Помоги проекту - поделись книгой:
Божена уже совершенно закосела. Она бегала по улицам то в одну, то в другую сторону и визжала, что любит Украину, и что желает поселиться здесь во веки веков. Пообещала, что займет один из этих раздолбаных домов или, к примеру, чердак, оттуда станет пялиться на город Дрогобыч, будет читать книжки и писать красивые стихи — и так вот, — говорила она, — жизнь у нее и пройдет. Маржена, правда, была не такой пьяной, но настроение Божены уловила. Они обе сидели на бордюре, передавали одна другой бутылку с бальзамом и договаривались, что как только закончат учебу, то сразу же мчат в Дрогобыч. Наймут чего-нибудь вместе, возьмут дотацию из ЕС и откроют какой-нибудь дрогобычский дом культуры, в котором все будет про Шульца, а в силу разгона — и про Налковскую[29], которая его открыла, и вообще — о межвоенной эпохе. И прежде всего — о Виткации. Вообще, они попали в какую-то тотальную виткациеманечку, все время говорили: Стасё то, Стасё это, а под конец начали рассуждать, какой у него был. Я сидел рядом с ними, курил сигареты одну за другой и глядел, как песик величиной с крысу покрупнее облаивает грузовик. Водитель делал все возможное, чтобы шавку переехать, и в конце концов это ему удалось. Песик перепугано хрюкнул и блеванул собственными кишочками.
Божена с Марженой прервали свои мечтания на полуслове. Глаза у них были величиной с куриное яйцо. Через мгновение они и сами начали блевать.
И кто знает, как бы оно все закончилось, если бы не нужно было возвращаться во Львов. Последний поезд отъезжал через полчаса. Мы взяли такси до вокзала, тщательно отбирая самое раздолбанное.
Привокзальная пивная, в которой еще утром пан Богдан предлагал видения шведского СССР, была черной от гари. Стекол в окнах не было, дверей тоже не было. Пожарные сворачивали свои манатки.
— Газ взорвался, — шепнула бабуля, торгующая яйцами перед вокзалом и все видевшая. — Ужасная трагедия.
Касса была закрыта. На ней висела табличка с надписью «ТЕХНИЧЕСКИЙ ПЕРЕРЫВ». Чтобы сесть на поезд, пришлось сунуть проводнику в лапу, что наши филологини тщательно отметили в своих блокнотиках в качестве очередного элемента местного колорита. Вагоны были широкие, намного шире, чем у нас. Это тоже было зафиксировано.
— Я ебу, чего в этой стране творится, — переживала Маржена. — Отпад полнейший.
— Ну, — скрежетала Божена, — это же нормально никто и не поверит, когда вернемся на факультет и расскажем, так?
— Третий мир, ну, третий же мир, — прибавляла Маржена. — Бля, они пытаются подражать Европе, только из этого подражания получается какая-то пародия на Европу. Иисусе Христе единорожденный… я, конечно, знаю, что Польша она такая, какая есть, но как только вернусь, я вот возьму и поцелую землю, как какой-нибудь Иоанн-Павел!
Они вытащили «джин-тоники» и стали пробовать открыть пробки зубами. Открывание это закончилось воплем Маржены — она сломала себе семерку. Не знаю, как это она сразу врубилась, что это семерка, но уже через полсекунды после несчастья на весь вагон начала орать: «Семерку сломала! Семерку сломала!». Гавран, сукин сын, отреагировал быстрее меня и тут же бросился ее утешать. А через пару секунд они уже начали целоваться. И где там та обломанная семерка. Божена ожидающе глядела на меня. Я избегал ее взгляда, как только мог, делая вид, что меня ужасно интересует, как там, за окном, убегает зеленая Галичина.
Мимо моего места прошла коротковолосая девица. Та самая, с длинными ногами и замечательными стопами во вьетнамках. Две черные дыры в голове. Девица фотографа. Но сейчас она была сама. Она пошла в сторону перехода между вагонами. Закрыла дверь, и через мгновение из тамбура повеяло сигаретным дымом.
Я вытащил из кармана пачку и — извиняясь, глянув на товарища филолога женского рода, умевшую, как никто другой в свете, склонять Бруно по падежам — поднялся с места и пошел за черноглазой.
Она стояла в тамбуре и курила, опершись о стенку. Сразу же, как только я открыл двери, она уставилась в меня этими своими черными дырами. Меня это сбило с толку. Тогда я сделал вид, будто она меня ну совершенно не волнует. Я вытащил сигарету и закурил, вновь с деланным вниманием глядя на зеленые галичанские поля.
— Зачем вы сюда приезжаете? — неожиданно спросила дыроглазая по-польски, с сильным украинским акцентом.
— Не понял? — удивился я.
— Зачем вы сюда приезжаете, вы, поляки? — спросила она. — Я прислушиваюсь к вам с тех пор, как вы сели в поезд. Ведь похоже на то, что вам здесь ужасно не нравится.
— А откуда ты так хорошо знаешь польский? — пытался я сменить тему, поскольку не собирался краснеть за Маржену с Боженой. То есть — тогда мне казалось, что речь идет исключительно о Маржене с Боженой.
— Тогда я скажу тебе, зачем вы сюда приезжаете, — проигнорировала она мой вопрос. Вы приезжаете сюда, потому что в других странах над вами смеются. И считают вас тем, чем вы считаете нас: отсталым захолустьем, над которым можно постебаться, и в отношении которого можно испытывать превосходство.
— «В отношении», «постебаться», «захолустье»[30], — пытался я держать марку. — А… знаю, ты училась в Польше. Наверняка, в Кракове.
— Потому что все считают вас нищей босотой с Востока, — продолжала тем временем девушка, глядя теми своими черными дырами мне прямо в глаза, — не только немцы, но и чехи, даже словаки и венгры. Ведь вам только кажется, будто бы венгры — это такие ваши заебательские дружки. На самом же деле, они стебутся над вами, как все другие. Не говоря уже о сербах с хорватами. И даже, коллега, литовцы. Все считаю вас чуточку другой версией России. Третьим миром. Только лишь в отношении нас вы можете побыть покровительственными. И компенсировать то, что вами повсюду подтирают себе задницу.
Она не спускала взгляда с моего лица. Я пытался выдержать, но, в конце концов, сдался. Зеленые галичанские поля как мелькали за окном, так и мелькали.
— А вы? — сказал я, выдувая дым, — куда вы ездите, чтобы почувствовать себя лучше? Я знаю, в Узбекистан? Ведь куда-то же вы наверняка ездите.
— А вот скажи мне, зачем, — спросила девушка, подбородком указывая на бутылку бальзама «Вигор», которую я держал в руке, — вот так, при всех, ты демонстративно пьешь жидкость для поднятия потенции?
Совершенно растерянный, я поднес этикетку к глазам, после чего посчитал, что этот жест слишком унизителен, потому что в нем было что-то от дурацкого отпирательства, в связи с чем поднял ее к глазам еще раз. И действительно: маленькими буквочками там было что-то про «дисфункцию эрекции».
— Вот, блин, — вырвалось у меня. Мне вспомнилось, как в последний раз мы ужирались «Вигором» на львовском рынке, прямо из горла, считая, что выглядим ужасно заебательски и что все нас снимают своими мобилками. Теперь-то я понимаю, почему нас снимали. Пара рослых поляков публично хлещущих из горла лекарство для поднятия эрекции — видок должен был быть еще тот.
Дыроглазая щелчком отправила сигарету в противоположную стенку, где-то в полуметре у меня над головой. Меня осыпал сноп искр. После чего отклеилась от стены и, пройдя мимо меня, возвратилась в вагон.
Я тоже вернулся на место. Я выглядывал дыроглазую, но в вагоне ее не было. Божена, к счастью, уже дрыхла. Или делала вид, будто заснула. Гавран лапал Маржену. Весь вагон делал вид, что не глядит. Наконец, они поднялись и отправились в сторону туалетов. Я же развалился на своем месте, попивая жидкость от дисфункции эрекции и глядел через выбитое стекло в двери вагона, как они открывают дверь сортира, как с недоверием пялятся на то, что находится за нею, после чего ее закрывают и с унылыми рожами возвращаются на месте.
— Что, — спросил я, — элементы местного колорита?
Они еще пытались улыбаться, но у них не вышло.
— Держите, — подал я им «Вигор». — Сделайте глоточек.
3
Бит
И мы все ездили в сторону того востока, ездили и ездили. Маршрутками, поездами, отслужившими свое «ладами». Чем только удавалось.
Вместо бензедрина у нас был бальзам «Вигор». Вместо деревенской Америки и Мексики пятидесятых годов[31] — у нас имелась Украина. Но речь шла об одном и том же. Мы брали рюкзаки и отправлялись в дорогу. Керуака мы не читали, потому что читать это было невозможно. Слишком много там было выскакивающих в любую сторону запутавшихся кишок. А еще немного и потому, что мы чувствовали себя несколько глупо, ведь в нашем случае, в отличие от Керуака, никаких ведущих мыслей и не было. Что ни говори, Керуак с компанией совершали какую-то там революцию, а мы попросту пробегали с совершенно пустой головой сквозь уже открытую настежь дверь. Если мы и бухали, прожигали время, принимали наркотики, искали дешевых потрясений и копеечных эмоций, то вовсе не затем, чтобы против кого-либо бунтовать; и даже не затем, чтобы пережить нечто новое, ибо все это уже было, было, было — но лишь затем, чтобы хот что-нибудь делать. Чтобы хоть на мгновение придать собственной жизни какую-то цель. А точнее: эрзац цели, что и сами прекрасно понимали, но считали, что все другое, по сути своей, тоже было эрзацем цели.
И вечно было одно и то же. Чужой город, темный вокзал, по которому шастали какие-то темные личности, проститутки и мусора, вызывающе пялящиеся тебе в глаза. И охранники всяких мастей, вечно в мундирах и с оружием, ведь в Украине все находилось под охраной, за всем следили и все стерегли. Шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на охранника, вечно профессионально мрачного и пытающегося делать впечатление, будто вся страна лежит на его плечах — и в то же самое время, какого-то затерянного, прибитого пыльным мешком из-за угла, выглядящего так, будто единственным его желанием было передать всю эту охрану кому-нибудь другому, чтобы самому спрятаться в какой-нибудь дыре.
А потом негостеприимные кишки городских улиц, раздраженные бомбилы, запах интерьеров их «лад» и «волг», потому что мы садились исключительно в «лады» и «волги», поскольку нам вечно казалось, будто бы «лады» с «волгами» в качестве такси дешевле, а их водители — не такие наглые и более честные.
Отсюда и весь этот запах тавота и бензина, запах тел водителей, запах предыдущих пассажиров, запах застоявшегося табачного дыма, запах запаховых фигурок, свисающих с засиженных зеркал заднего вида. При погрузке рюкзаков в багажники следовало быть осторожным, потому что у всех у них машины ходили на газу. И атмосфера вечно была какой-то густой и тяжелой, потому что водила немного молчал, немного ворчал и вез нас по улицам тех украинских городов, которые выглядели так, словно вели к каким-то абсолютно бессмысленным расположениям, таким, куда вообще нет никакого смысла везти, вот нас и везли куда глаза глядят, лишь бы отъебаться. К каким-то разваленным фабричным останкам, которые когда-то по необходимости заселил.
И те съемные квартиры, в которых мы ночевали. Вечно они находились на улицах, которые совершенно не были похожи на улицы, только на какие-то зады, нечто среднее между местом, где выбивают коврики и мусорными площадками; какие-то узкие проходы между двумя глухими стенками, поскольку в постсоветском пространстве классическое городское устройство «площадь — улица» было сильно порушено. По сути своей, это были трущобы, но мы их так не называли, поскольку так их никто не называл, может быть, потому что здесь ведь трущоб никто увидеть не ожидал, ведь трущобы — они ведь в Индии или Латинской Америке, но не в бывшем Советском Союзе. Тем не менее, это были трущобы. Сконструированные из чего угодно; как-то раз я сам видел сворованную доску объявлений вместо стенки, в другом месте — дверцу от «камаза» вместо калитки.
А внутри вечно было полно семейных памяток и фигурочек, какая-то мелкая фарфоровая и раскрашенная мелочевка, которая должна была делать жилищами сбитые из досок пространства; те души, представляющие собой торчащие из потолка трубки, из которых вода стекала не в мелкую ванночку-лягушатник, а попросту на пол; те двери — высотой и шириной с человека; те столы, за которыми мы едва-едва помещались.
Иногда до меня доходило, что туда мы ездили попросту увидеть нищету, и то, что это было не совсем честно, ибо именно таким образом хотели сами почувствовать себя не такими нищими, и тогда я убеждал сам себя, что нищета ведь никуда бы не исчезла, если бы мы туда не поехали, и что помимо всей этой нужды имеется богатый культурный, социологический, исторический, политологический и всякий иной контекст, и на какое-то время совесть меня переставала мучить. И снова можно было покупать водку, покупать пиво, покупать сушеные анчоусы и кальмары, покупать чипсы со вкусом крабов; папиросы «беломор», годящиеся исключительно для самокруток с травкой, и рассказывать самому себе все те русские хардкоровые истории: как, к примеру, ехали мы на какой-то лайбе, так пришлось ее толкать, да еще на дожде; как во время езды на маршрутке люди высовывали головы в люки на крыше, столько туда набилось; как однажды мусора нас арестовали по какой-то из задницы вытянутой причины и требовали заплатить штраф, а потом пришел толстый, ужранный до невозможности сержант, по причине пьянки настроенный положительно ко всему свету, настолько положительно, что он всех нас начал обнимать как славянских братьев и отпустил, а печальные менты стояли под стенкой и тихо нудели: «а штраф?».
Честное слово, я и вправду любил эту страну.
Иногда я попросту брал рюкзак и ехал. Ни с кем не созванивался, только садился в поезд до Перемышля, потом в автобус до Медыки, обходил какие-то муравьиные очереди на переходе и входил в Украину. Пару минут я разглядывался и обдумывал реальность, которая еще недавно была обычным, самым нормальным продолжением моей собственной реальности, а потом та реальность за Медыкой расходилась с моей действительностью и шла собственной дорогой.
И я вкушал это различие, пробовал на вкус тот восточный осадок, который покрыл старую добрую Галичину, всматривался в эти лица, которые — если бы у Сталина перышко дрогнуло на миллиметр — стояли бы сейчас в очередях в польские продовольственные магазины, в польские учреждения, ездили бы в автомобилях с польскими номерами, они были бы своими, миллионнократно знакомыми и — в качестве таковых — были бы недостойны чьего-либо внимания, кроме журналистов программ-исследований, занимающихся общественными проблемами польской провинции.
А потом я ловил тачку или садился в первую попавшуюся маршрутку, стоявшую у пограничного перехода, и ехал. Все равно — куда. Куда угодно. Иногда даже не глядел на табличку, выставленную у лобового стекла, попросту бросал не слишком тяжелый рюкзак на полку в сине-белую клетку, и мы ехали. Иногда до самого конца трассы, иногда — нет. Я глядел, как за окнами перемещается зеленая до боли Украина, которая — чем дальше на восток и юг — делается желто-коричневой. Как перемещаются за окном беленные бордюры. Иногда беленные, а иногда покрашенные попеременно, то белой, то черной краской. Но всегда облезшие. Все это опустошение консервировалось этим белым и черным цветом. Краска же эта сигнализировала: что так все и останется, так все и должно быть. Что ничего уже здесь не изменится. Каким-то образом это меня успокаивало. Впрочем, все оно так и консервировалось. Проржавевшие ворота, погнутые барьеры, выгнутые жестяные ограждения. Все это было закрашено толстым слоем краски, чаще всего желтой и голубой. Таким образом Украина прибирала к рукам свое собственное пространство. После стольких лет ей это полагалось. А потом я засыпал, а солнышко через стекло лизало мне лицо словно собака.
Как-то раз я вышел на остановке маршруток в Мункачеве[32], куда добрался — насколько помню — через Стрый и, похоже, каким-то совершенно кружным путем через Ивано-Франковск; как раз кончил падать дождь, покрытие автовокзала, если только это разнесенную грязь можно было назвать покрытием, было все в дырах, в которых стояла вода. Я вышел из автобуса и несколько минут наблюдал за тем, как небо над Мукачевом, над всей карпатской Русью разъясняется и становится украинским, желто-голубым: только Солнце и синева. Не всем эти синева и золото на Руси нравились, я это знал и даже их, русинов, в чем-то понимал — их Родиной была самая настоящая Центральная Европа, зеленые холмы, виноградники, развалины замков, спокойное многоязычие. Но в тот момент меня это не интересовало. Я хотел ехать дальше, только понятия не имел — куда. Но уж наверняка не в Словакию или Венгрию. Те страны были теплыми и уютными, только меня тогда больше притягивала украинская мультипотенциальность, никак не теплые европейские галушки.
Я, собственно, и не знал, зачем приехал именно в Мукачево, в этот украинский закуток, вонзающийся в Европу. Сам город мне, в принципе, был скучен. Единственное, что в нем было интересного, это как Восток пытается подражать Центральное Европе. В чем-то мне это напомнило Польшу, хотя я и убалтывл сам себя, что не до конца. Я пил кофе со сливками в какой-то кафешке, неудачно стилизованной под Вену и глядел на людей, пытающихся здесь жить жизнь европейцев.
Я разговаривал с официантом, который желал отсюда выехать. Сам он был венгром, так что желал в Венгрию. Он показывал мне «карту венгра». Говорил, что уже вскоре получит венгерский паспорт и, давай-давай, jo napot kivanok, Magyarorszag (Добрый день, Венгрия! — венг.). Там он планировал заниматься ремонтом крыш. Как говорил, у него была родня в Токае. Там он был еще ребенком и называл тот городишко из одной улицы красивейшим городом на свете. Помимо Токая он бывал лишь во Львове и в отпуске в Одессе. Ага, еще в Крыму.
В пять минут он устроил мне травку от знакомых цыган. Цыгане подъехали на горных велосипедах. Одеты они были словно латиноамериканские альфонсы. Но при этом использовали естественные возможности. У одного даже имелись старательно ухоженные тонюсенькие усики над верхней губой. Выглядело все вместе просто по-идиотски: белые мокасины, расстегнутые рубашки с жесткими воротничками, золотые цепочки, прически словно из фильмов Скорцезе — и горные велосипеды. Но травка у них была классная. Я отправился на вокзал, покуривая ее, утоптанную в папиросу, чтобы никто не врубился.
Но один чувак врубился. У него тоже имелся рюкзак, и был он из Польши. И он тоже ездил один. Звали его Михалом, с курчавыми волосами, родом он был из Гданьска, и парень любил Украину. Во всяком случае, так он говорил. Я здорово здесь себя чувствую, — говорил он, когда мы сидели на тротуаре под халабудой вокзала с паскудными гамбургерами, — когда-нибудь мне захочется здесь жить.
И жить ему хотелось исключительно в селе. В украинском селе. И только в селе, — говорил. Здешние города ни на хрена не годятся. Все города, — говорил, — могут идти в задницу. Вот давай, — говорил он, — поездим по украинским селам. — Ладно, — ответил я ему, уже совершенно никакой, — поездим по украинским селам. Чего уж там.
Ехали мы довольно долго, а знаки с названиями местностей мелькали на самых разных языках: по-словацки, по-русински, по-венгерски и по-румынски. Мужик, что нас вез, как и все, рассказывал, что при Союзе было лучше. Мы курили себе на заднем сидении, потому что ему это никак не мешало. Михал собирался стать гданьским нотариусом, как и его отец. Я не спрашивал, и как все это связано с его планами поселиться в украинском селе. Я и сам тогда закончил тогда юриспруденцию, но нотариусом быть не желал. Впрочем, я и так бы им не стал, поскольку нотариус — это наследственная профессия. Я не знал, кем хочу быть, и в тот момент это меня ну никак не интересовало. А вот интересовало меня, что в паре километрах дальше находятся румынские Марамуреш и Чиметуруль Весель, но нас разделяет от всех тех чудес межгосударственная граница. Которая вполне серьезно охраняется ребятами с винтовками и в единого покроя одежках. Тогда все это казалось мне абсурдным и забавным.
Мужик высадил нас в селе, название которого я забыл сразу же после того, как прочитал его на дорожном знаке, и мы отправились искать ночлег, поскольку уже близился вечер. Михал утверждал, что селяне на востоке сами приглашают домой путников с рюкзаками. Так ему рассказывали коллеги в Гданьске, которые на востоке уже были. Что приглашают, самогоном угощают и есть накладывают. Ну а потом сзывают всех родичей, и что сходится все село, и праздник в самом разгаре, с музыкантами и так далее. И с танцующим медведем, — прибавил я, но он меня проигнорировал. Нужно только показаться в селе, сообщил Михал, щурясь. Позволить себя увидеть. И для этого, командовал он, нам следует пройтись посреди села с рюкзаками. Чего, и сколько раз? — спросил я. Если будет нужно, то и несколько раз, — очень серьезно ответил на это Михал.
Ну мы и лазили: с одного конца села в другой, и снова из конца в конец, словно какой-то почетный караул с рюкзаками — отдающий честь павшим польским туристам с рюкзаками или что-то в этом роде. Но никто нами не заинтересовался. Никто даже к забору не подошел. В конце концов, Михал сдался, разочарованный тем, что ему наболтали дружки. Он начал ходить от одного дома к другому и спрашивать. Я же, скалясь во весь рот, заявил, что в жопу, никого спрашивать не стану. И так я уже чувствовал себя по-дурацки, словно кретин дефилируя по главной улице то туда, то сюда. Что касается меня, сказал я, то можно переночевать и на земле. У меня был спальный мешок и каримат. Я был самодостаточен. Но Михал уперся на том, чтобы выпить с местными.
Блин, эта мания бухалова с местными. Тем временем, местные глядели нас как на лесные деревья. Они никак не могли понять, по кой хрен мы вообще к ним приехали, к тому же под самую ночь… Все уже ложились спать и с Михолом говорить не желали. В конце концов, мы согласились с тем, что нужно ехать дальше. Мы выкурили по самокрутке и запили пивком, которое нам удалось купить в магазине после его закрытия лишь потому, что продавщица делала учет. Она с лаской перекидывала косточки счет, словно то были бусины четок.
Было уже очень темно. Звезд на небе не было. Луна была багровой. Никто брать нас на шармака не собирался. Буковые леса пахли свободой и сыростью. Нас же остановили лишь милиционеры. Тут мы серьезно струхнули. При нас было по грамм пять марихуаны на брата, опять же мы были совершенно пьяные. Ну и вообще… Но мужики были нормальные. Сказали нам садиться и сообщили, что подкинут нас на милицейский пост в Рахове, поскольку направлялись как раз туда. Ну а дальше, как сами говорили, как Господь Бог даст. Менты были приблизительно нашего возраста и тоже мечтали о приключениях. Они нас спрашивали, как отнеслась бы польская полиция, если бы вот они шастали с рюкзаками в пограничной зоне в Бещадах. Мы не скрывали, что их наверняка бы записали и отвезли в КПЗ. А они смеялись и страшно гордились тем, что они вот намного лучше польской полиции.
И вот тогда-то этот кретин Михал предложил им пыхнуть. Повисло молчание, ребята-милиционеры глядели друг на друга. Похоже, они не совсем доверяли один другому. Мне казалось, что вообще-то они с охотой бы курнули, но не знали, а не донесет ли другой на него.
— Что ты говорил, Миша? — сделал вид, как будто бы чего-то не расслышал, один из них, похожий на филина из детских сказок. Я прекрасно видел, что им ужасно не хотелось нас садить.
— Папиросу, — сказал я быстро, бросив Михалу взбешенный взгляд. — Можно у вас в машине закурить?
— Нельзя, — отрезал филин, и разговор на этом закончился.
Как только нас высадили в Рахове и уехали, я тут же дал Михалу в торец. Тот этого никак не ожидал. Была полночь, а он лежал на своем рюкзаке и перебирал ногами, словно жук, который не может перевернуться. Из носа лилась кровь. Михал сучил ногами и обещал, что как только встанет, так мне вхуярит, но так уж складывалось, что встать он как раз и не мог, лишь вращался вокруг собственной оси. Я оставил его так и ушел в темноту. Темнота в Рахове — это вам темнота! Ничего не было видно. Даже не было видно местечка, в котором можно было бы разложить каримат и спальник.
Всю ночь я крутился по городку, избегая Михала, который тоже крутился, поскольку ничего другого поделать было нельзя. Впрочем, меня он тоже сторонился. Иногда, в вылете улицы я его видел. Он тоже меня видел и сразу же сворачивал в другую сторону. В конце концов, уже под самое утро, он ко мне подошел. Сказал, что я был прав. Что все нормалек, и что все понятно. Все потому, что он был ужранный и не знал, чего говорит. Утром ехала маршрутка на Ивано-Франковск. Мы уселись в нее и сразу же заснули. Все Карпаты продрыхли, никаких пейзажей не видели. Водитель не мог нас добудиться.
Во Франковске нам встретилась туристическая группа поляков, возвращавшихся после того, как хорошенько полазили по горам. На них были горные ботинки и толстые носки. И громадные фотоаппараты. И кучи снимков на карточках памяти, которые обязательно хотели нам показать. Ребята были сбиты в единую кучу и сплетены теми своими карпатскими историями. Все время они вспоминали какую-нибудь из них и громко ее переживали. Общались они, в принципе, на своем языке, на внутреннем коде. Я совершенно не мог врубиться, на кой ляд мы с Михалом им вообще нужны, но отпускать нас они не желали. Мне казалось, что перед нами они разыгрывают какое-то представление, что они актеры, а мы — зрители, и что мы просто обязаны глядеть на них и восхищаться. Туристы забрали нас в какую-то пивную в обновленном (покрашенном толстенным слоем краски) центре, где все мы ели солянку и вареники. Я не спал в постели уже два дня и просто валился с ног. В конце концов, в самой средине показа фоток на макинтоше, который один из них по какой-то причине затащил, курва, в те горы, я поднялся с места, попрощался, забрал Михала, и мы отправились в гостиницу.
Похоже, выглядели мы как тридцать три несчастья, поскольку тетка-администраторша была для нас словно родная мать. Она дала нам двойной номер с видом на город. Мы сразу же задрыхли. Разбудила меня боль и странные вспышки в голове. Михал стоял надо мной и обкладывал ударами по всему телу: по лицу, по рукам. Я съежился в кровати, а он, уже одетый, в полной готовности, с рюкзаком за спиной, бросил в мой адрес парочку оскорблений и выбежал из номера. Я же начал смеяться. Еще я услышал, как он в коридоре вопит «курва мать!» и сверзается с лестницы. Равновесия ему удержать ене удалось. Я оттер кровь с губы и попытался заснуть. Не смог. Тогда я оделся, натянул рюкзак и спустился вниз. Было около шести вечера. Оказалось, что Михал в администрации честно заплатил свою половину счета. Порядочный парень. На вокзале я снова его увидел. Он садился в ту же электричку, что и я. До Львова. Хлопец делал вид, будто бы меня не видит. Он ехал в другом вагоне и читал книжку Гуго Бадера[33].
4
Орлята
Под кладбищем на Лычакове[34] стояли белые автобусы с польскими номерными знаками.
Номера краковские, вроцлавские, катовицкие, любельские, варшавские. Эти автобусы для меня ассоциировались с громадными, белыми личинками, оккупировавшими эту улицу-развалюху. Они выглядели, словно бы выползли из щелей, из трещин в асфальте и теперь, эти толстенные личинки развалились, тяжело и тупо заняв все свободное место.
Из личинок выдавливалась цветастая толпа. В сандалиях, в коротких штанах с накладными карманами сбоку, с фотоаппаратами. Сразу же подходили украинские дети. «
Но тут же кто-нибудь из пацанов выдавал старый номер: «
— Это же польский ребенок, польский ребенок! — сказала трубным, но сдавленным от волнения голосом какая-то женщина с грудью вперед, с большим номером бюста и таким же размером носа, и еще с явной склонностью к доминированию. Она говорила это тем же образом, как в голливудских фильмах герои в сложных ситуациях заявляют всему миру: «I'm an American citizen!».
— Это польский ребенок! Скажи, детка, где твоя мама? — уже вытаскивала она из сумки портмоне.
— Нет ее в живых, побили, украинцы, убили, — выло «польское дитя», львовский орленок, и уже через мгновение все эти молодые нищие хором заводили: «мы поля-а-аки, мы поля-а-аки, Украина — плохо, Польша — хорошо, Матерь Божья, Матка Боска», а вся экскурсия щедро, глотая слезы волнения и всхлипывая: «ах, это же польские дети, польские дети», искупала свое волнение банкнотами в десять, а то и двадцать злотых, ассигнаций в 50 злотых, правда, никто уже не совал.
— Пиздуй отсюда, — сказал Гавран пацанчику, который, вытирая грязный нос, подошел к нему со своим выученным: «дый, пан, я поляк».
— Сам пиздуй, ёбаный в рот пшек, — заявило дитя и предусмотрительно смылось, зыркая лишь, а не собирается Гавран его в задницу пнуть.
А Лычаковское Кладбище красивое было. Я пил средство для усиления потенции с хлебным квасом и думал о том, что чего-либо столь же красивого не видел нигде на свете.
Каждая гробница была словно из готического фильма ужасов, и все вместе — погружено в сочнейшую зелень, в желтизну жары, разрезано карабкающимися вверх дорожками; это был сад, растянутый между землей, сном и миром иным.
Вырезанные в камне польские слова, литеры в завитушках, выполненные в маюскулах и минускулах, раздолбанные[35] гробницы, в которых — если заглянуть — видны черепа и берцовые кости; надгробные памятники епископов в богато изукрашенных одеяниях, и которым кто-то отбил руки и головы. Одному из них цементом присобачили к обезглавленному корпусу головку куклы. Самой обычной куклы с открывающимися глазами и привитыми в резину головки локонами. Результат был таким, что мне пришлось усесться.
А потом были орлята. Польские экскурсии искали могил самых младшеньких: лет двенадцати-тринадцати, погибших тогда, в двадцатом, именно эти могилы охотнее всего фотографировались мобилками. Я же глядел на архангела Михаила с конкурентного, украинского военного кладбища. Его здесь расположили затем, чтобы уравновесить голос орлят. Архангел стоял на высоком постаменте, жопой к полякам, лицом и грудью к городу. Следовало признать, что рассчитали все ловко.
— Ты бы пошел сражаться? — спросил Гавран неожиданно. — Тогда?
Я удивленно зыркнул на него. Непонятно было, спрашивает он серьезно или нет, но я предпочел не рисковать.
— Наверное — да, — ответил я. — За компанию. Как тот цыган, который за компанию дал себя повесить.
Гавран усмехнулся.
— А ты? — спросил его я.
— Я тоже за компанию, — ответил он. — К тому же я стар для орленка.
— А на орла у тебя не хватает характера.
— Тебе тоже.
Какое-то время мы еще пялились на поляков, прогуливающихся между белыми рядами крестов. Гавран как-то искусственно рассмеялся и сделал мобилкой снимок мужика, который снимал мобилкой свою жену, которая мобилкой делала снимок белого креста, под которым лежал самый молоденький орленок, которому было десять лет.
Поделиться книгой: