- Там тебя какая-то побируха спрашивает, у ворот дожидается! - крикнула на бегу хозяйка.

Размазывая руками грязь на взмокшем от пота лице, Федор выбежал за ворота. Около забора стояла мать.

Дрогнуло и в горячий комочек сжалось у Федора от жалости сердце: за два месяца постарела мать лет на десять. Из-под рваного желтого платка выбились седеющие волосы, углы губ страдальчески изогнулись вниз, глаза слезились, беспокойно и жалко бегали; через плечо у нее висела тощая, излатанная сума, длинный изгрызенный собаками костыль держала ова, пряча за снину.

Шагнула к Федору и припала к плечу... Короткое, сухое, похожее на приступ кашля, рыдание.

- Вот как пришлось... свидеться... сынок.

Костыль мешал ей, положила на землю и вытерла глаза рукавом. Хотела улыбнуться, показывая Федору глазами на суму, но вместо улыбки безобразно искривились губы, и частые слезы, задерживаясь в ложбинках морщин, покатились на грязные концы платка.

Стыд, жалость, любовь к матери, спутавшись в клубок, не давали Федору говорить, он судорожно раскрывал рот и поводил плечами.

- Работаешь? - спросила мать, прерывая тягостное молчание.

- Работаю...-выдавил из себя Федор.

- Хозяин-то как? Добрый?

- Пойдем в хату. Вечером договорим.

- Кая же я, такая-то?..- Мать испуганно засуетилась.

- Пойдем, какая есть.

Хозяйка встретила их у крыльца.

- Куда ты ее ведешь? Нечего давать, милая! Иди с богом.

- Это моя мать...- глухо сказал Федор.

Хозяйка, нагло усмехаясь, оглядела ежившуюся женщину с ног до головы и молча пошла в дом.

- Марья Федоровна, покормите мамашу. С дороги пристала...- заискивающе попросил Федор.

Хозяйка высунула в дверь рассерженное лицо:

- Двадцать обедов, что ль, собирать?.. Небось де помрет и до вечера! С рабочими и повечеряет!

Резко хлопнула дверь, в открытое окно доносился негодующий голос:

- Навязались на мою шею, черты... Старцев понавел полон двор. Чтоб ты выздох, проклятый! Веяли дармоеда на свой грех!..

- Пойдем ко мне, под сарай,- багровея, дрошептал Федор.

IX

Смерклось. Тишиной сковалось гумно. Рабочие пришли вечерять в дом. В кухне накрыли три стола. За одним сидели - хозяин с женой, машинист, кое-кто из, рабочих и в самом конце стола Федор с матерью.

Захар Денисович вяло хлебал жидкую кашу и, поглядывая кругом, морщился: больно уж много съедают рабочие - что ни день, то пуд печеного хлеба, жрут, будто на поминках.

Машинист угрюмо молчал, ему нездоровилось. Фрол-зубарь смачно жевал, двигая ушами, и болтал без умолку:

- Ну как, дорогой хозяин, доволен работой?

- Доволен, доволен. И чему доволен?..- гнусавил Захар Денисович.Молотьбы пропасть, а рабочие по нонешним годам вовсе не такие, как до войны были, Усердия нету, вот оно что! Взять вот хоть бы мово Федьку - жрать-то он мужичок, а работать мальчик. Все дело на хозяине, а ему деньги плати бог знает за что.

Федор искоса глянул на мать, она заискивающе и жалко улыбалась. Хозяйка нарочно отставила подальше от нее чашку с кашей, на самый край сдвинула хлеб. Федор видел, что мать ест без хлеба и каждый раз привстает со скамьи, чтобы дотянуться ложкой до чашки.

- Работать они мальчики,- хихикая, повторил хозяин (выражение это, как видно, ему понравилось), а уж исть мужич-ки!..

Фрол метнул взгляд на бледное лицо Федора, и губы его дрогнули.

- Это ты про кого же говоришь? - сухо спросил он.

- Вообче.

- То есть как это вообче? - Фрол отложил ложку и слег над столом. Прижмурив глаза, он упорно глядел в переносицу хозяину и сжимал и разжимал кулаки.

- Вообче про рабочих,- не замечая придирки, самодовольно проговорил Захар Денисович.

Рабочие за соседними столами, чуя назревающий скандал, перестали гомонить и прислушались.

- А если я тебе, гаду, за такие слова по едалам дам? - громко спросил Фрол.

Хозяин оробел: выпучив глаза, он молча глядел на потное и рассерженное лицо зубаря.

- Как это?..- выхаркнул он под конец.

- Хоть попробовать?.. Так я могу!..

- Ты гляди, брат, за такие выраженья сразу в милицию!..

- Что-о-о?..

Фрол шагнул из-за стола, но машинист удержал его за руку и с силой посадил на скамью.

- Выражаться тут нечего!.. - опамятовавшись, бубнил Захар Денисович.

- Тут выражаться и нечего, а морду твою глинобитную исковырять, как пчелиный сот, вот и все!..- гремел расходившийся зубарь.- Ты не забывай, подлюка, что это тебе не прежние права! Я на тебя плевать хочу! И ты не смей смываться над рабочими! Не я на месте этого Федора, а то давно бы из тебя душу вынул!.. Рад, что попал на мальчишку, и кочевряжишься? Знаем вас, таких-то!.. Что, прикусил язык?.. Цыц!.. Нынче исправнику не пожалишься!.. Я в Красной Армии кровь проливал, а ты смеешь над рабочим смываться?!

- Замолчи, Фрол, ну, прошу тебя, замолчи!..- Машинист тряс рукав морщеной гимнастерки.

- Не могу!.. Душа горит!..

Хозяин присмирел и свел разговор на урожай, на осеннюю запашку. Машинист, до этого молчавший,чтобы сгладить впечатление, произведенное скандалом, охотно поддерживал разговор. Захар Денисович неожиданно сделался ласковым и предупредительным до приторности. Щедро угощал рабочих, под конец даже Федору сказал:

- Ты чего же, брат Федя, без хлеба ишь? Хозяйка, отрежь ему краюху!.. Хлеба у нас теперя, бог даст, хватит.

Федор отодвинул черствую краюху и в ответ на недоумевающий взгляд хозяина ответил, кривя губы:

- Хлеб у тебя горький!..

- Правильно! - Зубарь стукнул кулаком и вышел из-за стола следом за Федором.

Рабочие поднялись за ними охотно и дружно.

Захар Денисович, багровея и моргая, перебегал от одного стола к другому, визжал пронзительно:

- Что ж вы, братцы?.. Ишо каша молошная есть!.. Хозяйка, живо мечи все на стол!..

- Благодарствуем за хлеб-соль! - насмешливо сказал чей-то голос.

Х

Утром, не дожидаясь завтрака, мать Федора засобиралась уходить.

- Может, передневала бы? - нехотя спросил Федор.

Он почему-то ощущал непреодолимый стыд за себя, за хозяина, за мать, за всю жизнь свою, такую безрадостную и постылую. Поэтому ему было совершенно безразлично, останется ли мать на день иле нет, несмотря на то что еще вчера он ощущал при встрече с ней такую огромную, солнечную радость.

После всего происшедшего было бы лучше остаться одному со своими мыслями, со своим негодованием и озлобленностью против этого мира, где не у кого найти защиты, не у кого спросить совета и не от кого дождаться теплого слова участия.

Мать тоже спешила уйти. Ей тяжело было глядеть на сына и еще тяжелее было встречаться за столом с ненавидящими, по-собачьему жадными глазами хозяев, провожавшими каждый кусок.

- Нет, сынок, пойду уж я... Свидимся как-нибудь.

- Что ж, иди,- безучастно процедил Федор.

Попрощались. Федор вспомнил, что у матери нет иа дорогу харчей.

- Погоди, мама, пойду спрошу у хозяйки, может, хоть меру хлеба даст. Хозяин денег не платит, хлеба возьму в счет жалованья... Продашь...

Хозяйка на просьбу Федора взяла ключи от амбара и пошла, не сказав ни слова. Отмыкая замок, спросила:

- Мешок есть?

- Есть.

Федор, растопырив мешок, глядел в сторону, на коричневую стену закрома, заплетенную затейливым кружевом паутины. Хозяйка из неполной меры скупо цедила неочищенную, с озадками пшеницу.

Скрипнула дверь. Животом вперед втиснулся хозяин, кинул жене:

- Ступай в дом! - и мелкими шажками подошел к Федору.

Тот, бережно опустив мешок, прислонился к стенке закрома. Ждал...

- Ты что же это? - кривляясь, засипел Захар Денисович.-Хлебец получаешь?..

- Получаю.

- Рабочих смущать! Смуту заводить! Хозяина в собственном доме за тебя чуть в морду не бьют, а ты мой хлеб... хлеб мой берешь... А?

Федор молчал. Хозяин, меняясь лицом, подступал к нему все ближе и вдруг, заикаясь, пронзительным дискантом крикнул:

- Вон из моего двора!.. Вон, сукин сын!..

Федор левой рукой поднял мешок и шагнул к двери, но хозяин петухом налетел на него, вырвал из рук мешок и, широко взмахнув рукою, звонко ударил Федора полицу

Желтые светлячки зарябили перед глазами. Багровый гнев помутил рассудок и текучим свинцом налил руки... Качнувшись, Федор схватил одной рукою ожиревшее горло хозяина, другою, сжатой в кулак, с силой ударил по запрокинутой голове.

В три секунды подмятый Захар Денисович уже лежал под Федором, извиваясь толстой гадюкой, норовя укусить Федора за лицо. Федор, до крови закусив губы, тяжко бил по толстой обрубковатой шее, по зубам, щелкавшим у самого его лица. Захар Денисович пустил в ход все бабьи средства: царапался, кусался, рвал на Федоре волосы, но через минуту, основательно избитый, задыхаясь, заплакал, измазал губы соплями и лежал, беспомощно охая, икая, подрагивая животом.

Федор встал, вытер с расцарапанного лица кровь, ожидая вторичного нападения, но хозяин проворно повернулся вниз животом, замычал и раком пополз к дверям.

"3а все! За все! За все!.." - билась у Федора мысль. Оправился, поднял мешок и только взялся рукою за скобу двери - услышал истошный крик:

- Ка-ра-у-у-ул!.. Уби-и-или!.. Ка-ра-у-ул, люди добрые!..

Неожиданный приступ смеха захлестнул Федору горло. Прислонясь к дверному косяку, хохотал так, как еще ни разу после отцовой смерти. Насмеявшись, вышел во двор. Посреди двора, раскорячившись, стоял Захар Денисович и, не слушая тревожных вопросов окружавших его рабочих, круглой черной дырой раззявив рог, орал:

- Ка-ра-у-у-ул!..

XI

Перед уходом, проводив мать, Федор решился спросить у хозяина:

- Платить не будете, значит?

- Пла-ти-ить... Тебя в шею выбить надо, а не то что... Ну, да я ишо доберусь до тебя. Вот подам в нарсуд прошение, там вашего брата, гольтепу, тоже не балуют!

- Что ж, богатей на здоровье, Захар Денисович. Небось не помру и без твоей платы.

- Нечего тут рассусоливать! Валяй, тебе говорят!

Федор на минуту стал, задумавшись, потом, не прощаясь, шагнул за порог. Скрипнула калитка. Под амбаром зазвенел привязью цепной кобель.

Выйдя за ворота, Федор снова остановился. В поселке гасли вечерние огни. На краю скрипела гармошка, слышались невнятные слова песни. Изредка песню заглушал хохот, такой раскатистый и ядреный, что Федору не хотелось думать о своем горе и о существовании горя вообще. Бесцельно направился вдоль улицы, прошел квартал, хотел свернуть в переулок, чтобы, добравшись до крайнего гумна, заночевать в соломе, как. вдруг его окликнули:

- Ты, Федор?

- Я.

- А ну, плыви сюда!

Подошел, вгляделся: под плетнем, сдвинув соломенную шляпу на затылок, что означало, что обладатель ее еще не совсем пьян, сидел Фрол-зубарь.

На сожженной солнцем траве перед ним аккуратно разостлан грязный носовой платок, на платке длинношеяя бутылка с самогонной вонью, до половины съеденный огурец и белый пышный хлеб.