Помоги проекту - поделись книгой:
Падение Иерусалима
Предисловие
Английский писатель Генри Райдер Хаггард (1856—1925) прежде всего известен своими историко-приключенческими романами «Копи царя Соломона» и «Дочь Монтесумы». Его всегда интересовали экзотические страны и динамичные сюжеты. В некоторых своих книгах («Дитя бури») он поэтизировал «сильную личность», образ покорителя и завоевателя, что было актуально для общественной атмосферы Британской империи того времени. Но был и другой Хаггард.
В романе «Падение Иерусалима» мы тоже найдём и экзотические страны, и увлечёмся динамичным сюжетом, но не это здесь главное. Действие книги происходит на древнем Ближнем Востоке, в период так называемой Иудейской войны (66—73 гг.). Иудея в этот период являлась одной из многочисленных провинций огромной Римской империи, не самой богатой, но самой неспокойной. Война носила остро-религиозный характер. Евреи ждали прихода Мессии, который по их представлениям должен был победить всех врагов еврейского народа и отдать ему в подчинение все народы мира, а Иерусалим сделать всемирной столицей. Они не признали Мессией Иисуса Христа, в частности, и потому, что он сказал, что царство его не от мира сего.
У римлян был несколько другой взгляд на природу устройства современного им политического мира. Столицей его они почитали Рим, на что у них были известные основания, евреев считали особо вредными мятежниками. Идейным и духовным центром сопротивления евреев стал Иерусалимский Храм, громадное, единственное в своём роде святилище единобожной иудейской веры. Император Флавий Веспасиан быстро это понял, и решил, что победить евреев он сможет, только разрушив их Храм. Он не успел сделать это. Дело отца продолжил его сын Тит...
История Иудейской войны — это целая цепь неслыханных по ожесточению столкновений, часто это были сражения в полном смысле слова до последнего человека. Восставшие проявляли чудеса храбрости, но против них действовала огромная и, главное, превосходно устроенная военная машина. Когда же армия императора Тита взяла Иерусалим и осадила непосредственно Храм, отличавшийся громадными размерами, внутри которого уместилась целая обороняющаяся армия, то полились без преувеличения реки крови. Оборонявшимся много раз предлагали сдаться, обещая жизнь, они отказывались.
Генри Хаггард рисует впечатляющие, яркие картины боев и храмовой обороны, но в центре конкретно его романа судьба, так сказать, «третьей силы», не иудеев, и не римлян. Судьба одной ещё не слишком большой, но неуклонно растущей секты последователей распятого Иисуса занимает писателя. Главное действующее лицо — девушка по имени Мириам, происходящая из очень знатной иудейской семьи. Достаточно сказать, что её дед Бенони — член Синедриона, высшего религиозного совета, управляющего еврейским народом. Между тем Мириам истинная христианка, любовь к Богу для неё важнее и выше семейных заповедей. Само собой разумеется, что человек с такими убеждениями, обречён на самые удивительные приключения в стране, охваченной жесточайшей религиозной войной. К тому же надо учесть, что Мириам молода и красива. Влюбляется она, влюбляются в неё. Здесь и сотник иудейского ополчения Халев, и римский офицер, аристократ Марк. Но не будем дальше приоткрывать канву сюжета, чтобы не лишать читателя удовольствия сделать это собственноручно. Иудейская война закончилась в 73 году взятием последней крепости восставших, называлась она — Масада. Чем закончилась история еврейки-христианки, полюбившей римлянина, вы узнаете, дочитав до конца лежащий перед вами роман.
В отличие от Генри Хаггарда другой, менее известный, но не менее талантливый писатель Леонард Грен в своём романе делает упор на внутренние переживания героев — простых жителей Иерусалима, ощутивших на себе весь ужас поражения в войне за независимость. Автору удалось создать яркую и невероятную по силе воздействия на читателя панораму гибели великого города и великой культуры.
Генри Р. Хаггард
ПАДЕНИЕ ИЕРУСАЛИМА
Часть первая
Глава I
ТЮРЬМА В КЕСАРИИ[1]
Два часа пополуночи, но в городе Кесарии, раскинувшемся на сирийском побережье, почти никто не сомкнул глаз. Ирод Агриппа[2], милостью римлян возведённый на трон всей Палестины, в ту пору в самом зените своего могущества, давал пышное празднество в честь императора Клавдия[3]. Народу сошлось и съехалось великое множество: тут и самая родовитая знать, и богачи, и десятки тысяч бедных простолюдинов. Город забит людьми; и в его окрестностях, и на морском побережье на многие мили разбиты бесчисленные шатры; мест нет не только в караван-сараях, но и в частных домах; и пришлые люди ночуют на плоских крышах, на диванах и на полу в комнатах и даже в садах. Большой город гудит, как растревоженный в вечерних сумерках улей, и, хотя уже отзвучали громкие приветственные клики, толпы горожан и пришлых людей, псе ещё украшенных поблекшими розами, с криками и песнями расходятся по домам. Те, кто достаточно трезв, обсуждают состоявшиеся в цирке игры и спорят о том, кто будет победителем ещё более захватывающих игр, которые должны происходить днём; делаются денежные ставки.
На небольшом холме стоит мрачное бурое здание с многочисленными, примыкающими к нему дворами, обнесённое высокой стеной и рвом. Томящиеся в нём пленники слышат, как внизу, в амфитеатре, переговариваются рабочие, занятые приготовлениями к предстоящим играм. Они внимательно ловят доносящиеся к ним обрывки разговоров, ибо многие из них обречены играть главные роли в дневном действе. Во внешнем дворе находится около сотни людей, по большей части евреев, объявленных государственными преступниками. Им предстоит сразиться со вдвое большим числом диких обитателей пустыни — арабов, захваченных в приграничных стычках (теперь мы называем их бедуинами); эти будут восседать на конях, вооружённые мечами и копьями, но без доспехов. Зато евреи будут сражаться в тяжёлых доспехах и с большими щитами. На бой отводится двадцать минут по песочным часам, после чего оставшиеся в живых, за исключением проявивших трусость, обретут свободу. По милостивому соизволению царя Агриппы во избежание излишнего кровопролития будут пощажены даже раненые, если кто-нибудь изъявит желание взять их под свою заботу. Поэтому всякий, кто дорожит жизнью, готовится явить всю свою отвагу.
В другом дворе собраны пленники, которым предъявлено иное обвинение. Их не больше пятидесяти — шестидесяти; воздвигнутые там аркады не только служат для них прибежищем, но и позволяют чувствовать себя в уединении. Помимо восьми — десяти мужчин, пожилых и дряхлых стариков, ибо всех крепких молодых людей отобрали для участия в гладиаторских боях, эта небольшая группа состоит из женщин и нескольких детей.
Все они принадлежат к новой тогда секте христиан и считают себя последователями некоего Иисуса, распятого по обвинению в подстрекательстве к бунту римским прокуратором Понтием Пилатом, впоследствии сосланным в Галлию, где он, по слухам, покончил с собой. Этого Пилата ненавидели в Иудее за то, что он наложил руки на сокровища Иерусалимского храма, чтобы на вырученные за них деньги соорудить водопровод. Это вызвало восстание, сурово подавленное. Память о прокураторе почти изгладилась из сердец, но по странной прихоти судьбы слава распятого демагога Иисуса растёт и растёт, многие обожествляют его, проповедуют его учение, отвергаемое всеми сектами евреев.
В его обличении объединились все: фарисеи, саддукеи, зелоты, левиты[4]. Они умоляют Агриппу очистить страну от этих, как они считают, отщепенцев, оскверняющих самое для них святое: весь народ с нетерпением ожидает прихода Мессии, Царя Небесного: он сокрушит римское иго и сделает Иерусалим столицей всего мира, но христиане утверждают, будто Мессия уже посетил мир в облике странствующего проповедника и погиб позорной смертью вместе с самыми заурядными преступниками.
И в конце концов Ирод уступил их настояниям. У него, как и у тех просвещённых римлян, с которыми он общался, не было истинной религиозности. В Иерусалиме он украшал Храм и приносил жертвы Яхве, в Берите он тоже украшал храм и приносил жертвы Юпитеру. Он стремился угодить всем и в первую очередь, разумеется, самому себе, вкушая все жизненные наслаждения. Судьба христиан его, естественно, ничуть не заботила. С какой стати? В этой малочисленной, незначительной секте нет ни одного человека именитого либо богатого. Преследовать их — дело нетрудное, да ещё и доставляет радость евреям. Вот он их и преследовал. Некоего Иакова, ученика Христа, неизменно ему сопутствовавшего, пока его не распяли, по его повелению схватили и обезглавили в Иерусалиме. Златоречивого проповедника Петра он приказал заключить в тюрьму, а многих его последователей казнил. Кое-кого забросали камнями евреи, но самых сильных и ловких принудили участвовать в гладиаторских боях в Берите и других местах. Красивых молодых девушек продавали в рабство, а пожилых матрон бросали на растерзание диким зверям на арене цирка.
Подобная же участь ожидала и бедных узников тюрьмы в тот самый день, с которого начинается это повествование. Закончатся бои гладиаторов, состоятся другие игры, и на арену выпустят семьдесят христиан — беспомощных стариков, женщин и детей, которых никто не пожелал купить. Затем на них натравят тридцать голодных, нарочно раздразнённых запахом крови львов и других хищников. Однако, и творя правосудие, Агриппа не преминул явить своё милосердие: он объявил, что всем, пощажённым львами, дадут одежду, немного денег и отпустят их на все четыре стороны, и пусть уж они изволят сами улаживать свои разногласия с евреями. Столь жестоки были нравы тогдашней Римской империи, что всем обитателям Кесарии, как и пришлым гостям, не терпелось увидеть, как голодные звери будут пожирать живых женщин и детей, чьё единственное преступление состоит в том, что они почитают распятого Христа и отказываются возлагать жертвы на алтари других богов. Заключались сделки, которые сегодня мы назвали бы пари; условие одно: приз достанется тому, кто вытащит билет с указанием точного числа пленников, не съеденных львами. Кое-какие ушлые игроки, которым достались билеты с небольшими номерами, подкупали воинов и сторожей, чтобы те обрызгали волосы и одежды христиан валериановым настоем, привлекающим этих больших кошек. Получившие же билеты с большими номерами выкладывали крупные суммы денег, чтобы с помощью различных уловок те постарались внушить львам отвращение к добыче. О женщинах и детях, которые должны были стать жертвой всех этих исхищрений, все они думали так же мало, как рыболов о висящей на его крючке наживке, будь то мидия или червь.
Под аркадой около больших ворот, где с пиками в руках расхаживали взад и вперёд тюремщики, сидели две — разительно несхожие — женщины: одна — еврейка, чуть более двадцати, со слишком, может быть, худым лицом, но прекрасными тёмными глазами, с печатью благородного происхождения во всём облике. Это Рахиль, вдова сирийского грека Демаса, единственная дочь высокородного еврея Бенони, одного из богатейших тирских торговцев; вторая — довольно примечательной наружности, лет около сорока, — уроженка Ливии, откуда её ещё в детстве похитили еврейские купцы, затем её перекупили финикийцы и продали на невольничьем рынке в Тире. По происхождению она знатная аравитянка, без малейшей примеси негритянской крови, что убедительно подтверждается её медноцветной кожей, выступающими скулами, прямыми пышными чёрными волосами и неукротимо гордыми сверкающими глазами. Ливийка — высокая, худощавая, удивительно быстрая и ловкая в движениях. Лицо суровое, даже яростное. При всём том, что их положение поистине ужасно, она не выказывает никаких признаков страха, и только когда взглядывает на свою госпожу, сидящую рядом, её глаза наполняются беспокойством и нежностью. Зовут её Нехушта — это имя придумал Бенони, когда много лет назад купил её на невольничьем рынке. «Нехушта» — по-еврейски «медь». У неё на родине, однако, её звали Ну; этим-то именем и пользовались, обращаясь к ней, покойная жена Бенони и её дочь Рахиль, которую она нянчила с младенческих лет.
В ясном небе ярко сверкала луна, и при её свете любой из узников, отвлёкшись от своих собственных тревог, мог бы видеть каждое движение и выражение лица обеих женщин. Рахиль сидела на земле, раскачиваясь взад и вперёд, и, закрыв лицо руками, истово молилась. Нехушта стояла возле неё на коленях, откинувшись по восточному обычаю на пятки, и угрюмо смотрела в пустоту.
Наконец, опустив руки, Рахиль посмотрела на прозрачное небо и вздохнула.
— Это наша последняя ночь на земле, Ну, — сказала она. — Не странно ли, что мы никогда больше не увидим плывущую над нами луну?
— Почему, госпожа? Если всё, что нам проповедовали, святая истина, мы будем видеть и луну, и другие светила, если же это ложь, ни свет, ни тьма не потревожат наш покой. Но я уверена, что никто из нас двух завтра не умрёт.
— Не в наших силах предотвратить смерть, — слабо улыбнулась Рахиль. — Львы никого не щадят.
— А вот я надеюсь, госпожа, что они пощадят меня, а ради меня и тебя.
— Что ты хочешь сказать, Ну?
— Я не боюсь львов; они такие же обитатели пустынь, как и я; их рёв я слышала ещё в колыбели. Моего отца, вождя племени, звали Повелителем львов, потому что он умел их приручать. Я кормила их ещё совсем крохой, они таскались за нами по пятам, как собаки.
— Тех львов давно уже нет в живых, ну, а эти тебя не знают.
— А вот я совсем не уверена, что их нет в живых, к тому же ничто не может заглушить голос крови; все эти львы узнают по запаху дочь Повелителя львов. Не сомневайся, нас они не тронут.
— Не могу разделить твою надежду, Ну. Завтра мы умрём мучительной смертью. И для чего? Только для того, чтобы царь Агриппа воздал почести своему верховному повелителю — цезарю.
— Если ты потеряла всякую надежду, госпожа, не лучше ли нам умереть сейчас, чем дожидаться, пока львы разорвут нас на потеху этому гнусному сборищу? На груди у меня спрятан яд, он действует быстро и безболезненно.
— Нет, Ну, я не вправе распоряжаться не только своей жизнью, но и той, второй, что во мне.
— Если умрёшь ты, умрёт и твоё ещё не родившееся дитя. Сегодня ли, завтра, — велика ли разница?
— Довольно для
— Госпожа, — сжав зубы, ответила Нехушта. — Ради тебя я стала истинной христианкой. Но послушай, что я тебе скажу: пока я жива, ни один лев не будет раздирать клыками твоё тело, которое дороже мне моего собственного. Уж лучше я заколю тебя кинжалом прямо там, на арене, а если кинжал отберут, задушу или размозжу тебе голову.
— Но это великий грех, Ну. Не бери такого греха на свою душу.
— Что мне до своей души? Моя душа — ты. Твоя мать была так добра ко мне, бедной рабыне; когда ты была ещё грудничком, я баюкала тебя на руках. Я застилала твоё брачное ложе; и, если не будет никакого другого выхода, — чтобы спасти тебя от ещё худшей участи, я убью тебя своими руками и прикрою своим мёртвым телом. А уж пусть потом Бог или Сатана, мне всё равно кто, решают, как поступить с моей душой. Я сделаю всё, что в моих силах, и до конца сохраню тебе верность.
— Не говори так, — вздохнула Рахиль. — Я знаю, дорогая, ты меня очень любишь, а я хочу умереть как можно более лёгкой смертью и воссоединиться со своим супругом. Если моё дитя, как я надеюсь, переживёт мою смерть, мы будем вечно втроём. Нет, вчетвером, Ну, потому что ты так же дорога мне, как муж и дитя.
— Такого не может, не должно быть, ведь я только рабыня, собака, ползающая у твоих ног. О, если бы я могла тебя спасти, я показала бы, с какой стойкостью дочь моего отца может переносить любые пытки!
Ливийка замолчала, поскрипывая зубами в бессильной ярости. Потом нагнулась к госпоже, взволнованно поцеловала её в щёку и медленно, надрывно заплакала.
— Ты слышишь, как ревут львы? — спросила Рахиль.
Нехушта подняла голову и прислушалась, точно охотник в пустыне. И в самом деле, со стороны большой башни, возведённой над южной стеной амфитеатра, послышалось что-то похожее на покашливание, затем рычание и рёв.
В этот ужасный концерт вступали всё новые и новые львы; от их мощных глоток содрогалось всё вокруг.
— Ага! — вскричал стражник у ворот — не римский солдат, с безразличным видом вышагивавший взад и вперёд, а тюремщик Руфус, одетый в утеплённый халат и вооружённый большим кинжалом. — Ишь как они размяукались, наши миленькие котята. Верно, проголодались, бедняжки. Ничего, потерпите. Сегодня вечером вы будете мурлыкать, сытые и довольные.
— Всего девять, — пробормотала Нехушта, которая вела счёт голосам зверей. — Девять старых, косматых, царственных львов. Слушая их, я как будто переношусь во времена молодости. Да, да, я чую запахи пустыни и вижу дымки, вьющиеся над шатрами моего отца. В детстве я охотилась на львов, теперь их черёд.
— Здесь такая духота, мне дурно, — пожаловалась Рахиль, приваливаясь всем телом к Нехуште.
Полная жалости, Нехушта с гортанным восклицанием подсунула свои сильные руки под худое тело молодой госпожи, подняла её как пушинку и отнесла в центр двора, где находился фонтан: некогда тут был дворец, превращённый впоследствии в тюрьму. Посадив госпожу спиной к фонтану, она брызгала водой ей в лицо, пока та не очнулась.
Здесь веяло приятной прохладой. Спать Рахиль всё равно не могла, ибо знала, что скоро должна умереть, поэтому она оглядывалась по сторонам. Калитка вдруг отворилась, и во двор втолкнули небольшую группу мужчин, женщин и детей.
— Я вижу, жители Тира, вы боитесь опоздать на пиршество львов, — не преминул съязвить шутник-стражник. — Проходите, друзья христиане, проходите. Поужинайте в последний раз по вашему обычаю. Хлеба и вина вам припасли вдоволь. Ешьте, мои голодные друзья, прежде чем сами будете съедены и попадёте на Небо — или в львиное брюхо.
Какая-то старая женщина, отставшая от остальных, потому что не могла идти быстро, обернулась и погрозила насмешнику своей клюкой.
— Не богохульствуй, проклятый язычник, — громко проворчала она. — А если будешь богохульствовать, тебя ждёт достойное возмездие, я, пророчица Анна, говорю тебе, ренегат-христианин, чей грех вдвойне заслуживает осуждения: сегодня здесь, на этой земле
Стражник, полукровный сириец, корысти ради отрёкшийся от своей веры и теперь подвергавший пыткам своих бывших собратьев, с громким проклятием выхватил кинжал.
— Ты смеешь угрожать мне оружием, ну так знай: от кинжала ты и погибнешь, — сказала Анна и, не слушая больше брани тюремщика, заковыляла вслед за своими товарищами по несчастью. Сириец, весь побелев от ужаса, тут же незаметно скрылся. Он и впрямь был когда-то христианином и кое-что знал об Анне и её пророчествах.
Когда новая группа проходила мимо фонтана, Рахиль и Нехушта встали, чтобы приветствовать их.
— Мир вам, — сказала Рахиль.
— Мир и вам, во имя Спасителя нашего, — ответили они и прошли к аркаде, где сидели все остальные. Отставшая от них седая женщина с клюкой в руке шла одна.
Завидев её, Рахиль повернулась, чтобы повторить приветствие, и удивлённо воскликнула:
— Узнаешь ли ты меня, Мать Анна? Я Рахиль, дочь Бенони.
— Рахиль? — отозвалась, вздрогнув, Анна. — Как ты попала сюда, дочь моя?
— Как и многие другие христиане, Мать, меня постигла та же участь, что и их, — скорбно произнесла Рахиль. — Прошу тебя, присядь; ты же устала. Помоги ей, Ну.
Анна кивнула и медленно, превозмогая усталость, опустилась на ступени возле фонтана.
— Дай мне попить, дитя моё, — попросила она. — Меня привезли на муле из Тира, я просто умираю от жажды.
Рахиль сложила ладони чашей, ибо другой чаши у неё не было, зачерпнула воды и дала попить Анне, которая с жадностью осушила несколько пригоршней.
— Хвала Господу, жажду мою утолившему! Что ты сказала? Дочь Бенони — христианка? Хотя мы и все здесь узники, хвала Всевышнему!.. Странно, что я не слыхала об этом; последние два года я жила в Иерусалиме, только в прошлую субботу меня привезли обратно в Тир.
— За это время, Мать, я стала и женой и вдовой.
— И кто же был твоим мужем, дитя моё?
— Купец Демас. Его убили в беритском цирке шесть месяцев назад, — со слезами ответила бедная женщина.
— Я слышала о его смерти, — сказала Анна. — Он умер как подобает человеку честному и благородному, без сомнения, Небо прияло его душу. Он отказался веста бой с гладиаторами и был обезглавлен по приказу Агриппы. Но перестань плакать, дитя моё, лучше расскажи о себе. У нас нет времени на причитания. Возможно, завтрашний день навсегда осушит наши слёзы.
Рахиль вытерла глаза.
— Я могу изложить свою печальную историю в немногих словах. Мы с Демасом часто встречались и полюбили друг друга. В торговом деле они с отцом были соперниками; в те дни Демас исповедовал иудейство, ибо не знал другой, высшей религии. Отец согласился на наш брак, потому что жених был богат; а после женитьбы они стали вместе вести торговлю. Но через месяц в Тир явились апостолы; мы с Демасом вместе слушали их проповеди — сперва из любопытства, чтобы узнать правду о новом вероучении, которое всячески хулил мой отец, ибо принадлежит к фанатичной секте; затем потому, что их слова глубоко волновали наши сердца. В конце концов мы оба, уверовав, крестились в один вечер, и крестил нас не кто иной, как сам Брат Господень. Благословив нас, апостолы отправились в дальнейший путь; и тогда Демас, с его откровенностью и честностью, рассказал обо всём отцу. Это был сущий ужас, Мать. Отец бесновался, вопил, яростно проклинал нас и осыпал хулами Того, кому мы поклоняемся. Мне больно вспоминать о том, что он сделал: после того, как мы отказались отречься от нашей новой веры, он донёс на нас священникам, священники донесли римлянам; нас схватили и бросили в тюрьму; часть богатства моего мужа разграбили священники и римляне; всем остальным завладел отец. Много месяцев нас держали в тюрьме здесь, в Кесарии, затем моего мужа отправили в Верит, чтобы сделать из него гладиатора, а когда он отказался, убили его. С тех пор я сижу в этой тюрьме вместе с моей любимой служанкой Нехуштой: она тоже приняла христианство и разделила нашу судьбу; и вот сегодня, по велению Агриппы, мы обе должны умереть.
— Но почему ты плачешь, дитя моё, — тебе следует радоваться, ибо ты узришь и своего супруга, и своего Спасителя.
— Я и радуюсь, Мать: но ты же видишь, что я в тягости. Я оплакиваю своё дитя, которое так никогда и не родится. Появись оно на свет хотя на один час, мы все обрели бы вечное блаженство, но этого не может быть, не может быть!
Анна вперила в неё свой проницательный взгляд.
— Ты совсем недавно вступила на путь истинный, ты не пророчица, тебе ли судить о том, что может и чего не может быть? Грядущее — в руках Божиих. Царь Агриппа, твой отец, римляне, фанатики-евреи, львы рыкающие и мы, предназначенные им в пищу, — тоже в руках Господа; свершится лишь то, чего Он возжелает. Слава Ему! Возрадуемся и оставим заботу о дне завтрашнем. Не лучше ли смерть, чем жизнь в сомнениях, страхах и муках? Помолимся же о ниспослании нам смерти, дабы вознеслись мы к престолу Предвечного.
— Ты права, Мать, — ответила Рахиль, — я постараюсь не терять мужества, но я немощна. Хоть дух мой и силён, плоть слаба. Но нас призывают к Святому причастию, в последний раз в этом мире. — Она поднялась и пошла к аркаде.
Нехушта помогла Анне подняться. Когда Рахиль отошла достаточно далеко, она наклонилась и шепнула:
— О Мать! Вся наша община знает, что ты обладаешь даром провидения. Открой же мне, родится ли у неё ребёнок.
Старая женщина возвела глаза горе и медленно ответила:
— Да, у неё родится ребёнок и проживёт долгую жизнь; я верю, что никто из нас не погибнет сегодня в челюстях львов, хотя кое-кто и не избежит смерти. Но твоя госпожа очень скоро воссоединится со своим мужем. Поэтому я утаила от неё будущее.
— Тогда и я тоже должна умереть — и умру.
— Почему?
— Я хочу прислуживать госпоже и в ином мире.
— Нет, Нехушта, — сурово отрезала Анна, — ты должна остаться здесь, на земле, и оберегать её ребёнка, а когда завершится твой земной круг, ты должна будешь дать ей полный отчёт обо всём.
Глава II
ГЛАС БОЖИЙ
Из всех цивилизаций, чьи анналы доступны для изучения, самая поразительная, несомненно, цивилизация римская. Нигде, даже в древнем Мехико, высокая культура не была в таком тесном единении с грубейшим варварством. Римская империя блистала своим интеллектом; благороднейшие усилия её гения навряд ли будут когда-нибудь превзойдены; её законы составляют фундамент наших лучших юридических кодексов; искусство она высоко ценила, хотя и заимствовала; выкованная ею военная организация всё ещё поражает мир своим совершенством; её великие люди всё ещё остаются великими и по сравнению с множеством их преемников. Но как безжалостна была эта лютая тигрица! Среди развалин имперских городов — ни одной больницы, ни одного, если не ошибаюсь, сиротского приюта, и это в эпоху, когда сирот было больше, чем когда-либо. Благочестивые чаяния и усилия отдельных людей никогда не будили совесть всего народа. У Римской империи как таковой не было совести; это была ненасытная, прожорливая тигрица; её изощрённый ум и великолепие только усугубляли её жестокость.
Царь Агриппа поступал как истый римлянин. Римская империя была для него образцом, её идеалы — его идеалами. Поэтому он и соорудил амфитеатр, где людей убивали, как быков на бойне, к вящему удовольствию обширных толп зрителей. Даже не давая себе труда прикрыться хоть какими-нибудь, пусть неубедительными, оправданиями, он преследовал слабых только из-за их слабости и ещё потому, что их страдания доставляли удовлетворение сильным мира сего или же просто большинству.
Поскольку стояло жаркое время года, великие игры в честь цезаря должны были начинаться на рассвете и прекращаться за час до полудня. Амфитеатр был построен на двадцать тысяч человек и не мог вместить всех желающих; поэтому толпы зрителей начинали стекаться туда ещё с полуночи. За час до восхода все скамьи были уже заполнены, опоздавших даже не пускали в ворота. Свободными оставались лишь места для царя, его личных гостей царской крови, правителей города и других важных особ; что до стариков, женщин и детей-христиан, предназначенных на растерзание львам, то они должны были сидеть на виду у всех, пока не придёт их черёд участвовать в этом кровавом спектакле.
Когда Рахиль присоединилась к другим узникам, она увидела, что под аркадой стоит грубый длинный стол с ломтями хлеба, чашами и кувшинами с вином, купленным втридорога у стражников. Старые и немощные сидели на скамьях, остальные толпились у них за спиной. Во главе стола восседал старый христианский епископ, один из тех пятисот человек, что видели воскресшего Христа и приняли крещение от его любимого ученика. Вынужденные считаться с его почтенным возрастом, достоинством и доброй славой, преследователи Новой церкви несколько лет щадили его, но наконец очередь дошла и до него.
Началось богослужение, хлеб и вино с водой освятили теми же священными текстами, коими освящают их и ныне, только молитвы сочинялись тут же, на месте. Когда все поели с деревянных блюд и попили из грубых чаш, епископ благословил всех членов общины. Затем он обратился к ним с проповедью. Им предстоит, сказал он, радостное событие, пиршество братской любви, все участвующие в котором сложат с себя бремя плоти и, отрешившись от всех своих забот и скорбей, обретут вечное блаженство. Он напомнил им о Вече́ре, которая состоялась при жизни многих из них, когда Создатель и Завершитель их веры объявил своим ученикам, что отныне Он будет пить с ними вино только в своём Царстве. Таково и их пиршество в эту ночь. «Возблагодарим же Господа, — провозгласил он. — Вознесём к Нему молитвы, дабы даровал Он нам силы не дрогнуть в час испытания». Далее он сказал, что клыки свирепых зверей, крики ещё более свирепых зрителей, предсмертная агония трепещущей плоти, ужас смерти — всё это в конце концов не самое страшное. Многие падут, раненых добьют копья солдат; тех же, кому суждено уцелеть, освободят по велению цезаря, и они смогут продолжать их дело, пока не придёт их очередь передать факел духовного спасения в другие руки. «Возрадуемся же, возблагодарим Господа нашего и пойдём на это жертвоприношение, как на свадебный пир!» — призвал он и громко вопросил: «Радуетесь ли вы, братья?» — «Радуемся!» — в один голос отвечали все, даже дети.
Они снова помолились, и снова, воздев руки, старый епископ благословил их во имя Святой Троицы.
Едва это служение, столь же торжественное, сколь и простое, завершилось, как появился старший тюремщик; кощунственно-весёлое выражение его лица после обличительных слов Анны сменилось угрюмым и злобным; он приказал, чтобы все узники шли в амфитеатр. Попарно, во главе с епископом и святой пророчицей Анной, они направились к воротам. Здесь их ожидали солдаты; они повели их по узким, тёмным улочкам к тому входу в амфитеатр, которым пользовались участники игр. По слову епископа они затянули торжественный гимн и пели его всё время, пока солдаты гнали их вдоль проходов к отведённому для них месту. Это была не тюрьма в задней части амфитеатра, как они предполагали, а место между окружающим арену высоким барьером и подиумом, чуть выше арены. Здесь с восточной стороны им предстояло ждать, пока стражники выгонят их через небольшую дверь на арену, куда затем выпустят голодных зверей.
Оставался всего час до восхода солнца, луна уже закатилась, обширный амфитеатр тонул во мраке, лишь кое-где мелькали факелы да по обеим сторонам роскошного, но всё ещё пустующего трона Агриппы горели большие светильники. Этот мрак, видимо, угнетал собравшихся: никто из них не пел, не кричал и даже громко не разговаривал. Обращались друг к другу они приглушёнными голосами; создавалось странное впечатление, будто весь воздух заполнен таинственными перешёптываниями. Появись группа обречённых христиан при свете дня, их, конечно же, встретили бы улюлюканием, насмешливыми возгласами, вроде «Эй вы, собачье отродье!», их призвали бы свершить чудо и восстать из львиного брюха. Но сейчас в ответ на их торжественное песнопение раздался лишь смутный гул; немного погодя можно было отчётливо расслышать: «Христиане! Обречённые на смерть христиане!»
При свете единственного факела группа христиан расселась но местам. Затем они снова запели, и в этот очистительный час публика слушала их внимательно, почти с уважением. После того как были допеты последние слова гимна, епископ встал и в порыве вдохновения обратился к толпе, которой он не мог видеть, как и она его. И странно — толпа слушала его: может быть, только для того, чтобы скоротать томительное время ожидания.
— Братия, — начал он своим негромким, но западающим в душу голосом, — правители, знатные господа и простолюдины, римляне, евреи, сирийцы, греки, граждане Идумеи[6], Египта и всех других стран, здесь собравшиеся. Внемлите гласу старого человека, с радостью идущего на смерть. Я поведаю вам, если желаете, о Том, Кого распяли при Понтии Пилате; вы ничего не потеряете, если выслушаете правду.
— Молчать! — прогремел голос ренегата-тюремщика. — Не смей проповедовать свою проклятую религию.
Поделиться книгой: