Пираты Флибусты

Позади дурдом, тюрьма,

Улица, вокзалы.

Вот такая кутерьма

На всю жизнь. Казалось.

Но повеяло теплом

Из библиотеки.

Здесь нашёл свой стол и дом,

Не на лесосеке!

Не грозит ему подъём

По команде строгой,

Не грозит солдат с ружьём

И паёк убогий.

Не съедят его в тайге

Злые твари-волки.

На одной стоит ноге

На архивной полке!

***

Брошены на липкие от закисшего солода дубовые доски украденные невесть где монеты, метнулись пышные юбки кабатчицы, грохнули дружным залпом глиняные кружки, роняя пену на доски с варёной кабанятиной... Дёрнулись в лад кадыки, пропуская в иссохшее нутро первые обильные струи, закапал жир с нечёсаных усов и бород.

Гуляют пираты!

- А где Чтец? Чтеца взять не забыли?

- Спит, небось, на баке. С вечера каких-то грибов сушёных наелся, что на драккаре взяли. Всю ночь колобродил, хотел по воде аки посуху в Голландию идти. Связали, так он палубу прогрыз. Чего это я вру? Ты у плотника спроси, он три чопа забил...

- Да нет... Я его развязывал утром. С нами шёл. Юнгу щипал, всё про какие-то штаны с марлей расспрашивал. Здесь он.

В три глотка осушили по второй. Почавкали. Было хорошо.

Вытащили нашедшегося под юбками кабатчицы Чтеца и уговорили с помощью трёх больших кружек читать.

- Благословляю Тебя, Господи, долготерпеливого и незлобивого, ежедневно являющего Свое долготерпение мне грешнику, и всем нам дающего свободу покаяться. Ибо для того, Господи, молчишь и терпишь нас, чтобы мы славословили Тебя, домостроительствующего спасение рода нашего, посещавшего нас то страхом, то увещаниями, то чрез пророков, а напоследок пришествием Христа. Ибо Ты сотворил нас, а не мы. Ты Бог наш.

И заплакал от раскаяния. Бормотал, что в пиратах не от жадности или хитрости, а токмо от непреходящего желания читать, каковая страсть затмила в нём стремление к любым телесным радостям, кроме пива с кабанятиной. И крутых ягодиц кабатчицы, но только чисто эстетически...

Пираты на неприличное слово "эстетически" нахмурились, один даже засапожный ножик вынул, ища, где тут эстеты ходят, мол, в прошлый раз в этом кабаке вроде всех порезали...

Но другие, размякнув от добрых покаянных слов Чтеца и шести пинт тёмного, ножик отобрали, а буйному в сапог налили мясного соуса. Долго смеялись, а потом самый молодой спросил Чтеца: "Вот ты мудрый человек... Всюду бывал... Даже грибы ешь... Скажи: правда ли, что бабы скандинавские самые красивые? Или брешут? Мне уж больно тех баб пощупать охота!" Чтец помолчал, высосал ещё две кружки и сказал:

- И... Ин... Ин... тересный впрс.

И ткнулся непроспавшимся лицом в книгу. Куда же ещё мог ткнуться Чтец?

***

Из записок Чтеца:

"Древние жители Океании изготавливали великолепный пергамен из кожи заморского зверька, прозванного ими "Воющий По Ночам Когтистый Дьявол, Прячущийся На Вершинах Пальм". Соскоблив с кожи куском обсидиана длинные волосы и густой подшёрсток, вымочив кожи и растянув их под палящим солнцем сорок раз, жители Океании, ввиду отсутствия письменности, просто выбрасывали пергамен в океан, спрашивая вождей: "Ну и зачем мы котиков забили и столько времени потеряли?" На что вожди мудро отвечали: "Чтобы жизнь кокосовым молоком не казалась. И чтобы от безделья всякие мысли не заводились!""

 

 

***

Капитан Грей был спорщиком и бретёром. Однажды он поспорил со старым пиратом Бер-Назаром, который, до того, как стать пиратом, преподавал студиозусам основы божественного миропорядка, но ушёл в странствия вместе с развесёлыми пьяницами-вагантами вслед за хорошенькой цыганкой Николь, обещавшей ему неземное блаженство, но вместо блаженства обчистившей его потайные кошельки и сбежавшей с распутной еврейкой по имени Римма Мир (Rimma Pax) в итальянский Сорренто...

Так вот, поспорили эти два почтенных пирата о том, у кого из них в жизни было больше девственниц. Бер-Назар утверждал, что кровью девственниц он мог бы написать Книгу Бытие на Стене Плача (был он богохульник и грубиян, что не удивительно после потери денег и частично - мужской силы, и всё благодаря злодейке Николь)...

Тогда капитан Грей встал и произнёс страшную клятву, что его корабль будет приставать к берегам лишь на короткое время, и только для того, чтобы очередное пятнышко девственной крови окрасило его паруса. И только тогда он и его команда сойдут на берег, когда паруса станут алыми без единого белого пятнышка...

Побившись об заклад и поставив на кон свои бессмертные души, Грей и Бер-Назар разошлись, чтобы больше не встретиться. Ровно через 666 дней морские свинки, которых Бер-Назар вёз из Америки в Испанию на продажу, вырвались из трюма и сожрали всю команду. И поныне носится по волнам остов корабля со скелетом у мачты, у костлявых ног которого высится куча скелетов грызунов с откушенными головами, хвостами и гениталиями...

Прошли годы, и Грей в очередной раз причалил к берегу, чтобы закрасить последнее белое пятнышко на парусах...

Девушка, что со всем жаром юного сердца отдалась ему на постели из паруса, наутро увидела, что последнее белое пятнышко исчезло. Как рачительная хозяйка она предложила застирать следы утраты невинности. Но капитан отказался.

- Зачем? Да и не отстирать уже... Кровь ничем не уберёшь. Девушка, вспомнив, как соседка спасала залитую рубиновым вином рубаху её отца, спросила:

- А соль?

Такой она и вошла в историю...

***

Корабль шёл к острову Тортуга. Белые барашки волн, сшибаемые бушпритом, оседали на голой груди деревянной Морской Девы, ёжащейся и постанывающей от удовольствия, пропитывающего её рассыхающееся под палящим тропическим солнцем тело морской влагой...

Трюмы были полны добычей: эбеновое (боцман Загорулько, беглый холоп польского пана, всякий раз хихикал и утирал слезу ностальгии, текущую из единственного неповреждённого глаза) дерево, чёрные-пречёрные африканские негры, несколько бочек облепиховой настойки из русской Сибири, где oblepicha собирают русские medved... А главная ценность находилась в прочном, окованном железными полосами сундуке капитана, украшенном тетраграмматоном и печатью Соломона.

Капитан никогда не открывал сундук, никогда не рассказывал о его содержимом.

Однажды, лет шесть-семь тому, один новенький, только что принятый в Братство, выпив лишку, поинтересовался довольно настойчиво, что же за ценности прячутся в сундуке...

Не успел он договорить, как сталь стилета пронзила его глотку, и шипение последнего его выдоха слилось со страшным капитанским проклятием.

Вся команда потом просыпалась, обмочив от ужаса парусиновые койки, слыша во сне зловещее шипение: "Serrrverrr"…

***

Из записок Чтеца:

«Собака домашняя верит в то, что Человек, её Хозяин - это Бог. Иначе она бы не прожила рядом с человеком двенадцать тысяч лет. Если бы собака утратила веру, она ушла бы в леса и горы, одичала бы и стала атеисткой.

Потом постепенно ассимилировалась бы с лисами и шакалами. И появился бы новый вид: хитрый, подлый, разочарованный в человеке и ненавидящий его.

Потом однажды этот вид уничтожил бы последнего человека.

И горько выл бы по ночам на Луну о потерянном Рае. Но услышать этот вой и написать по его мотивам песню было бы уже некому.

Песня собаки

Агрррх... Агрхххх...

А-аагрррххх...

Хорошо, что собаки нам верят

Хотя мы их обижаем и даже едим. Используя доверие в корыстных целях...»

 

 

 

 

***

Чтец, "Жнец" и Надудеигрец.

Где-то на 37-параллели южной широты, в бурном Атлантическом океане, по пути в Аргентину из Кейптауна, пираты походя ограбили небольшое судно с малопонятным флагом с надписью "Меганезия". В трюме баркентины обнаружили то, чего не ожидали, но о чём мечтал тихий и задумчивый от голодания Чтец. Там лежали книги.

Точнее, одна книга во множестве экземпляров. Капитан распорядился: Чтецу взять книжек столько, сколько сможет унести, а затем затопить баркентину во славу морских богов всех времён и народов. Чтец зарылся в кучу небрежно сброшенных на доски фальшпалубы книг, сгребая в свой безразмерный мешок для награбленного пахнущие краской и клеем томики.

И вдруг из-за кучи выполз недобитый пиратами абориген в набедренной повязке, умоляюще сложивший руки в традиционном жесте "намасте" и часто-часто кланяющийся, как китайский болванчик на капитанском столе.

Чтец уже было собрался зарубить его своим ржавым палашом, но абориген достал из повязки дудочку и заиграл..."Боже, храни королеву!" - запела дудочка."Боже, царя храни!" - ответила она сама себе."Янки - дудль!" - издевалась она над переселенцами в американские колонии.

Так Надудеигрец оказался на пиратском корабле. Он играл, сидя на фок-мачте. Чтец, лёжа в гамаке, прочитывал очередной томик и швырял его за борт. И тут же доставал из мешка для награбленного новый томик с надписью: "П. Корнев. Жнец".

На горизонте погружалась в пучину баркентина. В подзорную трубу можно было рассмотреть на её корме облупившуюся от огня меганезийскую надпись "...русек"...

***

Из записок Чтеца:

«Лобачевский купил зеркало. Выпуклое. И очень этим гордился. Гости выглядели в отражении весьма смешными и несуразными, а Лобачевский любил хорошую солёную шутку, как и любой математик, который не может воспринимать всерьёз то, чем повседневно занимается.

Однажды Лобачевский пил утренний кофе и ждал, не заглянет ли на огонёк какой-нибудь ранний гость, отражение которого в выпуклом зеркале поднимет настроение и позволит, наконец, разделаться с надоевшей теоремой о параллельных прямых на поверхности шара. И тут в кабинет вошла горничная, мадемуазель Тиссо, вернувшаяся днями из родной Лозанны и привезшая полный сундук свежих прошлогодних модных парижских журналов.

Взгляд Лобачевского остановился. Лоб покрылся росой мелкого пота. Дымящаяся трубка, рассыпая искры, ударилась о мраморную столешницу.

Он увидел! В зеркале отразились открытые по парижской моде на целую бесстыдную треть стройные ноги мадемуазель Тиссо.

И они пересекались! Пересекались на поверхности шара!

Не обращая на распахнувшийся от порывистого движения халат и начинающие тлеть на столе бумаги, Лобачевский одним движением выпростал из английского кресла своё большое тело, подобно летучей мыши с развевающимися полами халата подлетел к бедной француженке и, подхватив враз обмякшее девичье тело, закружил по кабинету с радостным утробным уханьем.

Так была решена теорема Лобачевского, и этим были довольны все, кроме несчастной мадемуазель Тиссо и многих поколений студентов математических вузов.»

 

 

 

***

Шестой день стоял полный штиль. В смысле, не корабельный кок Ганс Штиль, а штиль в том значении, что более всего соответствует значению фамилию полного (и это мягко сказано о старом толстяке и обжоре) корабельного кока Ганса Мордехая Штиля, то есть - "тишина".

Первые дни тишина нарушалась звоном стаканов, бульканьем рома из сахарного тростника, который собирают на Ямайке чернокожие африканские негры, проданные вождями торговцам "чёрным деревом" за порох, свинец и виргинский табак, ароматом своим напоминающим запах возбуждённой, но не удовлетворённой женщины.

Но жара, марево над гладким, как венецианское стекло, океаном, блики солнечных зайчиков, слепящих даже в полутьме гондека, когда очередной артиллерист приоткрывал фальшпорт-крышку с целью освобождения желудка для новых порций рома (который, как известно...), унылые чайки, повисшие в расслабленных корабельных снастях - всё это нагнетало уныние, которое мог развеять только он, Чтец, валявшийся на квартердеке в разодранной до пупа рубахе и когда-то белых парусиновых штанах, подаренных ему в Рио-де-Жанейро, маленькой деревушке на побережье Южной Америки, местным вождём-жрецом индейского племени в благодарность за чтение вслух древней узелковой книги, хранившейся в семье жреца-вождя в течение семи или больше поколений.

Парусиновые штаны и несколько калебасов с кашасой срубили, как срубает мачту меткий выстрел канонира, несчастного Чтеца, уже пропитавшегося миазмами солнца и ядом океана до печени...

Парочка дюжих богатырей-норвегов, служивших в абордажной команде, растрясла сладкий сон Чтеца, рассыпала его по палубе и смыла напрочь в океан парой вёдер забортной воды.

- Читай, Чтец, пока не удавили! - хрипели они, всю ночь прооравшие "Старшую Эдду" на мотив кабацкой песенки "У моей девчонки шустрые ручонки!". Чтец открыл глаза и понял: ошибиться с выбором книги никак нельзя - будут бить...

Прокрутил в памяти страницы: "В белом плаще с кровавым подбоем" - нет, не то; "В белом венчике из роз" - не то, не то...