Помоги проекту - поделись книгой:
– Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотнрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…
Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, гонворили "хм", "ты гляди!", пытались сами тоже что-то рассканзать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.
– А насчет охраны – строго?
– Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.
– А бегут?
– Мало. Смысла нет.
– А вот говорят, если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…
– В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то уркаганов, а нас редко.
– Вот жуликов-то, наверно, где! – воскликнул один пронстодушный парень. – Друг у друга воруют, наверно?..
Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.
– Там у нас строго за это, – пояснил Степан. – Там, если кого заметют, враз решку наведут…
Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в тунеске – праздник случился нечаянно, хозяева не успели поднготовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разгонраться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивалнся направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плонхо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им удовольствие доставил, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться. И, чтонбы им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.
На минуту притихли было: Степана целиком захватило сильное чувство содеянного добра и любви к людям. Он занметно хмелел.
пел Степан.
Песня не понравилась – не оценили полноты чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их… И саму грешнницу как-то трудно было представлять.
– Блатная! – с восторгом пояснил тот самый простондушный парень, который считал, что в лагерях – сплошное жулье. – Тихо, вы!
– Чо же сынок, баб-то много сидят? – спросила мать с другого конца стола.
– Хватает. Целые лагеря есть.
И возник оживленный разговор о том, что, наверно, банбам-то там не сладко.
– И вить, дети небось пооставались!
– Детей – в приюты…
– А я бы баб не сажал! – сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок. – Я бы им подолы на голову – и ремнем!..
– Не поможет, – заспорил с ним Ермолай. – Если ты ее выпорол – так? – она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами – она мне со зла немую девку приннесла.
Кто-то поднял песню. Свою. Родную.
Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.
Увлеклись песней – пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.
Степан крепко припечатал кулак в столешницу, заматерился с удовольствием.
– Ты меня не любишь, не жалеешь! – сказал он громко. – Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас сонскучился.
У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто-то предусмотрительный смотал за гармонистом. Взревели… Песння погибла. Вылезли из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались покрепче дать ногой в полонвицу.
Бабы образовали круг и пошли, и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась – она была счастлива.
– Верка! Ве-ерк! – кричал изрядно подпивший мужинчок. – Ты уж тогда спой, ты спой, что же так-то ходить! – Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке – пронсто закатывался.
Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:
– Ка-ак она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: "К худу или к добру?" А она мне в самое ухо дуннула:
"К добру!"
Пожилая баба покачала головой.
– К добру?
– К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.
– Упредила.
– Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: "К какому же добру, думаю, мне суседка-то предсказала?" Только так подумала, а дверь-то открывается – он вот он, на пороге.
– Господи, Господи, – прошептала пожилая баба и вынтерла концом платка повлажневшие глаза. – Надо же!
Бабы, плясавшие кругом, вытащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думал, пошел выколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал:
"Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та…" И вколачивал, и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.
– Давай, Ермил! – кричали Ермолаю. – У тя седня рандость большая – шевелись!
– Ат-та, оп-па, – приговаривал Ермолай, а рабочая спинна его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этонго дня, без малого три года.
В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, ненчеткую дробь…
– Давай, тять…
– Давай – батька с сыном! Шевелитесь!
– А Степка-то не изработался – взбрыкивает!
– Он же говорит – им там хорошо было. Жрать давали…
– Там дадут – догонют да еще дадут.
– Ат-та, оп-па!.. – приговаривал Ермолай, приноравлинваясь к сыну…
– вспоминал Ермолай из далекой молодости.
И Степан тоже спел:
Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям это нравится; смотрели на них с удовольствием.
Так гуляли.
Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверное, явиться Степану в сельсовет – оформлять всякие бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.
– Отстань, ну тя! Пляши вон.
Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.
– Ты что, одурел, парень? – спросил он, вглядываясь в лицо Степана.
Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехннулся.
– Чудно?.. Ничего…
– Тебе же три месяца сидеть осталось!
– Знаю не хуже тебя… Дай закурить.
Участковый дал ему папироску, закурил сам.
– Пошли.
– Пошли.
– Может, скажешь дома-то? А то хватятся…
– Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь.
– Три месяца не досидеть и сбежать!.. – опять изумился милиционер. – Прости меня, но я таких дураков еще не встренчал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?
Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.
– А?
– Чего?
– Зачем ты это сделал-то?
– Сбежал-то? А вот – пройтись разок… Соскучился.
– Так ведь три месяца осталось! – почти закричал участнковый. – А теперь еще пару лет накинут.
– Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили– каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?
– Нда… – раздумчиво сказал участковый.
Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.
– И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?
– Трое.
– А те где?
– Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.
– И сколько же ты добирался?
– Неделю.
– Тьфу… Ну, черт с тобой – сиди.
В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан синдел у стола, напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинула его голову.
– Оружия никакого нет? – спросил участковый, отвленкаясь от протокола.
– Сроду никакой гадости не таскал с собой.
– Чем же ты питался в дороге?
– Они запаслись… те двое-то…
– А им по сколько оставалось?
– По много…
– Но им хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дерннул? – в последний раз поинтересовался милиционер.
Поделиться книгой: