that in the peasants' minds the Hetman's so-called 'reform' was a swindle on behalf of the landlords and that what was needed once and for all was the true reform for which the peasants themselves had longed for centuries:	Да еще слухи о земельной реформе, которую намеревался произвести пан гетман. Увы, увы! Только в ноябре восемнадцатого года, когда под Г ородом загудели пушки, догадались умные люди, а в том числе и Василиса, что ненавидели мужики этого самого пана гетмана, как бешеную собаку - и мужицкие мыслишки о том, что никакой этой панской сволочной реформы не нужно, а нужна та вечная, чаемая мужицкая реформа:
All land to the peasants.	- Вся земля мужикам.
Three hundred acres per man.	- Каждому по сто десятин.
No more landlords.	- Чтобы никаких помещиков и духу не было.
A proper title-deed to those three hundred acres, on official paper with the stamp of authority, granting them perpetual ownership that would pass by inheritance from grandfather to father to son and so on.	- И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью - во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее.
No sharks from the City to come and demand grain.	- Чтобы никакая шпана из Города не приезжала требовать хлеб.
The grain's ours. No one else can have it, and what we don't eat ourselves we'll bury in the ground.	Хлеб мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю.
The City to supply us with kerosene oil.	- Чтобы из Города привозили керосин.
No Hetman - or anyone else - could or would carry out reforms like those.	- Ну-с, такой реформы обожаемый гетман произвести не мог. Да и никакой черт ее не произведет.
There were some wistful rumors that the only people who could kick out both the Hetman and the Germans were the Bolsheviks, but the Bolsheviks themselves were not much better: nothing but a bunch of Yids and commissars.	Были тоскливые слухи, что справиться с гетманской и немецкой напастью могут только большевики, но у большевиков своя напасть: - Жиды и комиссары.
The wretched Ukrainian peasants were in despair; there was no salvation from any quarter.	-Вот головушка горькая у украинских мужиков! Ниоткуда нет спасения!!

But there were tens of thousands of men who had come back from the war, having been taught how to shoot by those same Russian officers they loathed so much.	Были десятки тысяч людей, вернувшихся с войны и умеющих стрелять... -А выучили сами же офицеры по приказанию начальства!
There were hundreds of thousands of rifles buried under-ground, hidden in hayricks and barns and not handed in, despite the summary justice dealt out by the German field courts-martial, despite flailing ramrods and shrapnel-fire; buried in that same soil were millions of cartridges, a three-inch gun hidden in every fifth village, machine-guns in every other village, shells stored in every little town, secret warehouses full of army greatcoats and fur caps.	Сотни тысяч винтовок, закопанных в землю, упрятанных в клунях и коморах и не сданных, несмотря на скорые на руку военно-полевые немецкие суды, порки шомполами и стрельбу шрапнелями, миллионы патронов в той же земле и трехдюймовые орудия в каждой пятой деревне и пулеметы в каждой второй, во всяком городишке склады снарядов, цейхгаузы с шинелями и папахами.
And in those same little towns there were countless teachers, medical orderlies, smallholders, Ukrainian seminarists, whom fate had commissioned as ensigns in the Russian army, healthy sons of the soil with Ukrainian surnames who had become staff-captains -all of them talking Ukrainian, all longing for the Ukraine of their dreams free of Russian landlords and free of Muscovite officers; and thousands of Ukrainian ex-prisoners of war returned from Austrian Galicia.	И в этих же городишках народные учителя, фельдшера, однодворцы, украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями... все говорят на украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей, - и тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из Галиции.
All these plus tens of thousands of peasants could only mean trouble . . .	Это в довесочек к десяткам тысяч мужичков?.. О-го-го!
And then - this prisoner . . . the man with the guitar, the man from Cohen's tobacco store, Simon, the one time Zemstvo official? All nonsense, of course.	Вот это было. А узник... гитара... Слухи грозные, ужасные... Наступают на нас... Дзинь... трень... эх, эх, Николка. Турок, земгусар, Симон.
There was no such man.	Да не было его. Не было.
Rubbish, mere legend, a pure mirage.	Так, чепуха, легенда, мираж.
But when the wise Vasilisa, clasping his head in horror, had exclaimed on that fateful November day	И напрасно, напрасно мудрый Василиса, хватаясь за голову, восклицал в знаменитом ноябре:
'Quem deus vult perdere, prius dementat!' and cursed the Hetman for releasing Petlyura from the filthy City prison, it was already too late.	"Quos vult perdere, dementat" [Кого (бог) захочет погубить, того он лишает разума (лат.)] - и проклинал гетмана за то, что тот выпустил Петлюру из загаженной городской тюрьмы.
'Nonsense, impossible,' they said.	- Вздор-с все это.
'It can't be Petlyura - it's another man.	Не он - другой.
No, it's someone else.'	Не другой - третий.
But the time for omens was past and omens gave way to events.	Итак, кончились всякие знамения и наступили события...
The second crucial event was nothing so trivial as the release of some mythical figure from prison. It was an event so great that all mankind will remember it for centuries to come.	Второе было не пустяшное, как какой-то выпуск мифического человека из тюрьмы, - о нет! - оно было так величественно, что о нем человечество, наверное, будет говорить еще сто лет...

Far away in western Europe the Gallic rooster in his baggy red pantaloons had at last seized the steel-gray Germans in a deathly grip.	Гальские петухи в красных штанах, на далеком европейском Западе, заклевали толстых кованых немцев до полусмерти.
It was a terrible sight: these fighting-cocks in Phrygian caps, crowing with triumph, swarmed upon the armor-plated Teutons and clawed away their armor and lumps of flesh beneath it.	Это было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках, с картавым клекотом налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса вместе с броней.
The Germans fought desperately, thrust their broad-bladed bayonets into the leathered breasts of their adversaries and clenched their teeth; but they could not hold out, and the Germans - the Germans! -begged for mercy.	Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперенные груди, грызли зубами, но не выдержали, - и немцы! немцы! попросили пощады.
The next event was closely connected with this and was directly caused by it.	Следующее событие было тесно связано с этим и вытекло из него, как следствие из причины.
Stunned and amazed, the whole world learned that the man whose curled moustache-ends pointing upwards like two six-inch nails and were as famous as his name, and who was undoubtedly made of solid metal without a trace of wood, had been deposed.	Весь мир, ошеломленный и потрясенный, узнал, что тот человек, имя которого и штопорные усы, как шестидюймовые гвозди, были известны всему миру и который был-то уж наверняка сплошь металлический, без малейших признаков дерева, он был повержен.
Cast down, he ceased to be Emperor.	Повержен в прах - он перестал быть императором.
Everyone in the City felt a shiver of horror: they watched with their own eyes as the color drained from every German officer, as the expensive material of their blue-gray uniforms was metamorphosed into drab sackcloth.	Затем темный ужас прошел ветром по всем головам в Городе: видели, сами видели, как линяли немецкие лейтенанты и как ворс их серо-небесных мундиров превращался в подозрительную вытертую рогожку.
All this happened in the City within the space of a few hours: every German face paled, the glint vanished from the officers' monocles and nothing but blank poverty stared out from behind those broad glass discs.	И это происходило тут же, на глазах, в течение часов, в течение немногих часов линяли глаза, и в лейтенантских моноклевых окнах потухал живой свет, и из широких стеклянных дисков начинала глядеть дырявая реденькая нищета.
It was then that the reality of the situation began to penetrate the brains of the more intelligent of the men who, with their solid rawhide suitcases and their rich women-folk, had leaped over the barbed wire surrounding the Bolshevik camp and taken refuge in the City.	Вот тогда ток пронизал мозги наиболее умных из тех, что с желтыми твердыми чемоданами и с сдобными женщинами проскочили через колючий большевистский лагерь в Город.
They realised that fate had linked them with the losing side and their hearts were filled with terror.	Они поняли, что судьба их связала с побежденными, и сердца их исполнились ужасом.
' The Germans are beaten', said the swine.	- Немцы побеждены, - сказали гады.
'We are beaten', said the intelligent swine.	- Мы побеждены, - сказали умные гады.
And the people of the City realised this too.	То же самое поняли и горожане.
Only someone who has been defeated knows the real meaning of that word.	О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово!

It is like a party in a house where the electric light has failed; it is like a room in which green mould, alive and malignant, is crawling over the wallpaper; it is like the wasted bodies of rachitic children, it is like rancid cooking oil, like the sound of women's voices shouting obscene abuse in the dark.	Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная болезненной жизни. Оно похоже на рахитиков демонов ребят, на протухшее постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте.
It is, in short, like death.	Словом, оно похоже на смерть.
Of course the Germans will leave the Ukraine.	Кончено. Немцы оставляют Украину.
As a result some people will have to run away, others to stay and face the City's next wave of new, unpredictable and uninvited guests.	Значит, значит - одним бежать, а другим встречать новых, удивительных, незваных гостей в Городе.
And some, no doubt, will have to die.	И, стало быть, кому-то придется умирать.

The ones who run away will not die; who, then will die? . . .

Те, кто бегут, те умирать не будут, кто же будет умирать? - Умигать - не в помигушки иг'ать, -вдруг картавя, сказал неизвестно откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс. Он был в странной форме: на голове светозарный шлем, а тело в кольчуге, и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком. - Вы в раю, полковник? - спросил Турбин, чувствуя сладостный трепет, которого никогда не испытывает человек наяву. - В гаю, - ответил Най-Турс голосом чистым и совершенно прозрачным, как ручей в городских лесах. - Как странно, как странно, - заговорил Турбин, - я думал, что рай это так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером? - Они в бригаде крестоносцев теперича, господин доктор, - ответил вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских гусар в 1916 году на Виленском направлении. Как огромный витязь возвышался вахмистр, и кольчуга его распространяла свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину, собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса - чисты, бездонны, освещены изнутри. Больше всего на свете любил сумрачной душой Алексей Турбин женские глаза. Ах, слепил господь бог игрушку -женские глаза!.. Но куда ж им до глаз вахмистра!

- Как же вы? - спрашивал с любопытством и безотчетной радостью доктор Турбин, - как же это так, в рай с сапогами, со шпорами? Ведь у вас лошади, в конце концов, обоз, пики? - Верите слову, господин доктор, - загудел виолончельным басом Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в сердце, -прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы церковные. - Ну? - поражался Турбин.

- Тут, стало быть, апостол Петр. Штатский старичок, а важный, обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать? Докладывать-то докладываю, а сам, -вахмистр скромно кашлянул в кулак, - думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы к чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями, и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету, кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу - мол, баб-то турните временно, а там видно будет.

Пущай пока, до выяснения обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли, положительный. Глазами

- зырк, и вижу я, что баб-то он увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону... "Эге, говорит, вы что ж, с бабами?" - и головой покачал. "Так точно, говорю, но, говорю, не извольте беспокоиться, мы их сейчас по шеям попросим, господин апостол". "Ну нет, говорит, вы уж тут это ваше рукоприкладство оставьте! " А? что прикажете делать? Добродушный старикан. Да ведь сами понимаете, господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно. И вахмистр хитро

подмигнул. - Это верно, - вынужден был

согласиться Алексей Васильевич, потупляя глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой, смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр продолжал: - Ну те-с, сейчас это он и говорит -

доложим. Отправился, вернулся, и сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, - вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно из сна в неизвестную тьму, - господин эскадронный командир рысью на Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю, - тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный, славный секрет, потом оправился и продолжал: - Поглядел Петр на них из-под ручки и говорит: "Ну, теперича, грит, все!"

- и сейчас дверь настежь, и пожалте, говорит, справа по три. ...Дунька, Дунька, Дунька я! Дуня, ягодка моя, - зашумел вдруг, как во сне, хор железных голосов и заиграла итальянская гармоника. - Под ноги! - закричали на разные голоса взводные. Й-эх, Дуня, Дуня, Дуня, Дуня! Полюби, Дуня, меня, - и замер хор вдали.

- С бабами? Так и вперлись? - ахнул Турбин. Вахмистр рассмеялся возбужденно и радостно взмахнул руками. - Господи боже мой,

господин доктор. Места-то, места-то там ведь видимо-невидимо. Чистота... По первому обозрению говоря, пять корпусов еще можно поставить и с запасными эскадронами, да что пять

- десять! Рядом с нами хоромы, батюшки, потолков не видно! Я и говорю: "А разрешите, говорю, спросить, это для кого же такое?" Потому оригинально: звезды красные, облака красные в цвет наших чакчир отливают... "А это, - говорит апостол Петр, - для большевиков, с

Перекопу которые". -Какого Перекопу? -

тщетно напрягая свой бедный земной ум, спросил Турбин. - А это, ваше высокоблагородие, у них-то ведь заранее все известно. В двадцатом году большевиков-то, когда брали Перекоп, видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили. - Большевиков? - смутилась душа Турбина, -путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда. - Господин доктор, сам так

думал. Сам. Смутился и спрашиваю господа бога... -Бога? Ой, Жилин! -Не сомневайтесь,

господин доктор, верно говорю, врать мне нечего, сам разговаривал неоднократно. - Какой же он такой? Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица. - Убейте - объяснить не могу. Лик осиянный, а какой - не поймешь... Бывает, взглянешь - и похолодеешь. Чудится, что он на тебя самого похож. Страх такой проймет, думаешь, что же это такое? А потом ничего, отойдешь. Разнообразное лицо. Ну, уж а как говорит, такая радость, такая радость... И сейчас пройдет, пройдет свет голубой... Гм... да нет, не голубой (вахмистр подумал), не могу знать. Верст на тысячу и скрозь тебя. Ну вот-с я и докладываю, как же так, говорю, господи, попы-то твои говорят, что большевики в ад попадут? Ведь это, говорю, что ж такое? Они в тебя не верят, а ты им, вишь, какие казармы взбодрил. "Ну, не верят?" - спрашивает.

"Истинный бог", - говорю, а сам, знаете ли, боюсь, помилуйте, богу этакие слова! Только гляжу, а он улыбается. Чего ж это я, думаю, дурак, ему докладываю, когда он лучше меня знает. Однако любопытно, что он такое скажет. А он и говорит: "Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку, а что касается казарм, Жилин, то тут как надо понимать, все вы у меня, Жилин, одинаковые - в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо, и не всякий это поймет. Да ты, в общем, Жилин, говорит, этими вопросами себя не расстраивай. Живи себе, гуляй". Кругло объяснил, господин доктор? а? "Попы-то", - я говорю... Тут он и рукой махнул: "Ты мне, говорит, Жилин, про попов лучше и не напоминай. Ума не приложу, что мне с ними делать. То есть таких дураков, как ваши попы, нету других на свете. По секрету скажу тебе, Жилин, срам, а не попы". "Да, говорю, уволь ты их, господи, вчистую! Чем дармоедов-то тебе кормить?" "Жалко, Жилин, вот в чем

штука-то", - говорит. Сияние вокруг Жилина

	стало голубым, и необъяснимая радость наполнила сердце спящего. Протягивая руки к сверкающему вахмистру, он застонал во сне: - Жилин, Жилин, нельзя ли мне как-нибудь устроиться врачом у вас в бригаде вашей? Жилин приветно махнул рукой и ласково и утвердительно закачал головой. Потом стал отодвигаться и покинул Алексея Васильевича. Тот проснулся, и перед ним, вместо Жилина, был уже понемногу бледнеющий квадрат рассветного окна. Доктор отер рукой лицо и почувствовал, что оно в слезах. Он долго вздыхал в утренних сумерках, но вскоре опять заснул, и сон потек теперь ровный, без сновидений...
As the fall turned to winter death soon came to the Ukraine with the first dry, driven snow.	Да-с, смерть не замедлила. Она пошла по осенним, а потом зимним украинским дорогам вместе с сухим веющим снегом.
The rattle of machine-gun fire began to be heard in the woods.	Стала постукивать в перелесках пулеметами.
Death itself remained unseen, but its unmistakable herald was a wave of crude, elemental peasant fury which ran amok through the cold and the snow, a fury in torn bast shoes, straws in its matted hair; a fury which howled.	Самое ее не было видно, но явственно видный предшествовал ей некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, в дырявых лаптишках, с сеном в непокрытой свалявшейся голове и выл.
It held in its hands a huge club, without which no great change in Russia, it seems, can ever take place.	В руках он нес великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси.
Here and there 'the red rooster crowed' as farms and hayricks burned, in other places the purple sunset would reveal a Jewish innkeeper strung up by his sexual organs.	Запорхали легонькие красные петушки. Затем показался в багровом заходящем солнце повешенный за половые органы шинкарь-еврей.
There were strange sights, too, in Poland's fair capital of Warsaw: high on his plinth Henryk Sienkiewicz smiled with grim satisfaction.	И в польской красивой столице Варшаве было видно видение: Генрик Сенкевич стал в облаке и ядовито ухмыльнулся.
Then it was as if all the devils in hell were let loose.	Затем началась просто форменная чертовщина, вспучилась и запрыгала пузырями.
Priests shook the green cupolas of their little churches with bell-ringing, whilst next door in the schoolhouses, their windows shattered by rifle bullets, the people sang revolutionary songs.	Попы звонили в колокола под зелеными куполами потревоженных церквушек, а рядом, в помещении школ, с выбитыми ружейными пулями стеклами, пели революционные песни.
It was a time and a place of suffocating uncertainty.	Нет, задохнешься в такой стране и в такое время.
So - to hell with it!	Ну ее к дьяволу!
It was all a myth.	Миф.
Petlyura was a myth.	Миф Петлюра.
He didn't exist.	Его не было вовсе.
It was a myth as remarkable as an older myth of the non-existent Napoleon Bonaparte, but a great deal less colorful.	Это миф, столь же замечательный, как миф о никогда не существовавшем Наполеоне, но гораздо менее красивый.
But something had to be done.	Случилось другое.

That outburst of elemental peasant wrath had somehow to be channelled into a certain direction, because no magic wand could conjure it away.	Нужно было вот этот самый мужицкий гнев подманить по одной какой-нибудь дороге, ибо так уж колдовски устроено на белом свете, что, сколько бы он ни бежал, он всегда фатально оказывается на одном и том же перекрестке.
It was very simple.	Это очень просто.
There would be trouble; but the men to deal with it would be found.	Была бы кутерьма, а люди найдутся.
And there appeared a certain Colonel Toropetz.	И вот появился откуда-то полковник Торопец.
It turned out that he had sprung from no less than the Austrian army . . .	Оказалось, что он ни более ни менее, как из австрийской армии...
' You can't mean it?'	- Да что вы?
' I assure you he has.'	- Уверяю вас.
Then there emerged a writer called Vinnichenko, famous for two things - his novels and the fact that as far back as the beginning of 1918 fate had thrown him up to the surface of the troubled sea that was the Ukraine, and that without a second's delay the satirical journals of St Petersburg had branded him a traitor.	Затем появился писатель Винниченко, прославивший себя двумя вещами - своими романами и тем, что лишь только колдовская волна еще в начале восемнадцатого года выдернула его на поверхность отчаянного украинского моря, его в сатирических журналах города Санкт-Петербурга, не медля ни секунды, назвали изменником.
' And serves him right . . .'	- И поделом...
'Well, I'm not so sure.	- Ну, уж это я не знаю.
And then there's that mysterious man who was released from prison.'	А затем-с и этот самый таинственный узник из городской тюрьмы.
Even in September no one in the City could imagine what these three men might be up to, whose only apparent talent was the ability to turn up at the right moment in such an insignificant place as Belaya Tserkov.	Еще в сентябре никто в Городе не представлял себе, что могут соорудить три человека, обладающие талантом появиться вовремя, даже и в таком ничтожном месте, как Белая Церковь.
By October people were speculating furiously about them, when those brilliantly-lit trains full of German officers pulled out of the City into the gaping void that was the new-born state of Poland, and headed for Germany.	В октябре об этом уже сильно догадывались, и начали уходить, освещенные сотнями огней, поезда с Города I, Пассажирского в новый, пока еще широкий лаз через новоявленную Польшу и в Германию.
Telegrams flew.	Полетели телеграммы.
Away went the diamonds, the shifty eyes, the slicked-down hair and the money.	Уехали бриллианты, бегающие глаза, проборы и деньги.
They fled southwards, southwards to the seaport city of Odessa.	Рвались и на юг, на юг, в приморский город Одессу.
By November, alas, everyone knew with fair certainty what was afoot.	В ноябре месяце, увы! - все уже знали довольно определенно.
The word	Слово:
'Petlyura' echoed from every wall, from the gray paper of telegraph forms.	- Петлюра! - Петлюра!! - Петлюра! -запрыгало со стен, с серых телеграфных сводок.

In the mornings it dripped from the pages of newspapers into the coffee, immediately turning that nectar of the tropics into disgusting brown swill.	Утром с газетных листков оно капало в кофе, и божественный тропический напиток немедленно превращался во рту в неприятнейшие помои.
It flew from tongue to tongue, and was tapped out by telegraphists' fingers on morse keys.	Оно загуляло по языкам и застучало в аппаратах Морзе у телеграфистов под пальцами.
Extraordinary things began happening in the City thanks to that name, which the Germans mispronounced as	В Городе начались чудеса в связи с этим же загадочным словом, которое немцы произносили по-своему:
' Peturra'.	- Пэтурра.
Individual German soldiers, who had acquired the bad habit of lurching drunkenly around in the suburbs, began disappearing in the night.	Отдельные немецкие солдаты, приобретшие скверную привычку шататься по окраинам, начали по ночам исчезать.
They would vanish one night and the next day they would be found murdered.	Ночью они исчезали, а днем выяснялось, что их убивали.
So German patrols in their tin hats were sent around the City at night, marching with lanterns to put an end to the outrages.	Поэтому заходили по ночам немецкие патрули в цирюльных тазах. Они ходили, и фонарики сияли - не безобразничать!
But no amount of lanterns could dissolve the murky thoughts brewing in people's heads.	Но никакие фонарики не могли рассеять той мутной каши, которая заварилась в головах.
Wilhelm.	Вильгельм. Вильгельм.
Three Germans murdered yesterday.	Вчера убили трех немцев.
Oh God, the Germans are leaving - have you heard?	Боже, немцы уходят, вы знаете?!
The workers have arrested Trotsky in Moscow!!	Троцкого арестовали рабочие в Москве!!
Some sons of bitches held up a train near Borodyanka and stripped it clean.	Сукины сыны какие-то остановили поезд под Бородянкой и начисто его ограбили.
Petlyura has sent an embassy to Paris.	Петлюра послал посольство в Париж.
Wilhelm again.	Опять Вильгельм.
Black Senegalese in Odessa.	Черные сингалезы в Одессе.
A mysterious, unknown name - Consul Enno.	Неизвестное таинственное имя - консул Энно.
Odessa.	Одесса. Одесса.
General Denikin. Wilhelm again.	Генерал Деникин, Опять Вильгельм.
The Germans are leaving, the French are coming.	Немцы уйдут, французы придут.
' The Bolsheviks are coming, brother!'	- Большевики придут, батенька!
' Don't say such things!'	- Типун вам на язык, батюшка!
The Germans have a special device with a revolving pointer -they put it on the ground and the pointer swings round to show where there are arms buried in the ground.	У немцев есть такой аппарат со стрелкой -поставят его на землю, и стрелка показывает, где оружие зарыто.
That's a joke.	Это штука.
Petlyura has sent a mission to the Bolsheviks.	Петлюра послал посольство к большевикам.
That's an even better joke.	Это еще лучше штука.

Petlyura.	Петлюра.
Petlyura.	Петлюра.
Petlyura.	Петлюра. Петлюра.
Peturra. . . . #	Пэтурра.
There was not a single person who really knew what this man Peturra wanted to do in the Ukraine though everyone knew for sure that he was mysterious and faceless (even though the newspapers had frequently printed any number of pictures of Catholic prelates, every one different, captioned 'Simon Petlyura') and that he wanted to seize the Ukraine. To do that he would advance and capture the City.	Никто, ни один человек не знал, что, собственно, хочет устроить этот Пэтурра на Украине, но решительно все уже знали, что он, таинственный и безликий (хотя, впрочем, газеты время от времени помещали на своих страницах первый попавшийся в редакции снимок католического прелата, каждый раз разного, с подписью - Симон Петлюра), желает ее, Украину, завоевать, а для того, чтобы ее завоевать, он идет брать Город.
Six	6
Madame Anjou's shop, Le chic parisien, was in the very center of the City, on Theater Street, behind the Opera House, on the first floor of a large multi-storied building.	Магазин "Парижский Шик", мадам Анжу помещался в самом центре Г орода, на Театральной улице, проходящей позади оперного театра, в огромном многоэтажном доме, и именно в первом этаже.
Three steps led up from the street through a glass door into the shop, while on either side of the glass door were two large plate-glass windows draped with dusty tulle drapes.	Три ступеньки вели с улицы через стеклянную дверь в магазин, а по бокам стеклянной двери были два окна, завешенные тюлевыми пыльными занавесками.
No one knew what had become of Madame Anjou or why the premises of her shop had been put to such uncommercial use.	Никому не известно, куда делась сама мадам Анжу и почему помещение ее магазина было использовано для целей вовсе не торговых.
In the left-hand window was a colored drawing of a lady's hat with	На левом окне была нарисована цветная дамская шляпа с золотыми словами
'Chic parisien' in golden letters; but behind the glass of the right-hand window was a huge poster in yellow cardboard showing the crossed-cannon badge of the artillery. Above it were the words:	"Шик паризьен", а за стеклом правого окна большущий плакат желтого картона с нарисованными двумя скрещенными севастопольскими пушками, как на погонах у артиллеристов, и надписью сверху:
'You may not be a hero - but you must volunteer.'	"Героем можешь ты не быть, но добровольцем быть обязан".
Beneath the crossed cannon it read:	Под пушками слова:
'Volunteers for the Mortar Regiment may enlist here.'	"Запись добровольцев в Мортирный Дивизион, имени командующего, принимается".
Parked at the entrance to the shop was a filthy and dilapidated motor-cycle and sidecar. The door with its spring-closure was constantly opening and slamming and every time it opened a charming little bell rang - trrring-trrring - recalling the dear, dead days of Madame Anjou.	У подъезда магазина стояла закопченная и развинченная мотоциклетка с лодочкой, и дверь на пружине поминутно хлопала, и каждый раз, как она открывалась, над ней звенел великолепный звоночек - бррынь-брррынь, напоминающий счастливые и недавние времена мадам Анжу.

After their drunken evening together Alexei Turbin, Mysh-laevsky and Karas got up next morning almost simultaneously. All, to their amazement, had thoroughly clear heads, although the hour was a little late - around noon in fact.	Турбин, Мышлаевский и Карась встали почти одновременно после пьяной ночи и, к своему удивлению, с совершенно ясными головами, но довольно поздно, около полудня.
Nikolka and Shervinsky, it seemed, had already gone out.	Выяснилось, что Николки и Шервинского уже нет.
Very early that morning Nikolka had wrapped up a mysterious little red bundle and creaking on tiptoe out of the house had set off for his infantry detachment, whilst Shervinsky had returned to duty at General Headquarters.	Николка спозаранку свернул какой-то таинственный красненький узелок, покряхтел - эх, эх... и отправился к себе в дружину, а Шервинский недавно уехал на службу в штаб командующего.
Stripped to the waist in Anyuta's room behind the kitchen, where the geyser and the bath stood behind a drape, Myshlaevsky poured a stream of ice-cold water over his neck, back and head, and shouted, howling with the delicious shock;	Мышлаевский, оголив себя до пояса в заветной комнате Анюты за кухней, где за занавеской стояла колонка и ванна, выпустил себе на шею и спину и голову струю ледяной воды и, с воплем ужаса и восторга вскрикивая:
' Ugh!	-Эх!
Hah!	Так его!
Splendid!' and showered everything with water for a yard around him.	Здорово! - залил все кругом на два аршина.
Then he rubbed himself dry with a Turkish towel, dressed, anointed his head with brilliantine, combed his hair and said to Alexei:	Затем растерся мохнатой простыней, оделся, голову смазал бриолином, причесался и сказал Турбину:
'Er, Alyosha ... be a friend and lend me your spurs, would you?	-Алеша, эгм... будь другом, дай свои шпоры надеть.
I won't be going home and I don't like to turn up without spurs.'	Домой уж я не заеду, а не хочется являться без шпор.
'You'll find them in the study, in the right-hand desk drawer.'	- В кабинете возьми, в правом ящике стола.
Myshlaevsky went into the study, fumbled around, and marched out clinking.	Мышлаевский ушел в кабинетик, повозился там, позвякал и вышел.
Dark-eyed Anyuta, who had returned that morning from staying with her aunt, was flicking a feather duster over the chairs in the sitting room.	Черноглазая Анюта, утром вернувшаяся из отпуска от тетки, шаркала петушиной метелочкой по креслам.
Clearing his throat Myshlaevsky glanced at the door, made a wide detour and said softly:	Мышлаевский откашлялся, искоса глянул на дверь, изменил прямой путь на извилистый, дал крюку и тихо сказал:
' Hullo, Anyuta . . .'	- Здравствуйте, Анюточка...
'I'll tell Elena Vasilievna', Anyuta at once whispered automatically. She closed her eyes like a condemned victim awaiting the executioner's axe.	- Елене Васильевне скажу, - тотчас механически и без раздумья шепнула Анюта и закрыла глаза, как обреченный, над которым палач уже занес нож.
' Silly girl...'	- Глупень...
Alexei Turbin appeared unexpectedly in the doorway.	Турбин неожиданно заглянул в дверь.
His expression turned sour.	Лицо его стало ядовитым.

'Examining our feather duster, Viktor?	- Метелочку, Витя, рассматриваешь?
So I see.	Так.
Nice one, isn't it?	Красивая.
Hadn't you better be on your way?	А ты бы лучше шел своей дорогой, а?
Anyuta, remember in case he tells you he'll marry you, don't believe it - he never will.'	А ты, Анюта, имей в виду, в случае, ежели он будет говорить, что женится, так не верь, не женится.
'Hell, I was only saying hullo . . .'	- Ну что, ей-богу, поздороваться нельзя с человеком.
Myshlaevsky reddened at the undeserved slight, stuck out his chest and strode clinking out of the drawing-room.	Мышлаевский побурел от незаслуженной обиды, выпятил грудь и зашлепал шпорами из гостиной.
At the sight of the elegant, auburn-haired Elena in the dining-room he looked uncomfortable.	В столовой он подошел к важной рыжеватой Елене, и при этом глаза его беспокойно бегали.
' Good morning, Lena my sweet.	- Здравствуй, Лена, ясная, с добрым утром тебя.
Err . . . h'mmm' (Instead of a metallic tenor Myshlaevsky's voice came out of his throat as a low, hoarse baritone), 'Lena, my dear,' he burst out with feeling, 'don't be cross with me.	Эгм... (Из горла Мышлаевского выходил вместо металлического тенора хриплый низкий баритон.) Лена, ясная, - воскликнул он прочувственно, - не сердись.
I'm so fond of you and I want you to be fond of me.	Люблю тебя, и ты меня люби.
Please forget my disgusting behaviour yesterday.	А что я нахамил вчера, не обращай внимания.
You don't think I'm really such a beast, do you?'	Лена, неужели ты думаешь, что я какой-нибудь негодяй?
So saying he clasped Elena in an embrace and kissed her on both cheeks.	С этими словами он заключил Елену в объятия и расцеловал ее в обе щеки.
In the drawing-room the feather duster fell to the ground with a gentle thud.	В гостиной с мягким стуком упала петушья корона.
The oddest things always happened to Anyuta whenever Lieutenant Myshlaevsky appeared in the Turbins' apartment.	С Анютой всегда происходили странные вещи, лишь только поручик Мышлаевский появлялся в турбинской квартире.
All sorts of household utensils would start slipping from her grasp: if she happened to be in the kitchen knives would cascade to the floor or plates would tumble down from the dresser. Anyuta would look distracted and run out into the lobby for no reason, where she would fiddle around with the overshoes, wiping them with a rag until Myshlaevsky, all cleft chin and broad shoulders, swaggered out again in his blue breeches and short, very low-slung spurs.	Хозяйственные предметы начинали сыпаться из рук Анюты: каскадом падали ножи, если это было в кухне, сыпались блюдца с буфетной стойки; Аннушка становилась рассеянной, бегала без нужды в переднюю и там возилась с калошами, вытирая их тряпкой до тех пор, пока не чавкали короткие, спущенные до каблуков шпоры и не появлялся скошенный подбородок, квадратные плечи и синие бриджи.
Then Anyuta would close her eyes and sidle out of her cramped hiding-place in the boot-closet.	Тогда Аннушка закрывала глаза и боком выбиралась из тесного, коварного ущелья.
Now in the drawing-room, having dropped her feather duster, she was standing and gazing abstractedly into the distance past the chintz curtains and out at the gray, cloudy sky.	И сейчас в гостиной, уронив метелку, она стояла в задумчивости и смотрела куда-то вдаль, через узорные занавеси, в серое, облачное небо.

'Oh, Viktor, Viktor,' said Elena, shaking her carefully-brushed diadem of hair, 'you look healthy enough - what made you so feeble yesterday?	- Витька, Витька, - говорила Елена, качая головой, похожей на вычищенную театральную корону, -посмотреть на тебя, здоровый ты парень, с чего ж ты так ослабел вчера?
Sit down and have a cup of tea, it may make you feel better.'	Садись, пей чаек, может, тебе полегчает.
'And you look gorgeous today, Lena, by God you do.	- А ты, Леночка, ей-богу, замечательно выглядишь сегодня.
That cloak suits you wonderfully, I swear it does', said Myshlaevsky ingratiatingly, his glance darting nervously back and forth to the polished sideboard. 'Look at her cloak, Karas.	И капот тебе идет, клянусь честью, - заискивающе говорил Мышлаевский, бросая легкие, быстрые взоры в зеркальные недра буфета, - Карась, глянь, какой капот.
Isn't it a perfect shade of green?'	Совершенно зеленый. Нет, до чего хороша.
'Elena Vasilievna is very beautiful', Karas replied earnestly and with absolute sincerity.	- Очень красива Елена Васильевна, - серьезно и искренне ответил Карась.
'It's the electric light that makes it look this color', Elena explained. 'Come on, Viktor, out with it - you want something, don't you?'	- Это электрик, - пояснила Елена, - да ты, Витенька, говори сразу - в чем дело?
'Well, the fact is, Lena dearest, I could so easily get an attack of migraine after last night's business and I can't go out and fight if I've got migraine . . .'	- Видишь ли, Лена, ясная, после вчерашней истории мигрень у меня может сделаться, а с мигренью воевать невозможно...
' All right, it's in the sideboard.'	- Ладно, в буфете.
' Thanks.	- Вот, вот...
Just one small glass . . . better than all the aspirin in the world.'	Одну рюмку... Лучше всяких пирамидонов.
With a martyred grimace Myshlaevsky tossed back two glasses of vodka one after the other, in between bites of the soggy remains of last night's dill pickles.	Страдальчески сморщившись, Мышлаевский один за другим проглотил два стаканчика водки и закусил их обмякшим вчерашним огурцом.
After that he announced that he felt like a new-born babe and said he would like a glass of lemon tea.	После этого он объявил, что будто бы только что родился, и изъявил желание пить чай с лимоном.
'Don't let yourself worry, Lena,' Alexei Turbin was saying hoarsely, 'I won't be long. I shall just go and sign on as a volunteer and then I shall come straight back home.	- Ты, Леночка, - хрипловато говорил Турбин, - не волнуйся и поджидай меня, я съезжу, запишусь и вернусь домой.
Don't worry,*there won't be any fighting. We shall just sit tight here in the City and beat off "president" Petlyura, the swine.'	Касательно военных действий не беспокойся, будем мы сидеть в городе и отражать этого миленького президента - сволочь такую.
'May you not be ordered away somewhere?'	- Не послали бы вас куда-нибудь?
Karas gestured reassuringly.	Карась успокоительно махнул рукой.
'Don't worry, Elena Vasilievna.	- Не беспокойтесь, Елена Васильевна.
Firstly I might as well tell you that the regiment can't possibly be ready in less than a fortnight; we still have no horses and no ammunition.	Во-первых, должен вам сказать, что раньше двух недель дивизион ни в коем случае и готов не будет, лошадей еще нет и снарядов.

Even when we are ready there's not the slightest doubt that we shall stay in the City.	А когда и будет готов, то, без всяких сомнений, останемся мы в Городе.
The army we're forming will undoubtedly be used to garrison the City.	Вся армия, которая сейчас формируется, несомненно, будет гарнизоном Города.
Later on, of course, in case of an advance on Moscow!	Разве в дальнейшем, в случае похода на Москву...
'That's pure guess-work, though, and I'll believe it when I see it . . .'	-Ну, это когда еще там... Эгм...
'Before that happens we shall have to link up with Denikin . . .'	- Это с Деникиным нужно будет соединиться раньше...
'You don't have to try so hard to comfort me', said Elena. 'I'm not afraid. On the contrary, I approve of what you're doing.'	- Да вы напрасно, господа, меня утешаете, я ничего ровно не боюсь, напротив, одобряю.
Elena sounded genuinely bold and confident; from her expression she was already absorbed with the mundane problems of daily life: sufficient unto the day is the evil thereof.	Елена говорила действительно бодро, и в глазах ее уже была деловая будничная забота. "Довлеет дневи злоба его".
'Anyuta,' she shouted, 'Anyuta dear, Lieutenant Myshlaevsky's dirty clothes are out there on the verandah.	- Анюта, - кричала она, - миленькая, там на веранде белье Виктора Викторовича.
Give them a good hard brush and then wash them right away.'	Возьми его, детка, щеткой хорошенько, а потом сейчас же стирай.
The person who had the most calming effect on Elena was the short, stocky Karas, who sat there very calmly in his khaki tunic, smoking and frowning.	Успокоительнее всего на Елену действовал укладистый маленький голубоглазый Карась. Уверенный Карась в рыженьком френче был хладнокровен, курил и щурился.
They said goodbye in the lobby.	В передней прощались.
'God bless you all', said Elena grimly as she made the sign of the cross over Alexei, then over Karas and Myshlaevsky.	- Ну, да хранит вас господь, - сказала Елена строго и перекрестила Турбина. Также перекрестила она и Карася и Мышлаевского.
Myshlaevsky hugged her, and Karas, his greatcoat tightly belted in at the waist, blushed and gently kissed both her hands. #	Мышлаевский обнял ее, а Карась, туго перепоясанный по широкой талии шинели, покраснев, нежно поцеловал ее обе руки.
'Permission to report, colonel', said Karas, his spurs clinking gently as he saluted.	- Г осподин полковник, - мягко щелкнув шпорами и приложив руку к козырьку, сказал Карась, -разрешите доложить?
The colonel was seated at a little desk in a low, green, very feminine armchair on a kind of raised platform in the front of the shop.	Г осподин полковник сидел в низеньком зеленоватом будуарном креслице на возвышении вроде эстрады в правой части магазина за маленьким письменным столиком.
Pieces of blue cardboard hat boxes labelled	Груды голубоватых картонок с надписью
'Madame Anjou, Ladies' millinery' rose behind him, shutting out some of the light from the dusty window hung with lacy tulle.	"Мадам Анжу. Дамские шляпы" возвышались за его спиной, несколько темня свет из пыльного окна, завешенного узористым тюлем.