Когда отцовы усы еще были рыжими

Манфред проглотил слюну и спросил, как его здоровье.

- Спасибо, хорошо, - отвечал Фейтель.

Потом опять появилась горничная, она принесла какао, и все уселись за стол. Я сел слева от Фейтеля, Хайни - справа, а Манфред сел далеко от нас, ему повезло: когда распределяли кому куда сесть, он отходил в сторонку.

Какао оказалось очень вкусное, а пирог просто замечательный.

Один раз зашла мать Фейтеля; она была такая же черноволосая, как он, очень толстая и славная, с маленькими усиками. Она обошла всех, спросила, сыты ли мы, вкусно ли, а потом добавила, чтобы мы не забывали: вечером всех нас ждет еще один сюрприз.

Все ребята веселились. Не веселились только мы с Хайни да еще Манфред, но это было не так заметно, просто он дольше ел.

Фейтель наоборот пребывал в прекрасном настроении. То и дело спрашивал нас, достаточно ли нам всего, предлагал брать еще, допытывался у горничной, хватит ли всем пирога и какао, и пусть она не жадничает, пусть всего будет вдоволь. При этом Фейтель почти ничего не ел, только все помешивал ложечкой в своей чашке, слегка покачивал головой и улыбался.

Я бы тоже рад был развеселиться, но не мог себя заставить, ничего не получалось. Сам не знаю почему, но я все время вспоминал, как тогда, на детской площадке, Фейтель уходил от меня смешными семенящими шажками, широко расставляя ноги и держа под мышкой новенькую лопату с длинной желтой ручкой, в которой отражалось солнце.

Фейтель заметил, что мне не по себе, и Хайни тоже не по себе, и сразу все понял; он поглядывал на нас и смеялся, еще немного и я бы дал деру.

Но тут, слава тебе, господи, появился отец Фейтеля - он тоже оказался очень славным - и сказал: кто уже поел и кому охота, может пойти в сад, где будет бег в мешках, игра в палочку-выручалочку, а можно и в крикет поиграть.

Все тут же ринулись в сад, а Хайни и я бежали быстрее всех.

Потом начался бег в мешках, что оказалось очень весело. Хайни, с его длинными ногами, выиграл три раза подряд, а один раз выиграл я, все аплодировали, примчался отец Фейтеля, он едва переводил дух, потому что старался позаботиться обо всем сразу; он сунул нам обоим по бумажному цветку, похлопал нас по плечам и сказал: это и вправду было замечательно.

Манфред сперва стоял в сторонке, но потом тоже присоединился к нам и уже не мог остановиться, все прыгал и прыгал, хотя все остальные давно играли в жмурки.

Палочку-выручалочку мы предоставили девчонкам, а сами занялись крикетом. Игра была просто захватывающая, все время надо было следить, чтобы шар попадал в ворота по всем правилам.

Мы играли уже довольно долго, как вдруг стало смеркаться, из дома нас позвала мать Фейтеля; пришла пора, нас всех ждал сюрприз.

Мы сразу же кинулись в дом и увидали, что на одном из столов лежат сложенные бумажные фонарики, связки палочек и коробки со свечами; отец Фейтеля вставлял свечи в фонарики, а мать расправляла их и вешала на палочки.

Мне достался фонарик что надо - луна с синими глазами и смеющимся зубастым ртом.

Это длилось довольно долго, покуда фонарики не роздали всем. Тогда мы построились, и отец Фейтеля бегал вдоль ряда с горящей свечкой, осторожно зажигая фонарики.

Когда все они засветились, казалось, будто зажглись звезды, а девчонки впереди нас тихонько запели песенку про фонарик.

- Непременно возвращайтесь! - крикнула вслед нам мать Фейтеля. - Потом еще будет ужин!

И мы цепочкой двинулись вперед.

Только раз обежали мы сад. Когда передние снова пробегали мимо дома, я увидел Фейтеля.

Он сидел в шезлонге на веранде. Глаза у него были огромные. Ноги закрыты одеялом, а на голове - берет, казалось, он собирается уезжать. Родители стояли позади, положив руки ему на плечи, и приветливо, но без улыбки, смотрели на нас. Я бежал почти в самом хвосте, боялся сломать фонарик. Но когда цепочка свернула на посыпанную гравием дорожку, ведущую к улице, я вырвался вперед и открыл калитку.

Картина получилась удивительная, фонарики, казалось, парили в воздухе, отбрасывая все время разный свет на веранду, на Фейтеля и его родителей: то синий, то зеленый, то красный, то желтый. Теперь уже все дети пели песню про фонарик. Я подождал, покуда они снова добегут до меня, потом затесался между ними и тоже запел.

ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Внезапно грянула весна. На мертвом вязе во дворе рано утром запел дрозд. Воробьи с длинными соломинками в клювах то и дело исчезали за кровельным желобом, а в витринах писчебумажных лавок появились красно-желтые волчки и отливавшие матовым блеском игральные бабки.

Отец теперь снова вставал чуть свет, и мы каждое утро ходили в Тиргартен, где садились на пригретую солнцем скамейку и дремали, а не то рассказывали друг другу разные истории, где действовали люди, имеющие работу и каждый день сытые. Если солнца не было или шел дождь, мы отправлялись в зоопарк. Нас туда пускали задаром, отец был дружен с кассиром.

Чаще всего мы ходили к обезьянам; нередко, если никто не видел, мы таскали у них земляные орехи; у обезьян и так еды хватало, во всяком случае, у них ее наверняка было больше, чем у нас.

Некоторые из них уже узнавали нас. Там был один гиббон, который каждый раз просовывал нам через решетку все, что было у него съедобного. Если мы принимали его дары, он хлопал над головой своими длинными руками, скалил зубы и, шатаясь как пьяный, расхаживал по клетке. Сперва мы думали, что он над нами потешается, но потом мало-помалу догадались, что он только притворялся, на самом же деле хотел избавить нас от тягостной неловкости иждивенчества.

Он в буквальном смысле слова копил для нас продукты. У него была старая консервная банка, куда он складывал все, что ему давали за день. Стоило нам подойти, как он всякий раз сначала озирался, не видит ли кто, потом хватал банку и протягивал нам через решетку первый земляной орех, тщательно вытертый им о шерсть натруди.

Он ждал, покуда мы съедим орех, затем протягивал следующий. Приноровиться к нему было нелегко, но, видно, у него были свои причины выдавать нам орехи так неторопливо и обстоятельно, а нам не хотелось его обижать, ведь глаза у него были старые, как мир, и отец всегда говорил: "Если это все верно насчет переселения душ и т. д., то самое лучшее было бы возродиться в гиббоне".

Однажды мы нашли портмоне, а в нем двадцать пфеннигов. Сперва мы решили купить себе булочки, но потом, совладав с собою, купили гиббону четверть фунта изюму.

Он тоже взял у нас кулечек. Осторожненько открыл его, опасливо понюхал содержимое и стал одну за одной доставать изюминки и складывать в свою консервную банку; когда же на следующий день мы подошли к нему, он одну за одной просунул нам через решетку все изюминки, четверть фунта, и нам ничего уже не оставалось, как тут же съесть их, потому что он был обидчивый.

А спустя несколько дней в обезьяннике возник переполох. Сам директор явился туда и накинулся на главного сторожа, а главный сторож обрушился на просто сторожа, а сторож обрушился на людей, стоявших вокруг, и наконец стало известно: дверь клетки оказалась открытой, гиббон исчез.

А нам в этот день опять немного повезло: мы выбивали ковры, заработали этим две марки и купили гиббону банан. Целый день мы бегали взад и вперед, помогая сторожу его искать, - все напрасно. Тогда мы зарыли банан в Тиргартене и поклялись не выкапывать его даже при самом жутком голоде; пусть он будет нашим жертвоприношением, мы надеялись тем самым добиться, чтобы с гиббоном не случилось беды.

На следующий день мы снова явились в зоопарк, гиббона никто не видел. Его уже и искать перестали, сторожа говорили: "Он сбежал в Тиргартен". Но мы все же продолжали поиски, хотя и не долго - нам было слишком грустно.

Остаток дня мы просидели, не сводя глаз с пустой клетки, а когда солнце стало клониться к западу, отец сказал:

- Давай-ка еще немножко поищем.

Вечер выдался мягкий. Входы уже были заперты, но мы знали один пролом в стене за зданием администрации, через который можно было пролезть. Таким образом, нам не надо было спешить, и мы увидели львов, которые после ужина слизывали в качестве десерта ржавчину с прутьев клетки, навестили бегемота; он уже стоял в своем выложенном кафелем загоне над ворохом сена и с наслаждением жевал конский щавель; при свете голой лампочки он казался даже красивым.

Вдруг отец схватил меня за локоть:

- Смотри! - сказал он хрипло и кивнул в сторону дубов в оленьем вольере.

Поскольку вечерняя заря позолотила их ветви, я прищурился. Но потом и я увидел его: он висел в ветвях, раскачиваясь на длинной руке, освещенный, уже не жарким солнцем, и с упоением искал у себя блох.

Мы сперва как следует огляделись, не обнаружил ли его кто-нибудь из сторожей, потом, встав у оленьего вольера, принялись наблюдать за ним.

Вечерняя заря постепенно мешалась с сумерками. Слышно было, как стучат поезда на эстакаде и громко ликуют тюлени; вдалеке кричал павлин, а на мраморном бюсте первого директора зоопарка сидел дрозд с извивающимся дождевым червяком в клюве. Пахло весной, хищниками и бензином. Воздух, казалось, был заткан стеклянной паутиной.

Гиббон прервал свое занятие; теперь он стоял, раскинув руки, точно крылья перед взлетом, на горизонтальной ветке и, подняв к небу свой плоский нос, принюхивался.

Вдруг он издал радостный чавкающий звук, захватил руками еще более высокую ветку, качнулся один раз туда, один раз назад, потом одним махом перелетел на соседнее дерево, а с него на следующее. Мы с отцом в волнении помчались туда.

Но внезапно мы остановились, я думал, что сердце у меня разорвется от страха: гиббон снова летел по воздуху, видимо, решив добраться до деревьев в кабаньем вольере. Но он неверно рассчитал, под ним словно бы подломился мостик; это выглядело так: он на мгновение замер в воздухе, растерянный и беспомощный, и кубарем скатился в кабаний вольер.

Я хотел закричать, но у меня перехватило дыхание, тогда я побежал за отцом и помог ему вскарабкаться на загородку. Наверху он обмотал руку своим плащом и спрыгнул вниз.

Он поспел как раз вовремя, трое ощетинившихся кабанов уже подступали к гиббону; они злобно хрюкали, а один, у которого на рыле под похожим на штепсельную розетку пятачком торчали четыре мощных желтых клыка, уже схватил гиббона за длинную руку и поволок.

Отец, прикрывая живот рукой, обмотанной плащом, дал кабану пинка. Тот испугался, отпустил гиббона и с визгом отскочил в сторону. Отец осторожно поднял гиббона и точно в ускоренной съемке бросился к ограде.

Я уже успел на нее вскарабкаться и принял у отца из рук безжизненное тело, гиббон был как мертвый, я удивился, до чего же он легкий.

В этот миг кабан опомнился, прохрюкал какое-то ругательство и, опустив голову, ринулся на отца. Тот нагнулся и отскочил в сторону, а кабан головой врезался в решетку. От удара он совсем ошалел, отец, воспользовавшись паузой, необходимой кабану, чтобы очухаться, успел перелезть через ограду.

Тут уж все кабаны бросились к решетке и, задрав рыла, разразились хрюкающей бранью, злобно глядя на нас.

- Весьма сожалею, - сказал отец тому, что треснулся башкой, - увы, мне ничего другого не оставалось.

Мы завернули гиббона в плащ и окольными дорожками проскользнули к пролому в стене. Мы не хотели, чтобы нас кто-нибудь увидел, так как врачом в зоопарке был ветеринар.

- А коновалы, - сказал отец, - ничего не смыслят в обезьяньей душе.

Минутами казалось, что гиббон уже умер. Дома, когда отец опустил его на кровать, он уже не дышал.

Отец стал его выслушивать.

Я не смел дохнуть, мне казалось, что и у меня сердце вот-вот остановится.

- Ну? Что? - спросил я наконец. Отец выпрямился, откашлялся и хриплым голосом произнес:

- Жив.

Три дня мы не смыкали глаз, только сидели у кровати, судорожно сжимали кулаки и пытались заклясть судьбу обещанием, закопать в землю как минимум марку, если гиббон придет в себя.

На третий день у него начался еще и бред; то был странный, нежный язык, напоминающий звук ломающегося фикусового листа.

- Он, наверно, говорит о джунглях, - сказал отец, - о братьях и сестрах, о вкусных жуках и личинках, о нежных побегах лиан, которые он ел на родине.

В один прекрасный день он очнулся и уставился на нас. Потом чуть оскалил зубы, и мы не были уверены, что это означало улыбку. И все же он принял от нас немного молока, а назавтра поел даже картофельного пюре с натертой в него морковкой. По-видимому, ничего у него не было сломано, но душевная рана от падения в кабаний вольер никак не заживала; почуяв настоящую свободу, душа его не хотела смириться с новым заточением. То место, в которое его укусил кабан, причиняло ему боль.

К счастью, у нас был кредит в аптеке. Отец наложил гиббону повязку, а в последующие дни мы даже пытались ходить с ним. Каждый из нас брал его за руку, и мы медленно прогуливали его по комнате. Ему это нравилось, он смотрел на нас и скалился. Но долго не выдерживал, был еще слишком слаб; видимо, это падение одинаково потрясло его душу и тело.

Увы, кредит у нас был только в аптеке. В продуктовых лавках нам уже давно ничего не отпускали в долг. Поначалу мы еще занимали какие-то гроши, чтобы накормить хотя бы гиббона. Но нам тоже хотелось есть. Несколько раз мы по очереди отправлялись на охоту за лягушками. Их мы продавали в Институт сывороток при Шарите, там платили пятьдесят пфеннигов за дюжину. Таким образом нам удалось протянуть еще немного. Но вскоре они отказались принимать лягушек, и вот тут-то мы узнали, почем фунт лиха.

Отец еще сделал попытку наняться выбивать ковры, но пора весенних генеральных уборок уже безнадежно миновала, а больше мы ни на что не годились.

Как-то раз я пошел в зоопарк стащить в обезьяннике несколько орешков для гиббона. На обратном пути знакомый кассир рассказал мне, что администрация назначила вознаграждение в двадцать марок тому, кто вернет гиббона.

Я помчался домой и сообщил об этом отцу.

Отец сидел на краю кровати. С тех пор как мы уже не могли покупать гиббону овощи и фрукты, он опять заболел, его длинные руки, лежавшие на одеяле, походили на сухие стебли папоротника, а глаза, старые, как мир, смотрели в пустоту.

- Стыдись, - сказал отец после долгой паузы.

Мне и так было стыдно, однако ночью мы оба, почти одновременно, заговорили об этом; просто мы были слишком ГОЛОДНЫ!

Гиббон отлично понял, что ему предстоит, когда утром мы стали его заворачивать в одеяло. Уголки губ у него опустились, и он непрестанно мотал головой. Мы знали эту его привычку, она означала скорбь.

Я еле удерживался, чтобы не зареветь, и отец тоже подозрительно откашлялся.

Но на лестнице гиббон вдруг обнял отца за шею; отец откашлялся, и мы, ни слова не говоря, вернулись назад и положили гиббона на кровать.

Ночью он опять начал говорить на своем лиственно-ломком языке, и тут мы поняли, что утром его во что бы то ни стало надо унести отсюда, иначе он умрет с голоду.

Я был слишком расстроен, чтобы идти в зоопарк; и отец сам туда отправился. Вернувшись, он сказал, что дело сделано; я не в силах был смотреть, как они его уносят. Я убежал из дому и пропадал до самого вечера.

Около семи я вернулся домой.

Отец уже успел сходить в лавку. Он стоял у окна и смотрел во двор, где на засохшем вязе завел свою вечернюю песню дрозд.

- Ешь, - сказал отец.

- А ты? - спросил я.

Он ответил, что уже поел.

Я смотрел сначала на хлеб, потом на колбасу, и то и другое было не тронуто. Я подошел к отцу, и какое-то время мы оба молча смотрели на мусорные ящики.

- Лучше бы все это закопать, - сказал я.

- Я тоже так считаю, - ответил отец.

ЧЕМ ЛЮДИ ЖИВЫ

Всякий раз перед каким-нибудь праздником наступал момент, когда к отцу лучше было не подступаться. Он стоял, вздыхая, погруженный в разговоры с самим собою, нерешительно листал энциклопедию, жевал, гляди в пространство пустыми глазами, свои ржаво-красные усы или вдруг посреди улицы, в потоке машин, спрашивал у побагровевшего полицейского: что, по его мнению, лучше использовать для елочных подсвечников - звездочки из канители или пивные подставки?

Маме не удалось отучить его от этого и еще кое от чего, да и Фриде, которая заступила мамино место, не всегда легко приходилось. Впрочем, как правило, дело было в ней самой; отец так часто сидел без работы, что это не могло иметь ничего общего с ленью; просто ему не хотелось на целый день со мной расставаться.

- Как же я буду воспитывать мальчика, - говорил он; - если вижу его только за ужином?

Фрида в таких случаях помалкивала и лишь мрачно кусала нижнюю губу. При этом у нее не было никаких причин быть мрачной, потому что, когда из тех трех недель, отделявших нас от праздника, проходили две, непременно случалось что-то невероятное: лицо отца делалось безоблачным, он приглашал Фриду, тогда еще жившую отдельно от нас, на чашку солодового кофе и сообщал, что на сей раз он придумал нечто действительно из ряда вон выходящее.

Только однажды при приближении пасхи отцу ничего не удалось придумать. Правда, никогда еще никому из его родственников и друзей, которые изредка нам помогали, не приходилось так туго, как в ту весну.

Даже брат Фриды, подметальщик улиц, потерял работу и день напролет сидел во Фридиной меблированной комнате, взваливая ответственность за свое увольнение по очереди: то на партию центра, то на погоду, а то и на президента.

Но вряд ли заботы моего отца были менее удручающими: пособия едва хватало на оплату квартиры, и хотя тысячам других приходилось так же туго, как нам, витрины были еще заманчивее обычного набиты шоколадными зайчиками и марципановыми яйцами. Мои клятвы, что все это меня не волнует, мало помогали.

- Замолчи ради бога! - кричал он. - Не может маленький мальчик ко всему этому быть равнодушен.

- Что значит маленький? - спросил я.

- Нет, нет, - взволнованно проговорил отец, - ты только взгляни на витрины.

- А если они мне понравятся? - спросил я.

- Спокойно, - сказал отец, принимаясь жевать свой ус, - спокойно, кажется, я уже что-то придумал. Нет, ничего он не придумал, на этот раз ничего. Фрида, увидев, как он стоит в кухне у окна с опущенными плечами, только головой покачала.

- Ты еще себя доконаешь, Отто, - сказала она и скользнула по мне таким взглядом, словно я был виноват во всех этих праздниках.