Бывает, что этническая идентичность смешивается с другими видами идентичности — например с идентичностью жителей какого-либо большого многонационального государства. Так, поэт Ян Каплинский, живущий в Эстонии и пишущий в основном на эстонском языке, но родившийся и выросший в Советском Союзе задолго до того, как Эстония стала независимым государством, в 2010-е годы написал книгу стихов по-русски. Когда Каплинский обращается к русскому языку, он также пытается разобраться в сложной идентичности жителя многонационального государства, которая во многих случаях может определяться не этнической принадлежностью, а общей для всех жителей этого государства культурой.
Читаем и размышляем 6.5
Владислав Ходасевич, 1886-1939 *** Не матерью, но тульскою крестьянкой Еленой Кузиной я выкормлен. Она Свивальники мне грела над лежанкой, Крестила на ночь от дурного сна. Она не знала сказок и не пела, Зато всегда хранила для меня В заветном сундуке, обитом жестью белой То пряник вяземский, то мятного коня. Она меня молитвам не учила, Но отдала мне безраздельно все: И материнство горькое свое, И просто все, что дорого ей было. Лишь раз, когда упал я из окна, Но встал живой (как помню этот день я!), Грошовую свечу за чудное спасенье У Иверской поставила она. И вот, Россия, «громкая держава», Ее сосцы губами теребя, Я высосал мучительное право Тебя любить и проклинать тебя. В том честном подвиге, в том счастье песнопений, Которому служу я в каждый миг, Учитель мой — твой чудотворный гений, И поприще — волшебный твой язык. И пред твоими слабыми сынами Еще порой гордиться я могу, Что сей язык, завещанный веками, Любовней и ревнивей берегу… Года бегут. Грядущего не надо, Минувшее в душе пережжено, Но тайная жива еще отрада, Что есть и мне прибежище одно: Там, где на сердце, съеденном червями, 2 Любовь ко мне нетленно затая, Спит рядом с царскими, ходынскими гостями Елена Кузина, кормилица моя. [332] 12 февраля 1917, 2 марта 1922 Сергей Завьялов, 1958 Из цикла «БЕРЕСТЯНЫЕ ГРАМОТЫ МОРДВЫ-ЭРЗИ И МОРДВЫ-МОКШИ» ПАЗМОРО. ЗАКЛИНАНИЕ ПАДАЮЩИХ ХЛОПЬЕВ СНЕГА *** тон марят — ты слышишь как они касаются век твоих ладоней твоих как они падают на горячие губы наших прошлых любовей под ноги нашим детям на которых глядеть невозможно без слез тон марят — ты слышишь как они остаются на дворах нашего детства на могилах наших родных на умершей траве на полынье реки незамерзшей никакие слова не сравнятся с их молчаливым упорством с их убежденным с их неотвратимым паденьем но сквозь эту липкую смерть сквозь чавканье крови в сердечных сосудах за тысячу верст тон марят — ты слышишь А телине телине телесь ульнесь якшанзо А зима зима зима эта была холодная [133] Шамшад Абдуллаев, 1957 Две картины Молитвенный коврик под иудиным деревом, но мы читали вслух в дальней комнате. Мантуанская песнь по радио, намаз и человек, продающий конину, мешались в окне часами. Короткий порез в дувале — как вынянченный степью волчий прищур, в безжильный, бурый нимб извивался между водой в цементной канаве и затравевшей кулисой покамест столетнего дома. Прежний, ты сидишь на корточках, словно ищешь внизу в сентябрьской жаре мертвую пчелу — в том месте, где курились проблески едкой музыки, теперь неслышной. Вблизи что-то мельчало каверзней пустоты, здесь, и прочь — в глинобитный чекан: привесок к монохромной персти в старом квартале. Он больше не читал в дальней комнате, Фосколо о смерти, но мял женские пальцы, которые без пробной вялости вошли в его руку, будто в собственный чехол, и только ногти меньше ноздрей из логова шарили воздух, готовясь, что ли, бить щелчками в красный бубен против суннитского зноя. Можно вспомнить: отец, даже он замыкался порой, жизнелюбец, перед пропастью в красивом кабинете, вылаканный весь обыденной тьмой, а сын думал, какая мудрость, сующая нам безверие в серый путь. Время. Теплый чай в длинной столовой. Дым, не крошась, лепит мужскую фигуру на раскаленной дороге. [1] Екатерина Соколова, 1983 верхневычегодец каждый пьет из своего ковша нижневычегодец эту рыбу возьмет, а эту отпустит вишерец смотрит на гостя прямо вымич зовет его ласковым именем кысатей кисонька, тыок озерко ижемец ест спокойно, по сторонам не оглядываясь твоими дровами он топит печь печорец любит в лес подниматься рано любит тепло машет руками как лэбач прилузец ставит низкий сруб без окон, поет ненавязчиво сысолец сидит на воздухе, голосом не своим говорит в лесу осторожен удорец светел лицом, ходит тихо камень у удорца мыня Георгий Адамович, 1892-1972 *** Когда мы в Россию вернемся… о, Гамлет восточный, когда? — Пешком, по размытым дорогам, в стоградусные холода, Без всяких коней и триумфов, без всяких там кликов, пешком, Но только наверное знать бы, что вовремя мы добредем… Больница. Когда мы в Россию… колышется счастье в бреду, Как будто «Коль славен» играют в каком-то приморском саду, Как будто сквозь белые стены, в морозной предутренней мгле Колышутся тонкие свечи в морозном и спящем Кремле. Когда мы… довольно, довольно. Он болен, измучен и наг. Над нами трехцветным позором полощется нищенский флаг И слишком здесь пахнет эфиром, и душно, и слишком тепло Когда мы в Россию вернемся… но снегом ее замело. Пора собираться. Светает. Пора бы и двигаться в путь. Две медных монеты на веки. Скрещенные руки на грудь. [7] Ян Каплинский, 1941 *** Время это течение или течение течения мы все уходим в прошлое или в будущее предыстория еще там за углом до истории еще далеко что осталось что досталось нам от Ливонии кроме запаха рождественских яблок и стихов о тенистых Садах язык уже не тот имена не те все уходит от нас ели перекрестки со светофорами дети размахивающие флажками президентам королям чемпионам тем кто отдал свою жизнь за те или не те цвета до того как и они уплывут вниз по течению и их следы станут водоворотами в реке исчезая в темноте за старым каменным мостом [153] 6.6. Региональная идентичность
Региональная идентичность не сразу появилась в русской поэзии и в полную силу заявила о себе относительно недавно. Это связано с тем, какими темпами развивались различные регионы России, и с тем, существовали ли в этих регионах собственные поэтические школы и традиции. Важно, что региональная идентичность возникает у поэта только в том случае, если он ассоциирует себя с некоторым местным сообществом пишущих и местной публикой, а также с местным литературным контекстом, который зачастую предлагает собственные авторитеты, не во всем совпадающие с авторитетами метрополии.
В России региональная идентичность возникает в начале ХХ века, когда литературная жизнь Москвы и Санкт-Петербурга начинает идти разными путями. В обоих городах появляются свои литературные школы. Уже в советское время кристаллизуется особый облик «ленинградской» поэзии — это проявляется на уровне формы, поэтического контекста и т. д. Даже появляется присказка, что «стихи бывают плохие, хорошие и “ленинградские”».
Это отличие связано с особой петербургской литературной идентичностью, хотя влияние местного контекста может ощущаться и в творчестве авторов, не декларирующих свою «петербуржскость». Обычно говорят, что в «петербургских» стихах чувствуется внимание к предметам культуры, архитектурному облику города, что для них характерен живой диалог с «классической» поэзией (пушкинского времени или Серебряного века). Все эти черты проявляются по-разному у разных поэтов, но некоторые из них (например, Олег Юрьев или Игорь Булатовский) часто подчеркивают, что они именно петербургские, а не просто российские поэты.
Во второй половине ХХ века собственная заметная литературная традиция начинает формироваться и в других регионах России — прежде всего на Урале. Уральская региональная литература имеет несколько центров — Екатеринбург, Челябинск, Нижний Тагил и Пермь. В каждом из этих городов есть собственный литературный контекст, однако они объединены общей системой иерархий и авторитетов. Считается, что в этой поэзии внимание к трудной жизни больших индустриальных городов сочетается с частыми мистическими прозрениями, со способностью увидеть нечто большее в привычной повседневной жизни. В этой литературе есть поэты, пользующиеся большим уважением внутри региона, но практически неизвестные за его пределами (например, Андрей Санников).
Заметная поэзия существует и во многих других городах России (Нижний Новгород, Новосибирск, Владивосток), но ни в одном из них пока не сложилась собственная полноценная региональная идентичность. Причина этого в том, что региональная идентичность основывается на распространенном среди поэтов представлении о том, почему регион занимает особое место на карте России, как его общественная и географическая специфика отражается на поэтическом творчестве. Это предполагает особый миф о регионе, который возникает далеко не во всех случаях. При этом отдельные попытки создать такие идентичности предпринимаются многими поэтами (стихи Евгении Риц о Нижнем Новгороде, Виктора Iванiва о Новосибирске и т. д.).
Читаем и размышляем 6.6
Олег Юрьев, 1959 Но цвет вдохновенья печален средь буднишних терний;
Былое стремленье далеко, как выстрел вечерний…
А. А. Фет, «Как мошки зарею.» (Франкфурт на Майне, 11 августа 1844 года) *** О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней, чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел вечерний, и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний. А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой колкой, под звездами нижнего ряда и медленной лунной двустволкой еще и сновидеть не надо — они за защелкой, за щелкой. [352] Евгений Сабуров, 1946-2009 *** Прекрасный город ночью восстает из выгребных подробностей Москвы и неустанный вдаль стремится пешеход и рыкают из подворотен львы Прекрасный человек вот мир тебе и град но за горами Рим. Туда ль стремятся ноги иль только жадному движению дороги ты так безудержно бесчеловечно рад? [270] Виталий Кальпиди, 1957 *** Я засел в просторах адской почти равнины, названной (шутником ли, кем ли) «Уральские горы»; огляделся: сосны, березы, но не оливы, но не пальмы, а город Ч. и его заборы. Над полусферой метеопогодных свистит дыра в седьмом небесном диске, откуда триста лет тому негодных слетел в Россию в клекоте и писке гордыни кристаллический птенец (он в третьем томе Фасмера — синец). На ветвях молчат беспородные серые птицы, чей вылет из объективов в детстве мы проморгали, обратный отсчет начала для меня зегзица, кукушка то есть, то есть так ее называли. Сверхплотны небеса для появленья в них Господа, поэтому пока что довольствуемся пользою паденья предметов снега, белых и не страшных; а то — дождя взрывающийся храм взрывается и поливает нам. Я гляжу на воздух, покрытый гусиной кожей (что само по себе фантастично), из дешевизны слов выбирая имя, которое мне поможет обойтись без кровавой «родины» и злой «отчизны». Все длящееся ожидает света, еще во тьме зажмурившись заране, — так перенаряжается в поэта двойная слепота, пока в тумане, фантомы принимая за грехи, неряшливо рождаются стихи. А то, что мое присутствие здесь не повод думать, что жизнь началась, мне, увы, известно; и скоро этот меж двух зеркал помещенный холод свернется в точку, но это будет неинтересно. [149] Андрей Санников, 1961 *** белесая зима невмоготы окраина съедобные кусты все время непонятно что за свист лимонно-желтый как бы сверху вниз где ты жила? где я тебя любил? Челябинск или кажется Тагил [272] Евгения Риц, 1977 *** И вот она уходит, волга лета. Чорная волга, как говорили в советские времена. Она есть траурная лента И бахрома. И вот она проходит сквозь окно Стекла, пока не ледяного, Но позже не пройдет сквозь лед, Застенчивая, как ребенок, но Знающая наперед Зеркально-перевернутое слово: Ау, ревет, а у воды есть тоже авторское право, Она не правит никогда, Все пишет начисто, На то она вода И лава. И вот она отходит, душная река, Внезапная, как Бог с тобою, Глядят ошеломленные войска — Чермная волга расступается под стопою. [262] ТАКЖЕ СМ.:
Ксения Некрасова (2.3),
Николай Клюев (8.1),
Шамшад Абдуллаев (19.7).
6.7. Религиозная идентичность
Религия традиционно занимает большое место в жизни человека и общества. Большое влияние она оказывает и на поэзию. Существует предположение, что изначально вся поэзия была религиозной и составляла часть древнего обряда. Действительно, существуют очень древние памятники религиозной поэзии (гимны богам и т. п.). Кроме того, фигура Бога остается важнейшей для любой поэзии: с ней связано представление об идеальном адресате стихотворения (5. Адресат и адресация), ключевое для понимания поэзии.
Религиозная идентичность косвенно связана с религиозной поэзией. Далеко не каждое стихотворение, в котором можно заметить проявление той или иной религиозной идентичности, оказывается религиозным. И обратно: стихотворение, в котором говорится про Бога или описываются различные религиозные обряды, не обязано отражать соответствующую религиозную идентичность. Например, когда Пушкин пишет в «Подражаниях Корану»:
*** Мужайся ж, презирай обман, Стезею правды бодро следуй, Люби сирот, и мой Коран Дрожащей твари проповедуй, — [257] он не воспроизводит характерный для мусульманина взгляд на мир, но использует с художественными целями некоторые утверждения из этой священной книги.
Русская поэзия XVIII–XIX веков писалась людьми, в большинстве своем принимавшими православное вероисповедание. Поэты этого времени также часто писали религиозную поэзию, и в ней воплощалась особая православная идентичность. К началу ХХ века выражение религиозной идентичности в поэзии становится более разнообразным: появляются стихи, написанные со старообрядческих позиций (Александр Добролюбов, Николай Клюев) или католических (Елизавета Кузьмина-Караваева). Это разнообразие было связано с тем, что другие религии начинают восприниматься не как враги, а как партнеры для диалога. Притом что в советское время выражение религиозных чувств в печати было под запретом, для многих поэтов религия оставалась важна (например, для Анны Ахматовой). В 1970—1980-е годы, сначала в «неподцензурной» литературе, а затем и в литературе вообще происходит возрождение религиозной поэзии, прежде всего православной (у Ольги Седако-вой, Светланы Кековой, Елены Шварц и других поэтов).
Регулярное выражение религиозной идентичности в поэзии нередко связано с тем, что поэт становится активным участником религиозных институтов или даже служит в них. Так происходит и в поэзии двухтысячных, в которой новая православная идентичность возникает в стихах священников Константина Кравцова и Сергея Круглова.
Другие виды религиозной идентичности в русской поэзии выражены не так отчетливо. Поэты, которые обладают мусульманской идентичностью, зачастую предпочитают использовать для своего творчества другие языки, языки классической мусульманской учености (прежде всего арабский и фарси). Но и на русском языке встречаются примеры выражения мусульманской идентичности в поэзии — например, в некоторых стихах Тимура Зульфикарова и Шамшада Абдуллаева (хотя и в этих случаях трудно различить мусульманскую идентичность и ощущение принадлежности к арабо-персидской культуре, не сводящейся к одной лишь религии). Еще одна традиционная религия, иудаизм, в русской поэзии возникает по большей части как одно из проявлений этнической идентичности (6.5. Этническая идентичность) — и лишь у очень немногих авторов это проявление выходит на первый план, как у Ильи Риссенберга. Парадоксальную двойственность религиозной идентичности можно видеть в стихах Вениамина Блаженного, основу которых составляет христианское представление о Боге как милосердном искупителе, но в этот контекст постоянно вмешивается важный для иудаизма мотив несогласия человека с Богом, требование большего милосердия.
Читаем и размышляем 6.7
Вениамин Блаженный, 1921-1999 Блаженный Все равно меня Бог в этом мире бездомном отыщет, Даже если забьют мне в могилу осиновый кол… Не увидите вы, как Спаситель бредет по кладбищу, Не увидите, как обнимает могильный он холм. — О, Господь, ты пришел слишком поздно, а кажется — рано, Как я ждал тебя, как истомился в дороге земной… Понемногу землей заживилась смертельная рана, Понемногу и сам становлюсь я могильной землей. Ничего не сберег я, Господь, этой горькою ночью, Все досталось моей непутевой подруге — беде… Но в лохмотьях души я сберег тебе сердца комочек, Золотишко мое, то, что я утаил от людей. …Били в душу мою так, что даже на вздох не осталось, У живых на виду я стоял, и постыл, и разут… Ну, а все-таки я утаил для тебя эту малость, Золотишко мое, неразменную эту слезу. …Ах, Господь, ах, дружок, ты, как я, неприкаянный нищий, Даже обликом схож и давно уж по-нищему мертв… Вот и будет вдвоем веселей нам, дружкам, на кладбище, Там, где крест от слезы — от твоей, от моей ли — намок. Вот и будет вдвоем веселее поэту и Богу… Что за чудо — поэт, что за чудо — замызганный Бог… На кладбище в ночи обнимаются двое убогих, Не поймешь по приметам, а кто же тут больше убог. [44] 27 декабря 1976 Сергей Круглов, 1966 Процесс Церковные старосты, цитируя мистиков, Имеют поймать еретиков с поличным. Еретики, цитируя тех же мистиков, Норовят подсыпать старостам в молоко пургену (Если пост — то молоко, разумеется, соевое). Процесс так разросся, Что папки с делами заняли две трети помещений Епархиального управления. Что-то будет. Мистики — те молчат. Они знают: Как бы ни повернулось дело, Все равно именно им придется за все ответить. Как дети под дождем, стоят они молча) Когда семью выгнали из дома, А взрослые, поклявшись мстить, ушли в горы). [178] Константин Кравцов, 1963 ANTIФΩNOΣ …как бы игра Отца с детьми
О. М. — И не забудь, что филолог по определению друг — òφιλος, — о друзьях же Своих так говорит божественный Логос, так Он сказал в одном из апокрифов, в Одах Соломона: И Я услышал голос их, и положил в сердце Моем веру их, и запечатлел на главах их имя Мое, ибо они — свободны, и они — Мои — И не забудь: безначально оно, безначально и потому бесконечно, таинство как бы игры́: во свете Его невечернем — вечери наши, и здесь — в свете белой часовни луны: свете, светящем во тьме над кремнистым путем, вдоль которого высоковольтная линия тянется через иссохший Кедрон [173] Тимур Зульфикаров, 1936 Вестник Дервиш в зеленом дряхлом нищем забытом бухарском чапане и белой покосившейся слезной дряхлой рухлой чалме сходит с Тянь-Шанских гор и идет ко мне по брегу Иссык-Куля ступая босыми желтыми абрикосовыми ногами в зарослях эфедры облепихи барбариса терескена Он вестник Он несет страшную весть Я чую по его дряхлому чапану по его слезной забытой чалме, которую уж никто в Азии моей не может сотворить слепить Он несет страшную весть Я чую по его нищим голым ступням что уж не боятся колючек янтака Я вижу по его хищным глазам в которых трахома тля Тогда я бегу бегу бегу по брегу Иссык-Куля прочь от него Но он яро летуче бежит за мной вслед и настигает меня и кричит: Умерла умерла умерла Но я бегу от него прочь Но он кричит: Умерла умерла умерла Кто умерла? мать? жена? дочь? сестра? Но тут голос его рыдает догоняет меня Умерла древняя Азья мать жена дочь сестра моя И твоя! и твоя и твоя и твоя… Дмитрий Строцев, 1963 Письмо сыну кто я в этой евангельской тьме спрашивает владыка человек из толпы с камнем в руке в сердце уже раздробивший жертву блудница полумертвая в глубинах своих бессильная даже звать о пощаде галилеянин вступившийся за нее недовольный учителем ученик прохожий со своим мнением оскорбленный грубой сценой на пути в дом молитвы и милосердия Елена Шварц, 1948-2010 *** Шестов мне говорит: не верь Рассудку лгущему, верь яме, Из коей Господу воззвах, Сочти Ему — в чем Он виновен перед нами. Я с Господом в суд не пойду, Хотя бы Он. Наоборот — Из ямы черной я кричу, Земля мне сыплет в рот. Но ты кричи, стучи, кричи, Не слыша гласа своего — Услышит Он в глухой ночи — Ты в яме сердца у Него. [344] 1994 ТАКЖЕ СМ.:
Иосиф Бродский (3.1),
Сергей Круглов (9.1.5).
7. Пространство и время в поэзии
Время и пространство считаются основными категориями человеческого знания о мире и взаимодействия с ним. Иммануил Кант назвал их априорными категориями, то есть такими, что присутствуют в любой мысли и в то же время предшествуют мысли, пониманию и речи. Любое стихотворение определенным образом соотносится с этими категориями, независимо от того, планировал ли автор обозначить свое отношение к времени и пространству. Можно вспомнить слова немецкого поэта Фридриха Гёльдерлина: «На краю боли остаются лишь время и пространство». В то же время мастерство поэта часто определяется его способностью организовывать время и пространство в стихотворении. Умение поэта обращаться со временем и пространством оказывается не менее значимым для оценки стихов, чем особенности их языка.
7.1. Пространство
Некоторые поэты более чувствительны к времени, некоторые — к пространству. По этому критерию поэзия даже может разделяться на разворачивающуюся во времени и разворачивающуюся в пространстве, причем время может соотноситься с динамикой, а пространство — со статикой, и пространственные предпочтения связываются с поэтикой созерцания. Но независимо от того, названо ли пространство, описано прямо или нет, оно так или иначе присутствует во всех стихах, не только описательных.
Время и пространство образуют в стихах устойчивую пару, и если назван один ее компонент, то можно предположить, что скоро в тексте появится и другой:
И время прочь, и пространство прочь, Я все разглядела сквозь белую ночь… [27] Анна Ахматова Говоря о пространстве, поэт нередко затрагивает такие темы, как мир, предельность, одиночество, поэтому пространственная лирика зачастую одновременно воспринимается как «философская». Но пространство может выступать и самостоятельно, как некая особая сущность, отдельная от описания, как целый мир, с которым поэт остается наедине:
Все исчезает — остается Пространство, звезды и певец! [207] Осип Мандельштам Свобода обращения поэта с пространством подобна свободе обращения со временем. Поэт легко перемещается внутри стиха из одного пространства в другое или совмещает в одном тексте разные пространства, так что одно и то же высказывание может относиться к разным пространствам. В поэзии равноправны реальные и виртуальные пространства (например, сон — пространство, любимое поэтами), а сам поэтический пейзаж часто предстает смешанным — в нем внешнее по отношению к поэту пространство соединяется с внутренним, ментальным. Непривычность пространства достигается выбором действительно экзотических пространств (гумилевское озеро Чад), конструированием пространств, не существующих в действительности (бухта Цэ Алексея Парщикова), или остранением, превращением привычного в непривычное. Пространство в стихе — это особое поэтическое пространство, отличное от обыденного, существующее по своим законам, которые устанавливаются самим поэтом:
нет в этом пространстве признаков тени и недоказуема близость редеющих листьев [10] Геннадий Айги Можно сказать, что поэзия занимается «открытием пространств», то есть находит, обнаруживает, добавляет в мир те пространства, для которых недостаточно обычного туристического описания или того, что используется в повседневной речи (На что мой взгляд ни упадет, / то станет в мир впечатлено — Владимир Гандельсман). Эти открытые поэзией пространства нуждаются в специальном по этическом описании. То, как по эт формирует мир, определяется его умением строить пространство и воспринимать себя и другого в нем:
*** разве ты справа? а мне все казалось, что ты всегда слева, и у меня от этого что-то было не то с обменом веществ, а теперь я понимаю: просто элементы непредугаданно сблизились, и и кто-то хохочет под окном… Полина Андрукович Пространство в поэзии часто связано с темой власти. Это может быть абсолютная власть над пространством, над миром.
Такой властью может быть власть Бога, но также и власть поэта. Поэт выступает демиургом, творящим пространство, и ему подвластны любые миры и стихии. В романтической поэзии — это стремление субъекта обрести власть над пространством, противопоставив свою мощь мощи природы. Не менее постоянным в поэзии является и стремление укрыться от власти (власти толпы, государства, здравого смысла) и создать себе убежище, некое частное пространство, которое предстает как виртуальное или собственно поэтическое. Но свойства того или иного пространства могут оказаться изменчивыми: различаются эпохи, разнится индивидуальное восприятие поэта. В стихотворении Мандельштама «Мы с тобой на кухне посидим.» выясняется, что малое, приватное пространство кухни — смертельно опасно, а с надеждой на спасение связывается предельно открытое пространство вокзала. В современной поэзии начиная со второй половины ХХ века растет доля «малых», закрытых, приватных пространств, например «комнат».
Для современного поэта важно, чтобы описываемое им пространство не складывалось в единую картинку, поэтому оно часто задается мелкими деталями, которые выглядят разрозненными фрагментами действительности. Именно стихотворение может породить ощущение расширения, раскрытия или закрытия пространства, свободного изменения размеров, расстояний, масштабов.
Определенные поэтические пейзажи могут ассоциироваться с теми или иными традиционными жанрами: например, кладбище (чаще сельское, как у Василия Жуковского) — типичный пейзаж элегии. Разные пейзажи (пространства) осваиваются разными направлениями и течениями: романтическая поэзия изобилует морскими, горными пейзажами, изображением экзотических путешествий, футуристы исследуют и воспевают большой город с его небывалым размахоми торжеством техники, а поэты Лианозовской школы переносят поэтическое действие в пространство неблагополучных пригородов Москвы.
Некоторые пространства мыслятся как непреложные атрибуты субъекта: например, если поэт изображается пророком, то он, как у Пушкина в стихотворении «Пророк», закономерно оказывается в пустыне (и в этом случае часто воспроизводится традиционная библейская символика).
Благодаря обширной традиции описания сходных пространств в поэзии сложились определенные стереотипы описания или понимания того, что такое море, степь, дача, и некоторые читатели ожидают появления таких привычных описаний. Поэтому многие современные поэты отказываются от чистых описаний пространства или пытаются нарушить автоматизм их восприятия. Эти поэты больше не мыслят пространство как пейзаж, как то, на что надо смотреть, что надо созерцать.
Особенно резкое отторжение и у современного поэта, и у современного читателя вызывает клише «родного пейзажа», когда подразумевается, что пространство определенного типа («русское поле», лес с «русскими березками») в наибольшей степени связано с особенностями национального характера, а потому к нему необходимо постоянно возвращаться. Уже в поэзии первой половины ХХ века это клише вызывало усмешку:
*** И не отзываются дрожью Банальной и сладкой тоски Поля с колосящейся рожью, Березки, дымки, огоньки… [146] Георгий Иванов Для современного поэта и читателя изменилось само представление о том, что свое, а что чужое. Если Лермонтов противопоставляет свою северную «сосну» чужой южной «пальме» (подразумевая, впрочем, их взаимное притяжение, а не отталкивание), то в эпоху глобализации расстояния сократились и пальмы перестали быть экзотикой. Но и «сосны» не столь уж характеризуют пространство современного человека, для него город — более привычная среда обитания. Оттого что мы изобразим березки, поля и речку, написанное не станет русской поэзией или поэзией вообще.
У больших поэтов даже то, что можно принять за простое изображение, при внимательном прочтении оказывается чем-то бо́льшим: так, любимые слова Геннадия Айги — лес, поле, но было бы упрощением объяснять их деревенским происхождением поэта. Поле — это сложнейшая поэтическая категория, соединяющая физическое и интеллектуальное пространство. На примере поля у Айги видно, что обращение к природе родного края ничего не дает само по себе, если оно не предполагает пристального внимания к устройству всего мира.
Некоторые пространственные характеристики можно назвать поэтическими константами, они мигрируют из стихотворения в стихотворение, из времени во время, из страны в страну, из поэтики в поэтику, каждый раз осмысляются заново. Такие слова — это зеркало, дождь, снег, небо и другие.
Снег и дождь в поэзии — не просто изображение природных явлений, поэты чутко улавливают способность этих слов создавать объемное пространство в стихе. С другой стороны, такие слова, как здесь, тут, там (как и сейчас, если мы говорим о времени), необязательно должны относиться к месту, где поэт пишет стихотворение.
Читая стихотворение, можно помещать себя в иное пространство или, наоборот, воспринимать здесь поэта как здесь того места, где находится читатель. Противопоставление здесь и там может быть и более абстрактным. Здесь может относиться к внутреннему пространству текста, поэтическому миру, а там — к взаимоотношениям поэта с внешним миром. В романтической поэзии здесь и там противопоставляют повседневный мир и мир идеальный (историю или экзотику). У символистов здесь — это мир видимый, зримый, а там — мир незримый, но неизменно присутствующий.
Пространству сопутствует движение. Существует даже теория о том, что поэтическое вдохновение часто появляется тогда, когда осуществляется успешное движение (во время прогулки, поездки на машине, полета в самолете и т. д.). Поэтому в классической поэзии очень популярен мотив дороги, пути (тютчевское «Вот бреду я вдоль большой дороги.», пушкинская «Зимняя дорога» и многие другие). Но поэт способен двигаться, физически не сдвигаясь с места, когда движется его взгляд или предметы движутся вокруг него.
Пространство, может быть, даже больше, чем время, связано с ритмом стиха и ритмами тела. Ритм может пониматься как «вышагивание» стиха, так что внутреннее пространство стихотворения соотносится с внешним пространством, а произнесение стихотворения (в том числе и «про себя») — с телом шагающего субъекта. Пионером такого понимания пространства был американский поэт Уолт Уитмен, один из родоначальников современной поэзии:
*** «О большая дорога! — говорю я в ответ. — Я не прочь расстаться с тобою, но я тебя очень люблю, Ты выражаешь меня лучше, чем я сам выражаю себя, Ты больше для меня, чем та песня, которая создана мной». Я думаю, геройские подвиги все рождались на вольном ветру и все вольные песни — на воздухе, Я думаю, я мог бы сейчас встать и творить чудеса, Я думаю: что я ни встречу сейчас на дороге, то сразу полюбится мне, И кто увидит меня, тот полюбит меня, И кого я ни увижу сейчас, тот должен быть счастлив. [318] Перевод Корнея Чуковского У Маяковского в «Левом марше», ритм которого воспроизводит шаг, слова левое и правое относятся одновременно и к пространству, и к человеческому телу (шагать левой), и к политике, причем поэт переосмысляет традиционное значение правого как правильного, относящегося к государственной власти, власти неба и т. д. Правое становится у него старым, а вовсе не правильным, правильным же становится левое: Кто там шагает правой? / Левой! / Левой! / Левой!
Читая стихотворение, мы можем следить за взглядом поэта и его положением в пространстве: где находится субъект по отношению к тому, о чем он пишет, можно ли выделить верх, низ, далеко или близко тот предмет, о котором он говорит, сфокусирован ли его взгляд на деталях или расфокусирован (предмет приближается, удаляется, рассеивается) — и как меняются все эти характеристики на протяжении всего текста.
Направление взгляда может служить «визитной карточкой» поэта. Например, взгляд Тютчева часто направлен сверху (от неба) вниз (к земле):
В небе тают облака, И, лучистая на зное, В искрах катится река, Словно зеркало стальное… [317] Пространственная композиция стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу.» представляет собой искусно выстроенную картину, в которой сбалансированы и постоянно меняются местами верх и низ, заставляя читателя (зрителя) то поднимать взгляд (В небесах торжественно и чудно!), то опускать его (Спит земля в сиянье голубом), то совмещать оба движения (Надо мной чтоб, вечно зеленея, / Темный дуб склонялся и шумел), то прочерчивать прямую линию вперед (Сквозь туман кремнистый путь блестит), то уравновешивать ее горизонталью (звезда с звездою говорит). Все эти соответствия (или оппозиции) чередуются друг с другом и проходят через все стихотворение, составляют основу его визуального ритма.
В поэзии стороны света — юг, север, запад, восток — приобретают символическое значение (8. Миф и символ в поэзии). Север часто упоминается в традиционной русской поэзии (старые поэты также называли его норд или полночь): это было связано с утверждением новой русской государственности, с учреждением новой, северной, столицы, Санкт-Петербурга. Запад и восток также по-особому соотносятся друг с другом: оказывается (и это видно даже при простом подсчете слов запад и восток), что поэты предпочитают говорить о востоке, а не о западе. Восток часто связывается либо с экзотикой (часто это Ближний Восток, мусульманские страны, или Дальний Восток, Китай и Япония), либо с евразийской темой (восприятием России как части Азии, то есть Востока, противопоставленной Европе, то есть Западу).
Москва и Петербург постоянно присутствуют в русской поэзии и на протяжении всей ее истории соперничают друг с другом. Пространство Москвы часто представлялось поэтам женским, а Петербурга — мужским. В то же время пространство Петербурга казалось официальным, казенным, искусственным, Москвы — патриархальным, уютным, естественным. Но у поэтов могли быть и другие ассоциации: Москва могла быть хаотичной, жестокой, противоречащей логике, а Петербург — цивилизованным, ориентированным на европейскую культуру, но в то же время призрачным, готовым раствориться в воздухе. Целостное представление о Петербурге, объединяющее многие произведения русской литературы, было названо филологом В. Н. Топоровым петербургским текстом.
По этой модели в поэзии возникают и локальные, и региональные тексты. Например, крымский текст (у Андрея Полякова) или уральский текст (у Виталия Кальпиди и Андрея Санникова), которые создаются как местными поэтами, так и посещающими эти места (6.6. Региональная идентичность). Не менее характерен для русской поэзии и итальянский текст, причем особо повезло Венеции, которая отражается в многочисленных стихотворениях русских поэтов, включая Михаила Лермонтова, Александра Блока, Анну Ахматову, Иосифа Бродского, Елену Шварц:
*** Зима в Венеции мгновенна, Не смерть еще — замерзшая вода, И солнце Адриатики восходит, Поеживаясь в корке изо льда. [344] Елена Шварц Читаем и размышляем 7.1
