Рукопись из Тибета (СИ)

А новенький как с голодного края, — сказала пожилой напарнице молодая, наклонившись над секцией и кормя с обеих рук меня и соседнего младенца.

В вырезе халата над моим лицом колыхалась пышная грудь, и, не переставая сосать, я радостно агукнул.

— А глазки-то, глазки у него шельмовские, — снова пропела молодая, обращаясь к старшей.

— Не иначе мать была гулящая, — брякнула та в тележку очередную пустую бутылку. Вслед за чем извлекла полную.

Как только кормление закончилось, два младенца тут же отсырели (им сменили пеленки), и я тоже почувствовал, что хочу «пи-пи». Начав кряхтеть и извиваться.

— Никак, сам просится? — рассмеялась молодая нянька, после чего обнажила меня и, взяв на руки, отнесла к стоящему под умывальником в углу детскому горшку в цветочек. Куда я с облегчением пустил струйку.

— А причандалы у него ничего, — продемонстрировала меня старшей.

— Кобель будет, — скользнула усатая по ним взглядом. — Да не плюйся ты, охламон! — прикрикнула на довольно жужжащего младенца.

Потом я был возвращен на место и крепко спеленат, вслед за чем няньки ушли, бренча своей тележкой.

Мои соседи тут же засопели носами, попукивая, но мне не спалось. В мозгу роился целый сонм[12] мыслей.

Что значит «сиротки»? Это шутка или нет? И где наши мамы? Как мне вести себя впредь? И что делать дальше?

— Хрен проссышь, — подумал я и услышал свой голос. — Неужели умею говорить? (удивился). А потом раздельно произнес «ре-ин-кар-нация». Вышло вполне, хотя и пискляво.

— Не хило, — мелькнуло в голове. — Помню все что было, плюс умею говорить. Я, наверное, самый продвинутый младенец в мире.

Судя по разговору нянь, нахожусь в России. Вот только смущали часы «Кама» на руке старшей. Такие я видел у отца, когда был пацаном. В той, прошлой жизни.

А выпячиваться, что умею говорить и все прочее, нельзя. Чревато. Понаедут ученые, как всегда бывает в таких случаях, начнут изучать и не давать покоя. А то еще хуже — коллеги из бывшей «конторы», там всегда интересуются всем необычным. Увезут в один из своих секретный НИИ[13] и пиши, пропало. Точно сделают дебилом.

Затем мысли стали путаться (после еды от мозга отлила кровь, начался процесс пищеварения), я протяжно зевнул и уснул. Ужин обеда мудренее.

На следующее утро, перед завтраком, те же няньки водрузили нас на прикаченную с собой каталку, застеленную клеенкой, и вывезли из палаты.

Проехав по длинному коридору с еще несколькими, где в одних ползали малыши, а в других играли дети постарше, мы очутились в грузовом лифте, вознесшем нас этажом выше.

Там, в большом светлом кабинете, с холодно блестевшей медтехникой, нас уже ждали. Длинный мужик с бородкой, в колпаке и накрахмаленном халате (вылитый Айболит), а при нем очкастая дама, в таком же. Накрашенная и с толстым журналом в руках. Наверное, медсестра или ассистентка.

— Нутес — нутес! — прокаркал Айболит. — Как тут будущие строители коммунизма? После чего приказал нянькам распеленать доставленных (все мы радостно заболтали освобожденными конечностями) и приступил к осмотру.

Пока он делал это, начав с крайнего, я внимательно осматривался, пытаясь определить, куда попал и в какое время (возникли некоторые подозрения). Так было легче определиться с будущим, которое меня ждало.

Над столом Айболита, за которым он до этого сидел, сбоку, висел портрет Дарвина — основателя теории происхождения человека. А в простенке меж двух больших окон, против входа, второй. Товарища Сталина с ребенком на руках, и надписью «Спасибо за счастливое детство!».

— Неужели культ личности? — вспотел я, став лихорадочно искать глазами еще что-нибудь. В подтверждение. Оно оказалось почти рядом.

Это был настенный отрывной календарь на шкафу со скелетом, в паре метрах от каталки.

1952 год — приблизило зрение черные цифры на белом листке. И ниже — 20 мая.

— Мистика! — запульсировала кровь в ушах. В прошлой жизни я родился именно в этот год! Правда, 20 — го апреля.

От возбуждения я хаотично замахал конечностями, а затем, поймав ручкой ножку, сунул ее пальцы в рот и принялся, урча, жевать их беззубыми деснами.

— Так. А это что за каннибал? — подошел ко мне Айболит, закончив с очередным младенцем.

— Это новенький, Лев Ильич, — заглянула медсестра в свой талмуд[14]. Милиция нашла вчера в пять утра. Подброшенным на паперть Свято-Троицкого собора.

— Тэкс, — вздел меня руками врач и стал внимательно рассматривать. — По виду будет месяц. Вслед за чем проскрипел ботинками к окну и положил объект исследования в лоток медицинских весов. Задвигав пальцем блестящую гирьку на штативе.

— Вес четыре шестьсот, — констатировал он, а потом измерил тельце. Рост составил пятьдесят четыре сантиметра.

— Точно как в аптеке, — довольно изрек эскулап, обращаясь к сестре. — Так все и запишите Роза Марковна. А днем рождения этого бойца (пощекотал мне пятку) будем считать двадцатое апреля.

— Да, знает свое дело, — распялил я на Айболита глаза. И стал довольно пускать ртом пузыри. Приятно точно знать, когда ты родился.

После окончания осмотра нас вывезли в коридор (очкастая Роза Марковна вышла вместе с нами), и у обитой черным дерматином двери кабинета с табличкой «Заведующий», каталка остановилась.

Роза Марковна взяла меня на руки, кивнув нянькам, «едьте дальше», после чего потянула дверь на себя, и мы оказались в темном тамбуре.

Удобнее устроив меня на левой руке, она постучала костяшками пальцев правой во вторую, деревянную. За ней глухо раздалось «войдите».

Мы шагнули в интерьер начальственного кабинета, обставленного казенной мебелью. В одном углу стоял черной кожи продавленный диван с подлокотниками в виде валиков, а рядом шкаф, в другом — перистая, с волосатым стволом, пальма в кадке. Между ними, у торцевой стены с портретом «отца народов»[15], находился стол с крышкой зеленого сукна, на которой чернел прошлого века телефон, и остывал подстаканник с чаем.

За столом, просматривая лежавшую на нем «Правду», сидел борцовского вида мужик, чем-то похожий на Котовского[16].

— Поздравляю Роза Марковна! Заканчиваем канал Волга-Дон! — громко изрек он, подняв на нас оловянные глаза и блестя лысиной. — С очередной, так сказать, победой социализма!

После чего хлебнул из подстаканника, кивнув на один из стульев. — С чем пришли? (откинулся в мягком кресле).

— С новым его строителем, Василий Кузьмич — в унисон ответила сестра, присев. — Которого накануне доставила милиция. Вы в курсе.

— И как он в медицинском плане? — критически обозрел меня «Котовский». — Не дебил? Все в порядке?

Я обиделся, капризно надул губы и попытался в него плюнуть. Не получилось.

— Прекрати, — строго взглянула на меня Роза Марковна. И к заведующему, — надо дать ребенку имя с фамилией.

— Надо, — пробасил тот, после чего уставился в потолок. Я тоже. Искомого там не наблюдалось.

Обследовав пустоту, в которой одиноко жужжала муха, Василий Кузьмич опустил взгляд вниз, и в его поле зрения попала газета.

— Назовем младенца Лазарь, как Кагановича, — ткнул пальцем в передовицу. — А фамилия пусть будет Донской. В честь канала. Ну, как вам? — взглянул на Розу Марковну.

— Гениально! — изобразила та восторг на лице, а я надулся. Имя с фамилией мне не нравились. Но что делать, выбирать не приходилось.

Между тем заведующий извлек из ящика стола бланк, аккуратно вписал туда «вечным пером»[17] «Лазарь Донской», а еще дату рождения, сообщенную медсестрой, пришлепнув все гербовой печатью.

— Держите, — передал ей бланк. — В ЗАГСе получите свидетельство.

В это время затрезвонил телефон, заведующий снял трубку.

— Вы ошиблись гражданин, — послушав, сказал в нее. — Это Симферопольский Дом ребенка.

После чего брякнул ее на рычаг, махнув нам рукой, — свободны. И снова углубился в газету.

Так я был легализован в новой жизни. Сиротой Лазарем Донским. В учреждении социального типа.

Потекли безрадостные дни. Взрослого ума в юном теле.

Шесть раз в сутки нас кормили манной кашей за казенный счет, меняли пеленки и мыли; раз в неделю возили на взвешивание с осмотром, а еще делали какие-то прививки, и все это время (кроме сна) я думал.

О своем будущем и месте в новой жизни.

С учетом места взращивания и прошлых знаний в этом вопросе, радужными они не казались.

Здесь меня продержат до трех лет, а затем передадут в сиротский приют. Где дадут какое-никакое образование. А потом в большую жизнь. На стройки народного хозяйства. Что категорически не устраивало. «Светлое будущее» мы проходили. Больше не хотелось.

— А где ж твой патриотизм? Спрашивал во мне в такие минуты чекист. — Нужно крепить мощь и безопасность государства.

— И блюсти Закон, — поддакивал прокурор. — Опять же, Кодекс строителя коммунизма.

— Какая мощь?! Какой закон?! — возмущался внутри моряк. — Это все теперь принадлежит олигархам!

— Точно! Поддерживал его шахтер, тихо ругаясь матом.

Я прислушивался ко всем четверым, но знал, что правы последние двое.

Снова верить, напрягаться и пахать, чтобы потом оказаться в капиталистической России? Где, как говорят в известных кругах, «один смеется, сто плачут»?

— Вот вам хрен! — лежа в распашонке, сжимал я кулачек левой руки и хлопал по локотку правой, — Мы пойдем другим путем, как завещал товарищ Ленин!

Постепенно в мозгу складывался и этот самый путь, а точнее план. По опыту оперативных разработок, в свое время. Учили меня будь здоров, да и практика была изрядная.

Для начала ничем особенным себя не проявлять. Младенец — и младенец. Как глубоко законспирированный агент. Легший «на дно». Или подводная лодка.

Когда же пойду в первый класс, где начну учебу, показать высокие знания и попасть в школу — интернат для одаренных сирот. Такие были в СССР в Москве, Ленинграде и, кажется, Киеве.

Оттуда поступить на языковый факультет Высшей школы КГБ в Москве, где я когда-то учился, закончить его и определиться в Особый отдел советской группы войск, дислоцирующихся в соцстранах. Или, если повезет, в загранрезидентуру ПГУ, смотрящим[18].

А потом по умному исчезнуть, свалив «за бугор»[19]. Где самореализоваться. Тот кто владеет информацией — владеет Миром. А у меня была информация о будущем. Стратегическая. До момента кончины.

От столь захватывающих перспектив шли пупырышки по коже, Лазарь Донской начинал довольно пускать слюни, болтать в воздухе ручками с ножками и агукать (я вам всем покажу, курвы!).

Как известно каждому оперативнику, следователю или прокурору, успешная реализация любого плана кроется в точно выверенных деталях.

На первом этапе для меня таковыми были: глубокая конспирация, активное биологическое развитие и воссоздание в памяти всех случившихся в мире важных событий конца двадцатого — начала двадцать первого веков; на втором, превращение в ребенка — индиго[20], со всеми необходимыми мне последствиями.

Как говорится в современной русской пословице «куй железо не отходя от кассы», что я и принял к исполнению.

Для начала стал требовать больше каши, начиная орать, когда пайковая заканчивалась. Усатая нянька, ее звали Петровна, как правило бурчала «перебьешься» и требование не выполняла. А вот молодая — Люся, наоборот.

— Кушай, кушай маленький, — ласково говорила она, меняя опорожненную бутылочку на полную. — В этой жизни надо быть сильным.

— М-м-м, — довольно чмокал сирота, высасывая дополнительные калории.

Результаты не замедлили сказаться. Я активно набирал вес с ростом, что регулярно отмечалось на осмотрах.

— Шахтер будет, или металлург, — заявлял Лев Ильич (он же Айболит), и одобрительно шлепал объект по голой попке.

— Вот уж хуюшки, — хитро узил я глаза, пытался уцепить его ручонкой за бороду.

А когда просыпался по утрам, под пение Гимна из радиоточки в коридоре, выполнял комплекс укрепляющих мышцы упражнений. Благо ночная нянька всегда куда-то исчезала, а собратья по сиротству мирно сопели носами в своих кроватках.

Как итог, по достижении шести месяцев меня перевели в ясельную группу, где поползав три дня, я встал на ноги, а на четвертый сцепился за погремушку с годовалым орлом. Нянька вовремя растащила.

Здесь же я впервые влюбился. В девочку Таню, старше меня месяца на три. Она была с золотистыми волосиками, голубоглазая и всегда грустила. Стоя в стороне или сидя на паласе, сложив на животике ручки.

Как знакомиться я знал, для чего спер из кармана задремавшей воспитательницы шоколадную конфету (нам таких не давали, только по праздникам карамельки), проковылял к Тане и сунул ей в ладошку, — ня!

— Оля-ля, — удивленно вскинула девочка бровки, рассматривая подарок, затем развернула пальчиками бумажку, откусила половину, а вторую протянула мне. Что-то чирикнув.

Мы с удовольствием сжевали конфету, измазавшись в шоколаде, в результате моя кража была вскоре вычислена воспрявшей от сна потерпевшей, и злодей, получив шлепок по казенной части, был водворен в угол. Все по Макаренко[21].

Таня тут же проковыляла туда, чмокнула меня в щеку и встала рядом.

— Едва ходить научились и уже такое! — сделала большие глаза педагог. — Куда мы катимся?

Уже в это время, с нами начали первые занятия. Учили самостоятельно пользоваться горшком и умываться, некоторым человечьим словам и ходить парами в строю, взявшись за руки. А еще петь хором, типа «ля-ля-ля», под аккордеон в игровой комнате.

Поскольку для Лазаря это были семечки[22] и он быстро все усвоил, от занятий мальца освободили и стали развивать дальше. Еще с двумя такими. Разрешив им малевать цветными карандашами на бумаге индивидуально.

Это время, как и после отбоя, в кроватке, я стал использовать для воссоздания в памяти знаменательных мировых событий, о которых знал из прошлой жизни. Для использования их в будущем. Естественно в меркантильных целях. А как иначе? Служить государству, в любой его форме, я больше не желал, как и всякому другому хозяину. Целью была свобода с независимостью, при достойной материальной базе. Все почти по Марксу. Или Томмазо Кампанелле. С его «Городом солнца».

Память у меня осталась профессиональной, с учетом прошлого рода занятий.

И даже улучшилась, принимая во внимание омоложения организма.

С помощью внутренних составляющих воссоздалось практически все необходимое. С датами, местами и содержанием. Все это я привычно систематизировал и упрятал в глубины мозга. До поры до времени.

Между тем, спустя несколько месяцев, новая жизнь нанесла будущему «человеку Мира»[23] первый удар на любовном фронте. Девочка Таня мне коварно изменила. Хотя до этого наши чувства росли и ширились. Мы часто играли вместе, ковыляли по комнате взявшись за руки и шепча друг другу нежные слова типа «цаца» и другие, не поддававшиеся расшифровке.

В группе был мальчик, которого изредка навещала бабушка, приносившая для внука гостинцы: шоколадные конфеты, пирожные и даже фрукты.

После одного такого посещения, возвращенный со свидания воспитательницей Женя, так звали мальчика, державший в руках мандаринку, подошел к нам с Таней (мы изучали устройство куклы). Затем, улыбаясь во весь беззубый рот, протянул оранжевое чудо моей пассии[24].

Та широко раскрыла глаза, издав крик восторга, осторожно приняла, и ответно улыбнулась.

Мне это не понравилось, я пнул соперника ногой, тот заплакал и упал, а Таня, подойдя ко мне вплотную, раздельно сказала «ти кака».