Помоги проекту - поделись книгой:
— Что ж, битье определяет сознание, не мной сказано. Будем бить, пока не опомнятся, — и танкист деловито выстрелил в стоящего перед ним парня одетого по-иноземному. Берестов впервые так близко увидел, как попадает пуля в тело. Черная дырочка на груди, потом бурно полившаяся оттуда темная кровь, пленный удивленно склонил голову, недоверчиво уставившись на эту струйку, пропитывающую сукно кителя и так же и повалился – стоячей доской.
— К машине! Головин – оружие этого арийца забери и документы, — приказал командир, засовывая наган в кобуру.
— Момент! — буркнул Берестов и припустил, как мог быстро, к носилкам с ранеными. Он и сам не знал – зачем, но, покидая место разгрома, хотел знать – не для начальства, для себя, что не бросил тут живых. Старательный немец, однако, никого в живых не оставил. Начштаба подобрал пару противогазных сумок для бумаг, скоро его уже затягивали на броню. Уцепился за какие-то скобы. Стоять на танке было неудобно и тесно.
— Много вас тут! — заметил он стоящему рядом печальному Майеру.
— Весь взвод, — отозвался тот.
— Так мало? — удивился Берестов.
— Как считать, — пожал плечами танкист, щурясь от пыли, которую танк поднимал преизрядным образом.
— Пленных низя убивать! — заметил старлей, и сам подумал, что глупо как-то прозвучало.
— А он и не пленный. Головин у него автомат выбил и в ухо дал, с ног сбил. Так что он в плен не сдавался.
— Теперь я понял – он раненых добивал, да? — спросил Майер.
Начштаба молча кивнул. И раненых и Петренко.
— Ирония судьбы, он там поодаль оказался и…
Тут танк тряхануло на ухабе, Берестов чуть не свалился долой, но танкист хапнул его за гимнастерку сильными пальцами, удержал и, как ни в чем ни бывало, закончил фразу:
— …потому не успел вскочить на улепетнувшие мотоциклы, менял магазин к автомату, при нашем огне залег, а когда падал на землю – она ему в горловину-приемник магазина набилась. Он и не смог перезарядиться, а то бы наделал в храбром Головине дырок.
Танк бодро лепетал гусеницами по дороге, пришлепывал, нежно позванивая и дзинькая, попутно ревя мотором. Берестов подивился странному сочетанию грубого грохота мощного двигателя и нежного, словно колокольчики серебряные звона от траков. Удивляло, насколько быстро неслась машина по дороге, иные грузовики медленнее ездят даже на всех парах и вжатых в пол педалях. При том ощущения были странными, словно не сам старлей глядел на дорогу, а кто-то посторонний и равнодушный. Отмечал виденное и слышанное, но без эмоций, словно душу контузили и сейчас она, покалеченная, свернулась в комочек и замерла. Слишком много за один день вывалилось на обычного человека, хоть и военного и обученного страной и государством именно для того, чтобы в военном безобразии лютости и хаосе он мог нормально работать. То есть убивать чужих людей, тоже военных, но иного государства, и мешать им убивать наших.
Берестов отстраненно попытался разобраться в своих ощущениях и чувствах. Он был человеком педантичным и любил, чтобы во всем был порядок. А сейчас все было как-то совсем непонятно и это мешало сосредоточиться. Давило чувство вины. За многое и перед многими. Все получилось из рук вон плохо, на нормах маскировки не настоял, от бомбежки не спас, жена погибла и к стыду большому ее смерть как-то еще была не понятна, то есть умом понимал – что все, а смысла в этом понимании почему-то не было, словно читал азбучное "мама мыла раму" равнодушно и не представляя – зачем это делает. Может еще и потому, что погибло сегодня прямо у него на глазах много людей, запредельно много для обычного человека. И сам, своими же руками послал уцелевших в город, а там уже хозяйничали немцы. С другой стороны почему-то стало легко. Неприятно легко. Кончилось все. Вообще. Остался один. И почему-то чувствовал, что быть ему – осталось недолго. Мясорубка слишком громадная. Несопоставима с мизерностью одной человеческой жизни. Следующая пуля или что там еще прилетит – его. И все. Он как-то отупел, смирился и угомонился. Не о чем хлопотать. Можно уже успокоиться и никуда уже не торопиться.
Из этого полузабытья вышиб высунувшийся из открытого по жаре люка чумазый танкист, прогорланивший весело:
— Станция Хацапетовка! Приехали, бронепоезд дальше не идет, всем освободить вагоны! Закурить и оправиться!
Берестов очнулся от оцепенения, оглянулся вокруг. Знакомые белые халаты, палатки точно те же, только с этих кто-то содрал опознавательные нашитые знаки – белые квадраты с красными крестами, отчего на выгоревшей ткани четко видны были ярко-зеленые участки. И суета знакомая, раненые везде стоят, лежат, сидят, гомон в воздухе. А развернуты в леске, под ветками, домишки какие-то видны еще. Пуганые уже или тут НШ поумнее Берестова. Ну, или просто понастырнее.
С трудом отцепил руки от танка, тяжело, по-стариковски спрыгнул на землю. Немного растерялся: "А чего ж мне теперь делать?" Но при этом растерянность была тоже поганой, не деятельной в плане "Е-мае, куды ж бечь, за что первей хвататься?!", а какой-то упаднической: "Стремиться не к чему, торопиться незачем, зачем я тут вообще и к чему все это?"
Пока думал, прибежал шарообразный человек в белом халате, маловатого ему размера, отчего казалось, что воздушный шарик надули и пуговки сейчас поотлетают. Раненых с танка сняли, потом танкисты потащили их туда, куда этот шарик показал, а сам человечек обрадованно подлетел к приунывшему и растерявшемуся Берестову.
— Вы – медик? Это прекрасно! У нас страшная, катастрофическая нехватка рук! — за секунду выпалил человек в халате, цепко хватая ошалевшего от напора старлея за грязный рукав гимнастерки.
— Не, я – не мдик! — буркнул старлей, делая безуспешные попытки отцепить этот репей от рукава и соображая – а кто это вообще? С одной стороны, как работавший в медицине и знающий тайные знаки этой профессии, начштаба отлично знал, что такие новомодные халаты, застегивающиеся спереди на пуговички, носят только чины и особы приближенные к начальству, остальные таскают обычные балахоны с завязками на спине, с другой – халат явно не по размеру. Так что вроде как чин, но странноватый.
— Но танкисты сказали, что вы – последний из медсанбата соседней дивизии!
Берестов старательно и через силу прожевал кашу во рту, доложившись почти по форме, что он – адъютант старший медсанбата такой-то дивизии. Бывший начальник, бывшего медсанбата – подумалось ему. Говорить такое вслух не стал, доложил, что разбомбили, потом окончательно уничтожили приехавшие мотоциклисты. Показал печать и сумки с документами, полез было за удостоверением, но шарик отмахнулся. Печати ему хватило за глаза и за уши. Отрекомендовался помполитом этого соседского санбата и настырно потащил вялого старлея за собой. То, что он вчерашний штатский и сидит не в своей тарелке чувствовалось сразу. Зато напористости хватает.
Впер прямо в хирургическую палатку, где злющая тощая баба, как раз рывшаяся в разъятом пузе лежащего на столе беспамятного раненого, облаяла матерно, не хуже портового грузчика, и помполита и Берестова и еще десяток порций брани улетел в пространство безотносительно. Вид у этой ведьмы был жутковатый, а красные белки глаз точно говорили, что дня три она уже не спала вообще. Халат у нее и колпак и маска на лице – все было в засохшей и свежей крови, руки по локоть в красном, спорить с ней явно не стоило. Зло и сухо сказала в конце, как отрезала:
— Начштаба нового ввести в дело, немедленно пусть приступает к обязанностям, приказ оформим задним числом, в смысле все потом, работать надо. И встряхните его, а то сонная тетеря, а не командир. Всё, вон отсюда!
Опять мерзко залязгали инструменты. Жуткий звук для любого, который лежал на операционном столе, а уж старлей не так давно належался на ложе скорби вдоволь. Его отчетливо передернуло. И – как-то встряхнуло.
В этом медсанбате были те же беды, но на новый лад. Опять лютая нехватка людей, особенно – специалистов, мизер хирургов – правда все-таки двое тут работало, потери глупые от немецкой авиации – правда, этих проштурмовали пару раз истребители, бомберы поздно спохватились, медики выводы сделали быстро, битье действительно определяет сознание. И вал раненых, потоп какой-то просто. Адъютант старший пропал без вести вместе с грузовиком вчера, и десяток санитаров куда-то делся. Оружия у персонала не было никакого, зато у сортировочной палатки валялась гора винтовок, раненые с собой притащили. В общем – что было видно и сразу же по прибытии – хаос и неразбериха.
Берестов включился в работу – благо все же в мирное еще время многое успел узнать и понять. Главное – он, в отличие от многих – четко понимал всю мудрую организацию помощи раненым. Чем дальше в тыл, тем квалифицированнее и серьезнее. В самом начале – на передовой – только кровь остановить, да перебитую конечность зафиксировать, чтоб не болталась, острыми костяными отломками деря мясо, нервы и сосуды и ухудшая состояние еще больше. Батальон – уже фельдшер вступает в дело. Полк – уже врач помогает, а в медсанбате и хирурги есть. И спасенного раненого – в госпиталя, в тыл. На долечивание. А за одного битого – не зря двух небитых дают. Обстрелянный боец трех новобранцев стоит. Это старлей знал точно и сейчас очень жалел, что нет тут давешних Корзуна с Ивановым. Такие санитары нужны, чтоб пяток чужих мотоциклистов не мог вытворять что угодно с врачами и ранеными. Не как мирный Петренко или хитрожопый Кравчук, который вместе со своим таким же приятелем, словно в воду канул, да еще оказалось, что уперли рюкзак консервов и пять винтовок, что навело Берестова сразу на очень нехорошие мысли. Еще и сослались на приказ Потаповой, сволочи, грозили – шумели. В лучшем случае – дезертирство и греметь бы терапевту и начальнику штаба за недогляд под трибунал, да разгром все списал.
Планировать работу было некогда, впрочем, план у матерого начштаба и так был в голове, такое же учреждение, принцип работы тот же. И потому он как включился – так и завертелось, не до того стало, чтобы о своем переживать. И маршруты эвакуации спрямить и грузовики найти и санитаров набрать, и еще тысяча проблем, а самое для себя главное – первым делом нашел старлей в куче винтовок новенькую СВТ, умело проверил на исправность, и, не очень много потратив времени нашел там же несколько магазинов, но к конкретной этой винтовке потом подошло всего два, видимо, изначально ее родные, остальные надо было бы подгонять, да времени не было, и так с трудом выдрал чуток минут для того, чтобы возвращаясь с железнодорожной станции понять, как пристреляна винтовка, да магазины проверить – тут-то и вылезли проблемы. Так что теперь оставалось два. Патронов набрал, благо и ремни с подсумками там же валялись – после чего почувствовал себя куда увереннее с грозной тяжестью на плече. На него поглядывали с недоумением, но на это было совершенно наплевать. Из потока людей, прибывавших вместе с ранеными, сколотил вполне команду из десятка человек, как бы и санитаров тоже, вздохнул облегченно, хотя по трезвому умозаключению – ситуация была пиковой.
Немцы ломились, не считаясь с потерями, суя щупальцы моторизованной разведки во все щели. Так уж вышло, что пара дивизий в медсанбатах которых посчастливилось служить Берестову, прикрывали важное направление и для того, чтобы усадить в мешок несколько других советских соединений – надо было вермахту разгромить эти две. Сбить замок с ворот в амбар. Дивизии корчились под ударами, пятились, теряя людей, технику и рубежи обороны. Но – держались. И давали время тем – в тылу, придти в себя и организовать сопротивление нашествию.
Несмотря на целый ряд преимуществ у нападающих дело шло со скрипом. В других местах русские сдавались десятками тысяч, а тут – уперлись. И дрались и за себя и за тех, кто уже сдался. Как-то уже ночью Берестов причислил к своему воинству троих уставших до чертиков пехотинцев с ДТ, которых привез на танке громкоголосый старшина. Оставил бы себе и старшину, да тот только фасон держал, а на деле оказался тоже покалеченным, и когда бравада спала – завалился бравый танкист при всем народе в обморок, словно чувствительная гимназистка, с которой прилюдно сдули пыльцу девственности. Всю ночь шоферы мотались, увозя на желдорстанцию десятки раненых, нуждавшихся в эвакуации. И всю ночь грузили и грузили и конца-края этому не было, как и в прошлые дни. Стоны, жалобы, мат осипший, бравада и корявые шуточки тех, кто ухитрялся держать зубами свою боль и страх… И свинцовая, ставшая уже привычной, запредельная усталость, тело как деревянное, плечи ломит… И медсанбат на другое место пришлось перебрасывать, как разгрузились от раненых. И когда принялись за работу на новом месте – опять пошла та же работа без продыха, без минутки свободной.
А Берестов вдруг понял, что вся эта жуть ему померещилась, потому как вот сидит довольная и спокойная Мусик, кормит пухлой грудью симпатичного розового младенца, а тот сосет молоко бодро и весело, косит на папку хитрым голубым глазом, умилясь этим зрелищем отец семейства перевел дух, покрутил головой и только открыл рот, как больно врезался всем телом в жесткое и колючее. Очумело стал озираться. Лежит на земле почему-то… Кто-то подскочил, помог подняться.
Вырубился на ходу, словно пехотинец в конце длинного марша, ноги и подогнулись. Успел даже сон увидеть. И до того одурел, что еще минут пять тупо и старательно соображал – где оно – настоящее, а что – наоборот привиделось.
Утром, хоть и продолжало привычно грохотать и спереди и сзади, вдруг перестали прибывать раненые, словно ножом отрезало. Медсанбат в момент весь уснул, словно зачарованное королевство в сказке про спящую царевну. Берестов себя буквально за шкирку поволок проверить посты, которые он на ночь выставлял, и люди понимали – зачем. Ноги не шли, словно сапоги из чугуна… Нет, это голова чугунная скорее, а сапоги – свинцом налиты, как водолазные боты.
Очень огорчился тем, что половина часовых из санитаров нагло дрыхла. Пришлось пинки раздавать, а потом еще мораль читать, хотя видел по осунувшимся лицам, что без толку это, просто не слышат, оглушенные тяжеленной работой без отдыха. Трое пехотинцев ночных порадовали, их пост был на въезде, в свежевырытом неглубоком окопчике для стрельбы с колена, на большее сил не хватило – двое, все же дрыхли, зато пулеметчик бдил, чем полил благоуханным маслом сердце старлея. Курил, правда, вонючую самокрутку, но – бдя, и держа курево как надо – в кулаке, чтоб незаметно было со стороны.
Начштаба присел рядом – и как в омут провалился. И вроде как тут же проснулся, потому как пулеметчик толкал его в колено и тревожно шептал:
— Тащ летн, тащ летн, гляньте! Да гляньте же! Немцы вроде!
Несколько секунд не понимал, потом как из-под воды вынырнул, захлопал глазами.
Совсем рядом стоял грузовик, следом вставали другие – штук пять-шесть, в утренней дымке было сразу не понять. На секунду мозг выдал приятное – наши грузовики за ранеными приехали, но тут из кузовов дружно стали выпрыгивать очень уж знакомые силуэты, бодро и тихо, умело и без шума, разворачиваясь в атакующую цепь.
— Да их тут не меньше роты! — ужаснулся Берестов, прикинув вместимость грузовиков, и непослушными губами шепотом рявкнул единственно возможную команду:
— По пехоте пготивника, дисдансия двести метгов – коготкими – огонь!
И даже сам удивился боком сознания, что приказ его поняли как надо.
Пулеметчик высадил диск в момент, отчего немцы заученно залегли и дружно забарабанили в ответ, их грузовые машины, показав блестящую выучку, тут же рванули задним ходом, не тратя времени на разворот и хоть сам старлей именно их и обстрелял, но ни одна не остановилась и не загорелась, хотя вроде должны были бы. То, что он в них попал – Берестов был абсолютно уверен, стрелял он весьма прилично. Да и винтовка была уже знакома. В училище курсантам давали мосинку, "максим", ДП, а СВТ тогда была окутана таинственностью, о ней только слухи ходили. Новомодные, удивительные в своей силе – автомат ППД-40 и самозарядку модифицированную СВТ-40 он смог изучить только после госпиталя. Дивизионное стрельбище было совсем близко от больнички и как-то так получилось, что с комендантом полигонным отношения наладились сразу и добротно. Стрелять Берестову нравилось, он любил оружие и потому если только была возможность, то он старался научиться всему, что там было возможно. План по обучению персонала разным военным штукам батальон имел, вынужденно исполнял, скрепя сердце, и сам Берестов частенько затыкал очередную вакансию для обучения собой, в том числе и потому, что чувствовал свою ненужность в мирное время. Поколотился немного, пытаясь доказать необходимость учебы той же стрельбе, но ему неоднократно мягко и интеллигентно, хотя и непреклонно, напоминали, что все врачи работают не покладая рук, ровно то же они будут делать и в военное время, причем именно этому – медицине – их и научили уже, а вот он – должен быть образцом и источником военных знаний. На случай если как раз придет именно военное время. Работы невпроворот, не надо отвлекать. То, что нужно – так персонал уже научен. Противогазы медики умеют надевать по нормативам? Умеют. Строем ходить научились? Ну, в общем. Спорить с Левиным получалось себе дороже. И потому, что тот был главнее и по причине косноязычия проклятого. И да, медики работали много и постоянно, действительно работы много было у них. А он вроде как сбоку припека.[3]
Свою документацию старлей вел безукоризненно, обязанности исполнял старательно. И именно на занятия и на стрельбы он повадился ходить, как кот за сметаной. Ибо по бабам он был не ходок по понятной причине, жена пропадала сутками на работе, что ему еще было делать? Водку пить или книжки читать – или вот так вот. Пить адъютант старший не считал возможным, чин свой позорить и звание советского командира, тем более, что в армии помнили повальное выкидывание из рядов за пьянку, как с 1937 пошло, так и до самой войны строгости накатили, а с книжками в этой местности была настоящее горе. То, что было в небогатой и скудной дивизионной библиотеке – давно прочел, а больше тут книжек и не было вовсе, разве что на польском языке, а кому этот язык теперь тут нужен?
И еще имелась причина. С оружием в руках забывал Берестов о своей беде. Многие увечные стараются компенсировать – и результаты при этом выдают неплохие. И НШ по той же дорожке пошел. Знания просто впитывал. Особо применить было негде, но учился самозабвенно. Хватал все, что подворачивалось. Даже машину немножко научился водить и чуточку ознакомился с тем, как устроена и работает пушка-сорокапятка. Это, конечно, все было полуофициально, но никто его не гнал, а у преподавателей есть такое – им хоть кота дай – и коту лекции прочтут. Так что Берестов вполне за довоенное время поднатаскался и в матчасти и в стрельбе. И кстати не только из стрелковки, но и из пушки вполне мог бахнуть, освоив в плане чего куда совать, да и в армейском рукопашном поднаторел, физо многие занимались, но и приемы интересные некоторые знали и при желании могли показать что да как. И начштаба учился от души.
Иначе спрашивается – а чего еще делать все свободное время? Подчиненных донимать? Так на это много времени не надо. Да и руки у него были коротки.
Теперь учеба пригодилась. То, что немцы залегли, было замечательно, если б рванули ходом – смяли б без вопросов. А так – уже теряли время. Лупили правда от души, патронов не жалея, и пулеметов с их стороны оказалось не меньше шести, но что хорошо – ни одного станкового. Над головами шелестело смертью, пули били в бруствер, так что земля летела фонтанчиками, головы не поднять. Один из троих санитаров неосторожно высунулся, тут же рыхлым комом свалился навзничь.
Вбивая вторую обойму в СВТ, Берестов мельком глянул на него. Наповал, даже глаза не успел закрыть, так и уставился в небо и на побелевшем лице – удивление. Холодом прошибло – а ведь не уйти. Силы несопоставимы. Огонь велел открыть, толком не подумав, на рефлексах только, теперь поздно было спохватываться.
— Не удержим! — оскалил зубы пулеметчик, меняя уже второй пустой диск. Над головой вроде как стало посвистывать реже – медсанбатовские проснулись, очухались, заметались между палаток, даже кто-то оттуда стрелять взялся, и основная масса немцев не удержалась, стала пулять по хорошо видным мишеням. Берестов это заметил, не стал рассуждать долго, а шустро высунулся и влепил по три пули в пулеметные огоньки, справа и с краю, что были напротив, прикинув так, чтоб пулеметчику прилетело точно. Попал или нет – заметить уже не успел, спешно пригибаясь. Успел вовремя – фуражку с головы сдуло и как просквозило что над макушкой, потекло моментально горячее и неприятное по шее. Тронул рукой – кровища. Тут же стало не до того.
— Последний ставлю! — взвыл пулеметчик. Его напарник суетливо совал патроны в пустой диск, но видно было, что парень этот, белобрысый здоровяк, скорее сильный чем ловкий и пальцы у него, вполне возможно, могут подковы гнуть, но для быстрых и тонких операций мало годны. Вроде не паникует, просто руки вот такие. Значит, сейчас пулемет останется без патронов и заткнется. И – все.
Когда курсант Берестов учился на лейтенанта, он не раз представлял себе свою героическую гибель. И тогда для него помереть было совершенно не страшно, главное, чтобы – красиво и героически, чтоб – как в кино. Такие мысли были даже приятны, немножко ужасали, и по коже пробегала приятная холодящая истомная дрожь. И тот Берестов скорее всего держал бы позицию до конца, как вбитый гвоздь. Только вот другим он стал сам и кроме себя теперь еще думал и о подчиненных. А после боев на Карельском твердо убедился – вся эта киношная картинность – чушь собачья.
Тогда помполит распространяться вздумал о том, что надо хоть умереть, но победить, командир роты взял слово и, тщательно взвешивая каждое, словно на аптечных весах, заявил, что погибший герой – это герой, бесспорно. А тот, кто сумел победить и живым остался – тот герой вдвойне, потому как войны заканчиваются, а кто-то после этого должен и детей растить и страну строить и врага сдерживать. Как ни странно, помполит спорить не стал, а мысль эту лейтенант запомнил.
Привык адъютант старший теперь думать. И еще когда посты проверял, отметил, что заросшая канава как раз к окопу примыкала, то есть лентяи пехотные просто ее углубили и расширили. И хоть затекла канава землицей, а вполне по ней можно уползти в лесок.
Отстрелял магазин, практически не прицеливаясь, скорее для шуму – врага попугать и себя успокоить. Несколько минут после этого был лютый страх – вот сейчас поймут лежащие совсем неподалеку немцы, что обороны-то и нет, ломанутся грамотно, по двое по трое, прикрывая огнем друг друга – и все, хана. Злобно ругавшийся пулеметчик тихо лязгал патронами, загоняя их в круглую колобаху диска, вот у него навык явно был, получалось это дело легко и без напряга, точно – тренировался, или ловкач сметливый по природе. Огонь с той стороны потихоньку затихал. Сердце колотилось – сейчас там офицер свистнет в медную дудочку на витом шнурке – и рванут.
Но почему-то немцы медлили. Это было странно. Видно же, что оборона хлипкая плевком сбить можно. Тут до старлея дошло, что не факт эти немцы – фронтовики. Очень может быть тыловая публика, а эти прохвосты во всех армиях одинаковы, помнится старорежимный генералиссимус Суворов толковал, что если интендант прослужил больше пяти лет – вешать его можно без суда и все равно будет за что и справедливо. И не любят тыловые на рожон лезть. Место хорошее – не зря медсанбатовскому начальству понравилось, может, ехали свое что развернуть, да напоролись. И если это так, то они зря не сунутся, дурных там нет, в тылах-то, там все умные и жизнь любят во всех ее проявлениях. И не так их много в грузовиках прикатило, набиты кузова чем-то еще. Потому огнем давить могут, да. Но и только. Оживился, стараясь говорить понятнее, велел пулеметчику выбираться по канаве в лес, если получится собрать хоть с десяток людей – можно бы этим фрицам во фланг вылезти и пугануть.
Тот кивнул, понял значит. Здоровяк взвалил на спину труп товарища, прибрал обе винтовки, и двинули по мокрой, грязноватой канаве. Идея контратаки старлею нравилась все больше и больше, если угадал и это тыловые – точно боя не примут, откатятся. Тогда можно будет дальше думать, может самое ценное тут удастся эвакуировать…
Путь в ад вымощен благими пожеланиями и великолепными планами. Когда уже до леса добрались – зажужжало за спиной и что-то немцы там загомонили радостно. Уже чувствуя холодок под ложечкой, аккуратно высунулся. И в глотке перехватило. Немцы поднялись! И не просто поднялись – а перед ними катилось две с виду несерьезных ерундовины, очень похожие на когда-то виденные по плакатам танки Пыцы 1. Чуточку выше человеческого роста, два пулемета в несерьезной приплюснутой башне. Гробик с бабкиным приданым на колесиках, то есть гусеницах, конечно.
И тут танчики врезали из своих пулеметов, сыпанув густой метелью. Боец с пулеметом выдохнул:
— Бог хранил! Сейчас бы нам хана пришла!
Идейно поминать бога было нехорошо для красноармейца, но Берестов пропустил слова мимо ушей – левый танк встал метрах в пятидесяти от покинутого так вовремя окопа и щедро взбил пулями бруствер. Пара немцев, пригнувшись, шмыгнули с боков танка, отработанно метнули гранаты на длинных деревянных ручках. И еще. И еще. Точно легло.
Жидкий бурый дым разрывов накрыл окоп. С виду – несерьезно, убого даже смотрелись гранатные взрывы, но Берестов отлично знал, что за жуть – рвущиеся в окопах гранаты.
— Уходим, тщстралтн! — бормотнул пехотинец с пулеметом. Он пригнулся, словно бегун на стометровку и явно рассчитывал дать деру, пока их не засекли немцы. И был прав – танки хоть и плюгавые – а остановить их было нечем. Совсем нечем. Начштаба взвыл от бессильного бешенства и не удержался – поймал в прицел самую медленную фигурку – пулеметчика, который как раз на ходу менял магазин в своей машинке и дважды бахнул. Немец выронил оружие и неспешно, даже как-то величественно, словно поверженный памятник, повалился на спину. Лютый был соблазн нарубить колбасникам фаршу, но те оказались сами не промах – тут же в дерево рядом смачно, с хрустом врезалась пуля, свистнуло совсем близко над головой, посыпались срубленные веточки, листочки запорхали в воздухе, и начштаба понял, что сейчас нащупают.
И пока пулеметы не довернули – ломанулся как брачующийся лось через густой подлесок. На секунду плеснуло страхом, что своих спутников потерял, но тут же обрадовался, увидев совсем близко здоровяка, тот бежал как-то странно, словно вприсядку танцевал, да еще и пер на плече труп убитого товарища.
А у старшего лейтенанта мелькнуло в голове, что прав был инструктор по стрелковому делу, когда говорил обучаемым на стрельбище:
— СВТ это чума! В умелых руках на автоматных дистанциях страшнее автомата. Из нее от пуза можно расстреливать ростовые на 100 м бегло, но пулька при этом бьет не как пистолетная.
Только бы на бегу успеть новые обоймы вбить в винтовку, а то там всего пара патронов осталась и второй магазин легок и пуст. Еще мелькнула какая-то толковая мысль, что-то с танками связанное, но эту мысль уже подумать не удалось, все внимание ушло на забивание патронами магазина.
Отбежали на пару сотен метров, и встали не сговариваясь, словно кто окликнул. Здоровяк запаленно дышал, как загнанный конь, но тело товарища так и не бросил. Уставились живые на Берестова. С той стороны, где медсанбат – крики, пальба, вопли, воет кто-то не по-людски, как бывает от предсмертной боли и ужаса. Танковые пулеметы трещат прямо посередке расположения. И понятно, каюк медсанбату.
— Переехали кого-то пополам, у нас так Прохоров выл, когда через него танк проехал, — хмуро заявил пулеметчик, который вроде как и стоял на ногах, но словно скукожился весь, к земле его тянуло, вот он и скомкался, сам того не замечая.
Берестов понял намек, лег сам, сделал знак рукой. Оба бойца плюхнулись без споров, с облегчением.
— Диски? — намекнул-спросил пулеметчика. Тот спохватился, замелькал пальцами, тихо пружинка в магазине защелкала, сжимаясь, принимая патрон за патроном. А сам начштаба в этот момент стал ломать себе голову извечным вопросом – "Что делать?"
И выходило, что все, что он может – это сейчас постараться собрать в лесу тех, кто успел убежать, потому как на все остальное сил и средств у него нет совсем. Пощупал рукой противогазную сумку на боку – в этом медсанбате положенного для документов металлического запираемого ящика не оказалось почему-то и потому он самые ценные бумаги и обе печати таскал с собой. Это было серьезным нарушением основ делопроизводства, но оставлять документы в простом фанерном коробе без замка он тоже не смог. Получается, был прав.
— Серегу похоронить надо, тащ стралтн! — сказал пулеметчик. Показал глазами на мертвеца.
— Нет, — отрезал Берестов.
— Товарищ старший лейтенант, не по-людски так, дружок он нам был!
— Шивые вашнее! — тихо рявкнул старлей и так зло глянул, что пулеметчик на минуту оробел, такого волчьего оскала не мудрено было испугаться. И бойцы. переглянувшись, подчинились. Погибшего все же дал закидать ветками, но крайне убого, за пять минут, разве что удивленные глаза закрыли.
И повел бойцов туда, где ожидал найти выживших.
Лютого старлея испугался больше, чем немцев. Те уже встречались, а тут летеха так ощерился свирепо, что опешил Сидоров, хоть сроду был не самого робкого десятка. Показалось, что умом краском тронулся, чему способствовало и косноязычие, странное для строевого командира, такой и пристрелить может сгоряча, видно же – бешеный!
Но через немного времени пришел боец в себя, отпустило. В бою и не так расщеперишься, благо на себя никак не глянешь, а после того, как из окопчика выбрались оказалось – губу себе прокусил. Сам не заметил. А ведь только вчера порадовался, что с передовой попал в тыловое учреждение, где и кормят отлично и танки не утюжат. Вот накаркал и сглазил. Да не он один, покойный Серега вчера как раз когда окопчик копали, бухтел, что зазря это силу тратят и время, чего тут может случиться? В тылу-то? Вот тебе и тылы. Еще и хуже выходит, на передовой хоть гранаты есть и артиллерия… Иногда. А тут – вот хорошо пулемет у тех танкистов заначил, тяжелый, зараза, по сравнению с винтовкой, зато и прикурить дает за отделение с берданками.
Теперь припустили за начштаба по лесу. Почти сразу же наткнулись на двух медсестричек с приемного – бледные, белые, как полотно, губы трясутся, глазищи по девять копеек, обрадовались, кинулись, как чумовые, залепетали чего-то. Старлей говорить не дал, буркнул только что-то, рукой махнул. И побежал дальше. Санитар с госпиталки видать за немцев принял – как увидел фигуры, так маханул прочь, словно конь, только на окрик среагировал, уставился оторопело. Потом совершенно неожиданно на них выскочил долговязый немец, да его начштаба срезал, благо немец сглупил – пока свою винтовку к плечу бросал, ему от пояса косноязычный двумя пулями в живот, сложился германец пополам и башкой железной в мох ткнулся. Завозил ногами, замычал, от него рванули еще пуще, пока другие не набежали, благо пальба в расположении кончилась уже, пулеметы заткнулись, только одиночные хлопали, неприятные какие-то по разрозненности, добивающие.
Всего по лесу бегая, собрали 28 человек, из них баб – 20, последней попалась злющая ведущий хирург, которую все санитары боялись как огня, язык у этой жилистой ведьмы был словно бритва и в выражениях она не стеснялась, хоть и вроде как культурный доктор. И выражения у нее были зубастые, лаялась с загибами и переворотами, не каждый и старшина повторить сумеет. А тут – сидела под деревом отрешенно, словно молилась, только пистолет в руке зажат, не понятно зачем. Поглядела на подошедших странно, словно не узнавая, старлей доложил на своем коверкотском языке ситуацию, впрочем, понятно было. Думали – не слышит, но она замедленно кивнула, встала, словно древняя старуха, в три приема. Глухо, отстраненно, сказала:
— Выводите, Берестов!
И повел начштаба остатки куда – ему одному ведомо. Остальные поплелись следом, медленно осознавая, что если это и тыл, так уже – немецкий, а у них ни еды, ни вещей, в чем выскочили из убиваемого медсанбата, в том и шли. А впереди – головным дозором – Сидоров с напарником. Как направление им краском показал – так и пробирались, сторожко слушая и приглядываясь, понимая, что если нарвутся-то им – первые пули. Но пока везло. Ясно было, что дивизию разгромили, потому как грохотало уже впереди, куда шли, а за спиной стихло.
Вывел свою группку начштаба как по нитке, видать хорошо места изучил, ну да ему и карты в руки. Притопали к вечеру в маленькую замухристую деревню, бедно тут люди живут, хоть и форсу много. Видал здесь Сидоров крестьян в шляпах, да даже и пиджаки городские попадались. А полы – глиняные, домишки тесные и в общем-то потихоньку гордость брала, что у себя – живут богаче, хоть и без пиджаков с галстуками и шляпами.
Очень вовремя пришли. Из всех спасшихся четверо были раненые, там сгоряча галопом скакали, а прошли полдня по лесу – и спеклись, скисли, один так и вообще падать стал в обмороки, пришлось его тащить на самодельных носилках, что совсем дело замедлило. Местные, куркули чертовы, кормить не захотели, потому Берестов им свои часы отдал, тогда еды дали, да и то – убогой, впору нищим подавать. Про себя Сидоров запомнил местных, в разумении, что вернемся же, припомним вам, заразам! В хаты тоже не хотели пускать, но тут старлей ощерился, словно в лесу – и местные сразу уши к спине прижали. Ночь прошла спокойно, утром пустились дальше, а раненых пришлось оставить, потому как по лесам бегать после операций – врагу не пожелаешь, к утру им всем четверым поплошало и осталась с ними одна медсестричка, хоть ее и не назначали и не приказывал ей никто, но она так сама решила. Потому уходили поутру с мерзким чувством. Своих бросать было очень горько. И отступать – тоже. Начштаба вел свою группу по местам глухоманным, стараясь не вылезать на дороги, тем более, что слышно было часто гул моторов – немецкая армия перла в одном направлении с остатками медсанбата, тоже на восток, но гораздо быстрее. Пару раз пересекали дороги, выждав промежутки между многочисленными колоннами. И то горелые наши грузовики попадались, то ломаные телеги с вздувшимися лошадиными трупами и – человеческие останки попадались частенько, даже и в лесу. Сначала было неприятно, потом уже пообвыклись. Сидоров сам удивлялся везучести командовавшего группой старлея, словно заговоренный шел, как невидимками стали. Ухитрялся тот избегать встреч с немчурой как по волшебству. Только вот против голодухи ничего не мог предпринять – и так-то местности были тут нищими, так еще и к нашим армейцам относилось здешнее крестьянство без радости. Что было ценного – все ушло за жратву. И шли полуголодными, отощали.
Хорошо еще, что медички ухитрялись лечить местных жителей и те, хоть и не слишком много харчей, но подавали. Всей компанией в деревни не входили, а таких, что на месте могли реально показать наглядно, что медицина может – было человек 6, не больше. В общем, и голодно и холодно.
Пока ему везло. Чудом удавалось разминуться со шнырявшими по окрестностям немцами. При том, что и контингент достался ужасный – большей частью женщины, а это очень такой личный состав неудобный, не зря гаремами евнухи командовали, потому как нормальному в таком коллективе – неважно, мужеска он пола или женского – жить невозможно. Нелепые ссоры, слезы не вовремя, постоянные склоки и прочие истерики выводили старшего лейтенанта из себя постоянно. Но это были не те беды, если честно.
Даже удавалось обходиться без потерь, пока на злосчастном перекрестке не попали под огонь черт его знает откуда взявшегося броневика, черт знает как тут оказавшегося. Порадовался было, что и тут проскочили – не могла колесная бронетачанка впереться в лес, только долбанула несколько раз вслед из крупнокалиберного пулемета. А может и малокалиберной автоматической пушки. В вечернем тихом лесном воздухе пальба показалась особенно оглушительной. И только порадовался, что все же удачно проскочили, как оказалось – поторопился.
Зацепило медсестру Марусю, симпатичную и очень добродушную девчонку, безропотную и очень надежную. Как поспешала, так и повалилась без крика, без стона.
К ней подбежали, а она, белая как мел, уже не в себе, смотрит сквозь товарищей и что-то быстро и тихо шепчет. Берестова больше всего потрясло, когда он увидел, как раненая непослушными руками пытается засунуть вываливающиеся из разорванного живота пухлые кишки обратно – с прилипшими к ним сосновыми иголками, муравьями, травинками и прочим сором. Чертова бронемашина еще вслед задудудкала, да вслепую, не в ту степь. А девчонка умерла через час. И ничего не могли с ней сделать, ни инструментов, ни лекарств, все в раздавленном медсанбате остались, а тут – голые руки, да перочинный ножик. И ведущий хирург только глянула – и отвернулась, помрачнев и так невеселым лицом. Есть такие убитые, что уже считай умерли, хоть еще вроде и живы. Дышат еще, сердце бьется, лепечут что-то свое, живым уже непонятное – а уже там, за чертой. Ушли. И ничего тут не попишешь.
И то ли нелепая эта гибель красивой девушки, которая еще и жить не начала, то ли еще что, но ночью скрутило Берестова. Всерьез скрутило, как никогда раньше. Гнал подсознательно от себя понимание того, что убита его жена, и он ее даже не похоронил, так и осталась валяться, как сотни таких же бедняг. Все казалось, что она где-то рядом, жива – здорова, что еще что-то можно поправить, что все не так безнадежно, если убегать от мыслей, забивать их работой невпроворотной… Словно если и не закопал ее в землю, так вроде и не было ничего, все понарошку и вот-вот они встретятся, как ни в чем ни бывало.
Только сейчас как током пробило – умершие остались по ту сторону. Навсегда. Все, больше никогда не встретиться ни с кем из тех, кто был убит. Никогда. Ни с кем. И то, что он старательно гнал от себя понимание этого, что нет у него жены, нет ребенка, все это кончилось и осталось там – в "до войны", ударило как пуля, как штык в ребра, так же больно и неотвратимо, только сейчас вдруг пронзило его навылет. И это оказалось так же нестерпимо больно, как пуля в лицо, только теперь никакой надежды на то, что кто-то поможет, вылечит – не было.
И тут Берестов неожиданно для себя расплакался жгучими, словно крапива слезами, по-детски, навзрыд, неудержимо. Страшно стыдясь такого немужского своего поведения, и не имея сил остановится. Не себя было жалко, нет, а – почему так несправедливо? За что всем этим таким хорошим людям такое досталось? Чем провинились? Чем?
И хирургиня, оказавшаяся рядом, собака злая, ведьма лютая, тварь бессердечная, только гладила его, красного командира, взрослого человека, мужчину, который свою семью не смог спасти, не смог спасти подчиненных, доверявших ему людей, по голове, словно маленького ребенка, и это было почему-то естественно, исконно, не было в этом чего-то неправильного, слетели все маски, что общество привинчивало по живому, только то оставалось, что положено природой от древних времен, что проверено и назначено. Вся шелуха слетела, только мужчина, проигравший, побежденный, уничтоженный вдрызг – и женщина, что таких как он рожает, и знает, как вернуть к жизни. Просто пожалев и погладив молча по голове. Словно сама Земля, Природа, Жизнь, чем женщина, по сути, и является, каких бы глупостей ей не говорили и как бы ни пытались обмануть заложенное изначально. Ходульная чушь про то, что жалость унижает человека, как пытались впердолить людям всякие писаки, так и оказалась чушью.
— Я больше никогда не буду пвакать, — потом пообещал Берестов тихо-тихо, судорожно вздыхая, когда слезы кончились.
Поделиться книгой: