Светлана Арро
Опасный диалог
Памяти Георгия Жжёнова
Не камаз ли По колымской По дороге Не для масла Подкалымить Тащит ноги? Обожжённые Метелью И позёмкой, Жору Жжёнова Метелят Злые съёмки. Смотрит горько. Видит зорьку Всю в железе. Он не сдался, Жив остался В том ликбезе. Едут сутки. Третьи сутки. Здесь он гнулся. Летят утки И два гуся — Разогнулся. Тёмной ночью Холод точит, Как мальчишку. Эх, начальник, Мне бы чайник Да ружьишко. На, земеля! И без шуток! Ночью тёмной Пусть подстрелят Пару уток, Да не стрёмно. Вспоминая Разгильдяя Вертухая, Он охоту У болота Пузом знает. Тише едут — Дальше будут. Остров Русский. Пусть вовеки Не забудут Берег узкий. Летом мыли Золотишко, Спины гнули. Зла и холода Излишки Заглонули. В этой речке Шоферюгу Убивали. Мы подлюгу К его печке Не пускали. Утопил он Письма наши В речке этой. Не дожил он Ни до каши, Ни до света. Вот он, лагерь. Без отключки Сердце рвётся. Живы флаги, И колючка Остаётся. Только где же Тот барак И рядом вышка? Зубья реже. Нет собак. Ни дна, ни крышки. Вы потише — Вохра слышит От актёра. С пудом соли Жизнь здесь в роли Режиссёра. На вопросы Он сквозь зубы Отвечает: Вроде, взрослый, А ни в зуб Не понимает. Память тонет — Не потонет. Рядом сопки. Сердце воет. Печень ноет. Вынем стопки! Тотентаг[1] на кладбище в Раунхайме
Посвящается погибшим в Раунхайме
в Германии в апреле 1945 года
угнанным из России молодым людям
и русской женщине Александре Ранг,
воскресившей память о них У кладбищенской стены В карауле ели. До конца большой войны Месяц да неделя. Двор фабричный, частокол Проволоки колючей. Встал на Майне на прикол Катер невезучий. Погибали здесь зазря Русские девчонки. В черной форме егеря Береглись в сторонке. Крутит бомбу нац-эксперт. Вертится взрыватель. Получает свой десерт Главный поджигатель. Рубят лес — летит щепа, И бомбить не надо. Красной сделалась тропа Яблонева сада. Двадцать шесть невинных душ. Остовки — рабыни В цвете яблонь, слив и груш Гибнут на чужбине. Через сорок долгих дней Души отлетают. А победа у дверей Урожай снимает. У кладбищенской стены На граните список. На исходе той войны Сад фруктовый высох… Колокольня
В платье, сотканном из плюща, На уличном подиуме колокольня. Ей не нужно ни модной обуви, ни плаща. Ей не холодно и не больно. Горделива и хороша, Фигуряет перед прохожим. Продувная её душа На божественную не похожа. Запрограммированы колокола И гудят себе дважды в сутки. Если бы ни двора, ни кола, — А то целый храм берёт на закутки! Пирамидальный бетонный лес, Протестантская сдержанность и мера Не примут ни мифов, ни чудес, Ни заблуждений И никакой химеры. Откуда здесь взяться ереси? Где родится пророк? Откуда крылья вырастут для полёта? Но плющ зелёный Так невообразимо высок, Но крест на башне Тянется к самолёту! Опасный диалог 1983 года
— У вас продаётся славянский шкаф? Но шутку парень не принял. Таинственный вид и серьёзный нрав. Таков букинист Владимир. — Что ищете? Попытаюсь помочь. И подпустил туману. — Хочу Ходасевича на одну ночь. — Ну, Вы Клеопатра, Светлана. Через три дня получаю роман Поэта о давнем поэте. Засунут «Державин» в дальний карман. — Восемнадцатый век в запрете? Они разобрались в прошедших веках. — Да, им двадцатого мало. — Двенадцатый тоже был в Соловках. В монашеских стыл подвалах. — Но автор в Париже окончил век, Оставлен тигрицей Ниной. — Был нервный и сумрачный человек. — Поэт, ни с кем не сравнимый! — Согласен. Но здесь — литературовед, Действительно, несравненный. Даю на три ночи. Сыну привет. Заказ на пять копий отменный. — И снова на Осю? Тотчас передам. На старшего Осю. По Имке. — Счастливо! И оба пошли по делам, Прихваченные на фотоснимке. Принцессы и царицы
Протестантские принцессы, Православные царицы. От лукавых политесов Ни на миг им не укрыться. Бедная Елизавета… Ты прошла забытой тенью. Тайная любовь поэта Твой венок в глухом забвенье. Кротко-нежная Мария… Угасала ты, страдая, О сопернице счастливой Злых намёков ожидая. Мученица Александра… В страхе за больного сына Заплутавшая Кассандра, Не понявшая России. Мне вас жаль, мои царицы. Я вздохну о вас, царевны. Вы — диковинные птицы В клетке золотого плена. В императорских покоях, В роскоши почти восточной, Протестантские устои Унесло водой проточной, Невской, шёлковой, балтийской Под бушпритами штандартов. Новой сутью византийской Наполнялась жизни карта. Настоящие принцессы, Легендарные царицы… Рауты, балы, эксцессы. Век прошёл. А суд всё длится… Южная ностальгия
Отдыхают глаза на параболе чистой залива. Красота здесь чрезмерна. Утешает простая олива, Что склоняется скромно, вездесуща, тиха, как берёза, И плакуча, как та, и роняет зелёные слёзы. Всё же юг не по мне. Он наряден, параден, разряжен, Театрален, роскошен и преувеличен он даже. Великанные пальмы раскинули веер продажи И стоят величавее, чем модели в Пассаже. Магазин открывается. Пальмы повесили ценник, Сколько стоит их шелест, их стать или будущий веник. Мне милее поля и леса среднерусской равнины, Рощи, полные ягод, и простые грибные корзины, Что несёшь еле-еле, прикрывая ветвями рябины. И во сне повторяются милые эти картины: Подосиновик, белый, рыжик, грузди и грозди калины, Полумрак, трепетание тени и света, и запахи леса. И заблудишься вдруг, и закружит проделками беса. Но таинственным образом всё же находишь тропинку И, предчувствуя радость домашних, ты тащишь корзинку… Отдыхают глаза на параболе чистой залива. Но душа неспокойна. И на дне её — дивное диво: Берег речки, заросший сплошным тростником и осокой, Ситец русского неба над колокольней высокой…
