Помоги проекту - поделись книгой:
Внизу пахнет сыростью. Кажется, что стены из монолитного камня, словно ход высекли прямо в скале против воли горы. Главный коридор такой широкий, что мы с Софией можем идти рядом; лампочки немного освещают путь, но боковые туннели тонут в кромешной тьме. Одни проходы закрыты решетчатыми дверями, другие забиты досками до половины, словно загончики для скота.
От Николетты мы узнаем, что электрическое освещение надежно только в главном коридоре, в боковые ходы, как и в северное крыло, лучше не ходить.
Наконец мы оказываемся в ванной комнате, строго разделенной на мужскую и женскую части. Ванная комната! Если быть точной, то это ванна в сырой комнате для женщин. Влага тут же оседает на моей мокрой от пота коже, словно смердящая половая тряпка. Вот это место действительно похоже на молодежную туристическую базу, которая долгое время не эксплуатировалась. Скучный серый кафель покрывает пол и стены примерно до уровня плеч. Выше плитки стены выкрашены в отвратительный цвет зубного налета. Краска местами покрылась пузырями и облущилась. Ряд рукомойников тянется через всю комнату. В их шершавую поверхность въелись пятна ржавчины. Через каждые пятьдесят сантиметров – потускневшие металлические краны. Я поворачиваю кран, чтобы помыть руки с мылом, которое лежит в грязной лужице на краю ванны, и течет лишь тоненькая струйка холодной воды.
– Это хуже той дыры, в которой мы жили во время последней нашей школьной поездки! – стонет София.
Николетта не обращает на нее внимания и указывает в левый угол комнаты.
– Там душевые кабинки.
И исчезает за углом.
– А туалеты здесь, сзади! – весело кричит она, словно расхваливает на ярмарке самый новый и лучший товар.
Мы бежим вслед за ней осматривать туалеты, потом возвращаемся в главную комнату, находим две покосившиеся душевые кабинки, дверцы которых изнутри закрываются на задвижки. Николетта открывает одну из них, и неожиданно перед нами предстает полностью обнаженный красивый мужчина. С его вьющихся черных волос капает вода. Он стоит на хрупком деревянном настиле кабинки, с довольным видом смотрит на нас и без тени стеснения вытирается полотенцем.
Улыбка Николетты тут же исчезает. Меня все это немного пугает. Красивые губы женщины превращаются в узкую линию. В одно мгновение она становится похожа на человека, который способен швырять камни с вершины утеса, чтобы кого-нибудь убить.
– Себастиан, что ты здесь делаешь? Ну-ка, выметайся!
Мужчина нарочито медленно натягивает клетчатые боксерские шорты и красную футболку. Он мускулист, я замечаю небольшое волнистое тату прямо под накачанными кубиками пресса. Он ищет возможность встретиться взглядом и улыбается непроницаемо темными глазами, словно хорошо со мной знаком или знает обо мне нечто, что его веселит.
– А ты наверняка Эмма! – говорит он. – Именно так я тебя и представлял. – Он подмигивает Николетте, а та почти незаметно качает головой.
Я не знаю, что и ответить, все фразы кажутся шаблонными. То, что мы застали его в душе голым, его нелепое приветствие, и к тому же его ангельски красивое лицо… Все выглядит странной театральной постановкой, в которой я играю роль, которую не выучила. При этом знаю, какую роль хочу играть я, и она требует постоянной бдительности, иначе я никогда не узнаю,
– Мы долго тебя ждали, – произносит Себастиан.
Краем глаза замечаю, что теперь Николетта и София обмениваются взглядами и пытаются ему что-то сообщить знаками. Но что? Совершенно очевидно, что София уже знает Себастиана, и еще более очевидно, что меня сейчас ему показывали.
Мне это не нравится, и я решаюсь до основания разрушить пьеску, перетянуть режиссуру на себя и занять выгодную позицию. Нужно сделать нечто, на что они не рассчитывают, и посмотреть, что произойдет.
Внезапно я бросаю эту троицу и выбегаю из ванной в коридор. Меня окутывает непроглядная тьма.
Глава 4
Пакетик с фотоальбомом стал после смерти мамы словно избавлением от отчаянного мрака, но сначала я этого не поняла. Я снова и снова смотрела на снимок на последней странице альбома, читала подпись внизу и ничего не чувствовала. Я понимала, что должна возмущаться, волноваться, но меня словно отрезало от самой себя.
Я гладила пальцами детское лицо на фото и пыталась понять. «
Я снова рассматриваю фотографию, которую обнаружила на последней странице зловещего альбома. Мама так мало рассказывала о своем детстве, но и я редко спрашивала ее об этом. Мне больше хотелось всяких историй о принцессах или о моем отце Филиппе – он был герой. Вот об этом я не могла наслушаться. Истории о бабушке Анне-Марии, у которой мама выросла и которая до войны была крестьянкой в хозяйстве Ламбертов, я тогда считала скучными.
Вдруг мне вспомнились натруженные мамины руки в шрамах, и я снова поняла, каким эгоистичным монстром была. Как мало я знала о ней, и еще хуже, что даже не хотела знать.
Я присмотрелась к снимку: старомодная одежда ребенка, вполне возможно, мода шестидесятых, когда моя мама была маленькой. Я внимательно изучила черты лица, и, прежде всего, глаза, заинтересовалась пропорциями. Мгновенно я совершенно уверилась: ребенок на фото – моя мать. Этот вывод пронзил меня, словно молния, которая бьет в толстый слой льда. Мне мгновенно стало жарко, горло перехватило, а потом по щекам потекли слезы, плечи задрожали, а изо рта вырвались сдавленные отвратительные звуки.
Впервые с момента ужасного несчастного случая я должна была и я могла по ней плакать. Ее жизнь прошла, и все мое знание о ней заключалось в том, что она меня любила, оберегала и защищала. Но я никогда ею не интересовалась. А теперь слишком поздно.
После того как я всю ночь проревела рядом с фотоальбомом, я снова почувствовала себя человеком. Впервые после автокатастрофы. Все было болезненно, но это лучше, чем черное оцепенение. Я еще не знала, что делать с фотоальбомом и с тем, что мне нужно где-то «объявиться». Я не могла ничего начать.
Содержимое пакетика с выпечкой было странным и пресным, но оно что-то во мне перевернуло. Прогресс по сравнению с последними неделями. Я обрадовалась, что не выбросила маффины.
Решила принять душ и наконец что-нибудь съесть. Но до того я прибралась на кухне и собралась выбросить в мусорное ведро упаковочную бумагу из-под альбома. Внезапно оттуда выпал рекламный проспект. Сначала я безжалостно отправила его в макулатуру: подумала, что он просто наполнитель, но затем стало ясно, что в этом пакетике случайностям не могло быть места. Я наклонилась, чтобы внимательно прочесть. Это была глянцевая рекламка «Transnational Youth Foundation».
Я никогда о нем не слышала. Поискала в Интернете, и вывалились тысячи результатов, в самых верхних значились ссылки на домашнюю страничку фонда. Очевидно, речь шла о виде дотационной молодежной программы, лозунгом которой было «взаимопонимание между народами». У нее были довольно влиятельные покровители. На первой странице стояло приветственное слово от государственной канцелярии. Что за черт, какое отношение это имеет к смерти моей матери или к фотоальбому?
Я раздраженно читала дальше, выискивая хоть какие-то намеки, но даже когда трижды полностью все прочла, у меня не было ни малейшего понятия, что со всем этим делать.
Очевидно, «Transnational Youth Foundation», сокращенно TYF, организовывала лагерь для молодежи от шестнадцати до восемнадцати лет со всего мира. Также говорилось, что участники «Transnational Youth Award»[2] в любом случае извлекут пользу. Можно знакомиться с людьми, которых иначе никогда бы не увидел, изучать иностранные языки и культуру. Это понравилось бы матери, но как это связано с ее смертью?
В Германии можно записаться в четыре разных филиала лагеря, которые находятся в Берлине, Гамбурге, Северном Рейне-Вестфалии и Баварии. Там, собственно, и проходит отбор. Только лучшие участники из Германии смогут поехать в Австралию, в международный лагерь. Расходы оплачивают различные меценаты, спонсоры от крупных предприятий, федеральное правительство и благотворительные организации.
Я открыла и прочла все подпункты, нашла список мероприятий лагеря и, кроме того, информацию о руководителях, профессиональных психологах и педагогах. Большинство из них выглядели довольно молодо для своих докторских званий. Максим Фабре, Михаэль М. Беккер, Дженис Смит, Табо Малеви, Николетта Брунс, Росвита Мюллер, Рене Лампер. В конце каждой странички помещался формуляр для заполнения. В Фейсбуке тоже было их сообщество, здесь еще были ссылки на ЮНИСЕФ, к тому же многочисленные комментарии от участников, которые в большинстве своем позитивно отзывались о полученном в лагере опыте.
Что общего у элитарных организаций для избранных и моей мамы? Она не имела дел со всякими там союзами и благотворительными фондами. По ее мнению, основные средства в них уходили на администрацию и бюрократию. Поэтому она предпочитала живой контакт с людьми и помогала по мере сил.
Я приняла душ, съела три черничных маффина, и впервые после несчастного случая мне не стало плохо после еды. Я обдумывала, не рассказать ли кому-нибудь об этом пакете, может быть, Лизе или доктору Грюнбайну, но это было бы просто абсурдно. Они лишь обеспокоятся моим психическим состоянием.
Закончив с маффинами, я снова села за компьютер. У меня закрались другие подозрения. С международным лагерем все было слишком гладко. Может, это были какие-то новые методы сайентологии или какой-нибудь другой секты, стремящейся заполучить новых адептов. На этот раз я взялась за скорбящих подростков. Порылась в Сети, прошлась по всем перекрестным ссылкам, голосованиям и источникам, но, сколько ни искала, все оставляло вполне приличное впечатление. Пока я проводила расследование, пришло письмо по электронной почте на адрес, который знали мои друзья. Но отправитель был не из их числа. Оно было от «Transnational Youth Foundation». В теме письма было написано: «Не медли, лагерь ждет тебя!»
Я щелкнула на письмо и обнаружила два вложения: формуляр для заполнения и файл с названием «Бергманн-1969».
Это была фотография.
На снимке – кукла, которая показалась мне очень знакомой. Она была перемотана лейкопластырем, волосы обрезаны, всю жизнь я помню ее сидящей на шкафу мамы. Но на снимке кукла лежала лицом вниз на краю какого-то бассейна или фонтана, словно ее хотели утопить.
Я помчалась в комнату мамы, чтобы для перестраховки еще раз свериться с фотографией, но куклы на месте не оказалось.
Я обшарила всю квартиру. Напрасно. Я подумала, не забрала ли мама куклу в больницу для какого-нибудь больного ребенка. Неубедительно.
Кукла была, а теперь бесследно исчезла.
Глава 5
Сердце едва не выпрыгивает из груди. Я стою в темноте, за дверью в душевую, которую захлопнула, прислушиваюсь и надеюсь получить хоть малейший намек на то, что здесь происходит.
Но кроме проклятий Николетты, я не слышу ничьих голосов, потом что-то говорит Себастиан, и все хохочут. Не похоже, чтобы так вели себя заговорщики. Я поступила довольно глупо, столь неожиданно пустившись наутек.
И все же странно, что Себастиан принимал душ в женской ванной комнате. Возможно, он намеренно так поступил, чтобы мы полюбовались им? Я снова вспоминаю его улыбающееся лицо и физиономию Николетты – поразительно, но выражение их лиц было одинаковое, и трудно понять, что за этим скрывается.
Внезапно дверь распахивается. Прежде чем я успеваю среагировать, Николетта ступает в коридор. Загорается свет. Она качает головой, обнаружив меня, морщит лоб и подходит ко мне.
– Эмма, что ты здесь делаешь в полной темноте? – Но потом она успокаивается. На губах появляется сдержанная улыбка. – Я не ожидала от тебя такой смелости. Но в тихом озере черти водятся.
Перед моими глазами сразу всплывает картинка озера, спокойного и глубокого, в котором утонула машина мамы. Неужели она нарочно произнесла пословицу неправильно? Ведь говорят же «в тихом омуте». Был ли это намек?
София задумчиво глядит на меня, она явно хочет что-то сказать, но Николетта торопит нас, и я радуюсь, что мы наконец-то покидаем сырой подвал.
В обеденном зале все уже ждут. Доктор Беккер сидит справа, во главе стола, по левую руку от него усаживается Николетта. Мальчики рассаживаются, нам достаются места напротив.
Отодвигаю стул, осматриваю блюда и чувствую, что, несмотря на все напряжение, я ужасно голодна. Здесь есть сэндвичи, помидоры с моцареллой, небольшие кусочки киша. Все выглядит очень изысканно – пир одним словом. И это не вяжется с обшарпанным залом, в котором накрыт стол. Правда, в этом замке все не вяжется: обилие свечей – с раздолбанным туалетом молодежной базы отдыха, полированный стол и серебряные приборы – с облупившейся штукатуркой. И как увязать со всем этим маминых убийц?
И меня?
Себастиан, тип из ванной, теперь натянул джинсы и футболку. Он оказался ассистентом Николетты и доктора Беккера. Он выносит в зал еще больше подносов с едой и садится напротив Николетты и Беккера. Я подкладываю себе еще пару сэндвичей, потому что есть проще, чем говорить. А разговор не клеится, словно все мы стесняемся торжественной атмосферы. Оба мальчика отпускают милые шуточки в стиле Гомера из «Симпсонов», смеются слишком громко, а Беккер и Николетта внимательно наблюдают за нами. София слишком часто косится на хорошенького Себастиана, который справедливо делит свое внимание между Николеттой, Софией и мной.
Не знаю, что я рассчитывала здесь обнаружить, но точно не это. Я себе представляла лагерь намного больше. Не такой, так сказать, интимный. А что, если это вообще не настоящий лагерь?
Нет, невозможно. Фотографии доктора Беккера и Николетты размещены на интернет-страницах, и в анкетах они указывались как кураторы. Доктор Грюнбайн лично проверил их и лагерь, прежде чем отпустить меня. Собственно, он никогда бы не разрешил мне поехать, если бы знал о фотоальбоме и послании. Поэтому я и утаила от него эту информацию.
Кроме того, не стоит ожидать слишком многого. В документах неоднократно упоминалось, что в «Transnational Youth Foundation» применяются нетрадиционные методы. Всех участников предупреждали, что нужно быть готовым к сюрпризам и трудностям, с которыми еще никто не сталкивался.
Я развернулась и взглянула прямо в глаза Софии, та в ответ улыбнулась. Откуда же я ее знаю?
После невыносимо затянувшейся трапезы доктор Беккер объявил час знакомств. Я уже начала догадываться, что подразумевалось под «нетрадиционными методами» в этом лагере. Мы все еще сидели в мерцающем свете, но некоторые свечи уже догорели, и тени в зале стали гуще. Я ощущала изнеможение в каждой косточке и мышце, не приятную истому, а тяжелую физическую усталость.
– Буквально по одному предложению. – Беккер осмотрел присутствующих. – У каждого есть одно предложение, чтобы убедительно объяснить нам, почему он здесь. Личное официальное заявление. Девиз.
Все молчали, я сама удивилась, когда первой раскрыла рот:
– Нужно иметь мужество оставить все тени позади и смотреть вперед.
Эта фраза была не моя, я ее процитировала. Мама произносила ее, доводя меня до белого каления. Но удивительным образом сейчас она мне пригодилась. «И тебе», – мысленно шепнула я маме, надеясь, что в тот момент она где-то поблизости летает, как ангел-хранитель. И сможет уберечь меня не только от обвала, но и от прочего зла.
Следующим вызвался Филипп. Вот он дожевывает сэндвич, крошит правой рукой кусочек хлеба, потом решительно осматривает всех по очереди и улыбается. Его лицо словно светится, и это завораживает. Свет исходит не от свечей. Внезапно его слегка асимметричное лицо с кривым носом кажется мне очень симпатичным. Он проводит ладонями по волосам, словно они короткие, как после стрижки наголо. В его длинных темных кудрях застревают несколько маленьких крошек, отчего он мгновенно преображается и становится еще чудеснее. Филипп набирает побольше воздуха, словно у него прилив остроумия.
– За искрой пламя ширится вослед, – произносит он и добавляет: – Это не моя фраза, из Данте.
Данте? Данте и этот качок? Теперь я разглядываю его с еще большим интересом.
Пришла очередь Тома, я тем временем поглядываю на наших кураторов. Николетта, Себастиан и Беккер сосредоточили все внимание на Томе, но я не могу прочитать их мимику. Они выглядят заинтересованными – ведут себя профессионально. Я злюсь на себя за то, что, когда произносила свою фразу, не обратила внимания на эту троицу.
Том качает большой головой, его светло-каштановые, по шею волосы покачиваются в такт. Он улыбается всем присутствующим большими темными глазами. Он тоже вполне мил, хотя и выглядит слегка ботаником. Немного напоминает громадную кивающую собачку из машины. В общем, безобидный.
Не так безобиден его девиз, произнесенный удивительно низким и звучным голосом:
– Жизнь есть смерть. Множество маленьких смертей придают жизни смысл.
Краем уха я слышу, как Беккер сухо замечает, что Том произнес два предложения, но в первый вечер никто не хочет идти ва-банк.
Я смотрю на стену и вижу там наши тени, пляшущие на облупленной штукатурке. И мне вновь чудится, что замок – это живое существо, которое должно сожрать одного из детей, чтобы не развалиться.
С мерзким ощущением в желудке я пытаюсь разгадать, что скрыто за дружелюбным лицом Тома. Что он имел в виду, когда сказал: «Множество маленьких смертей придают жизни смысл»? Возможно, это очередной спектакль.
Может ли быть на самом деле, что один из участников программы или один из кураторов – убийца матери? Но какой у него мотив?
Как ни силилась, я не смогла найти ни одной точки соприкосновения. Однако я сюда именно затем и приехала, чтобы разобраться. И это нормально, что я остаюсь бдительной.
Я погружаюсь в мысли и совершенно пропускаю мимо ушей комментарии Беккера насчет девиза Тома. Я прислушиваюсь, только когда София начинает говорить что-то о звезде, которой всего хватает для того, чтобы верить в свет. «Это наверняка понравилось бы маме», – невольно думаю я и стараюсь не смотреть на пляшущие тени на стенах.
В конце слово по очереди берут Беккер, Николетта и Себастиан. Но к личным девизам их речи не имеют отношения. От доктора Беккера мы наконец узнаем, что он врач. Психология в сфере его интересов появилась позже, и он получил второе высшее образование.
Филипп закатывает глаза, и я просто чувствую, о чем он думает, особенно когда Беккер добавляет: мол, никогда не поздно осуществлять свои мечты. О, Господи, очевидно, доктор – один из тех балаболов, которые пишут книги с советами, которые мама прочитывала в один присест.
Мама. Много бывает смертей и много тихих озер. В голове все вертится, но я заставляю себя слушать, чтобы не пропустить ничего важного.
Себастиан – ассистент Беккера и Николетты – как раз закончил диссертацию.
Николетта представляется последней, она объясняет нам с неизменно холодной улыбкой, что работает в лагере на общественных началах.
– Разве у вас нет семьи? – спрашивает София.
Этот вопрос меня тоже интересует.
Что-то на мгновение меняется в лице доктора Беккера, но я не могу понять, что именно.
– Этот лагерь и есть моя семья!
Но наверняка не моя! Мне снова приходит на ум теория о секте, когда Николетта требует, чтобы мы отдали ей наши мобильные телефоны. Вот просто так.
Немедленно и без обсуждения.
Мы растерянно переглядываемся.
– Здесь все равно нет связи, – вмешивается Филипп, – значит, мы можем оставить телефоны при себе, разве нет?
– Нет.
Никаких объяснений.
Повисает тишина, все меняется. Словно кинофильм в замедленной съемке. Можно видеть, как гаснет свеча, слышать, как расплавленный воск капает на пол, обонять, как пламя свечи с тихим шипением проглатывает мошку. Но тут в моей голове включается оглушительная сирена. Нет телефона – нет контакта с внешним миром. Нет фотографий. Нет видео. И, следовательно, никаких доказательств.
Николетта протягивает руку. Она неумолима.
– Но это словно мы сами должны отрезать нашу пуповину! – бормочет Филипп и неохотно протягивает Николетте телефон – старый аппарат с наклейками кадров из «Симпсонов».
– Какая серия тебе больше всего нравится? – спрашивает Том, доставая свой смартфон в чехле с клубными цветами мюнхенской «Баварии».
Поделиться книгой: