Странный Джон[]

На следующий день я спросил, что случилось с ним в театре. Мы находились в моей квартире, Джон зашел ко мне, чтобы проверить, не пришли ли по почте известия об одном из патентов. Я сидел у письменного стола, он стоял у окна, смотрел на пустынную набережную и зимнее море и жевал яблоко, которое взял с блюда на столе. «Да, — сказал он, — настало время тебе все рассказать, даже если ты не поверишь. Сейчас я занимаюсь поискам подобных мне людей, и в такие моменты я как бы разделяюсь. Часть остается вместе с телом, чтобы продолжать действовать как обычно, другая часть — моя сущность — отправляется на их поиски. Или, если так тебе будет понятнее, я остаюсь целым, но растягиваюсь чтобы их отыскать. Так или иначе, когда я возвращаюсь в колею реальности или прекращаю поиск, меня слегка встряхивает».

«Со стороны и не скажешь, что ты из нее выходишь», — заметил я.

«Нет, конечно. Возвращающаяся часть меня возвращается во владение, так сказать, «местного я» со всем опытом и полученной информацией без всяких проблем. Но внезапный скачок с бог знает какого расстояния — это все равно потрясение».

«Когда ты отсутствуешь, что ты делаешь? Что ищешь?»

«Мне, — ответил он, — лучше объяснить все с самого начала. Я уже говорил, что находясь в Шотландии иногда вступал в телепатический контакт с разными людьми, и некоторые из них казались странными, гораздо более похожими на меня, чем на тебя. Вернувшись домой я стал учиться настраиваться на нужных мне людей. К сожалению, к сознанию знакомого человека подключиться гораздо проще, чем к незнакомцу. Очень многое зависит от его формы в целом, от, так сказать, схемы, по которой работают мысли. Чтобы отыскать Пакс или тебя, мне нужно всего лишь подумать о вас. Я могу проникнуть в твое сознание, и даже глубже, если захочу».

Меня охватил ужас, но я успокоил себя тем, что это звучало слишком уж невероятно.

«Я правда могу, — заверил меня Джон. — Пока я говорил, часть твоего ума слушала, в то время как другая была занята мыслями о вчерашней ссоре с…» — тут я с негодованием прервал его.

«Да ладно, не стоит так волноваться, — утешил меня он. — Тебе-то нечего особенно стыдиться, кроме того я не хочу лезть не в свое дело. Просто сейчас… Можно сказать, что ты это просто выкрикивал, так что я не мог не слышать. Разговаривая со мной, ты думал о другом. Наверняка ты вскоре научишься закрываться от меня когда этого захочешь».

Я что-то проворчал.

«Так вот, как я говорил, — продолжил Джон, — с теми, кого я не знаю, связаться гораздо труднее, и поначалу я не представлял себе, кого именно ищу. С другой стороны, я скоро обнаружил, что люди, похожие на меня, производят гораздо больше телепатического «шума», чем остальные. По крайней мере, когда они этого хотят — или им все равно. Но когда они не хотят этого, они могут полностью закрыться. В конце концов, мне удалось выделить среди фонового телепатического «шума», производимого вашим видом, несколько особенных потоков мыслей, в которых было те необычные качества, которые я разыскивал».

Джон замолчал, и я поспешил уточнить: «Какие именно качества?»

Он какое-то время смотрел на меня. Как бы невероятно это ни звучало, его взгляд меня напугал. Я не пытаюсь сказать, что в нем было что-то магическое. Но его взгляд был столь же говорящим, каким обычно бывает выражение лица. Несомненно, меня было легко впечатлить, так как я хорошо знал Джона и помнил его рассказ о том, что происходило в Шотландии. Я могу передать то, что чувствовал, только описав увиденный мной образ. Мне казалось, что на меня смотрит маска, изготовленная из какого-то полупрозрачного материала и освещенная изнутри иным лицом, от которого исходил духовный свет. Маска изображала гротескного ребенка, наполовину обезьянку, наполовину горгулью, и все-таки определенно мальчишку, с огромными кошачьими глазами, коротким плоским носом и изогнутыми в насмешливую улыбку губами. Внутреннее лицо я, вероятно, не сумею описать, потому что оно было точно таким же в каждой черточке, и все же — абсолютно иным. Мне казалось, что в нем величественная застывшая улыбка Будды сочеталась с той жутковатой мрачностью, которую излучает египетский Сфинкс, когда его разбитого лица касаются первые лучи рассвета. Нет, эти образы, конечно же, совершенно неверны. Я не могу передать того символического значения, которое имели в то мгновение черты лица Джона. В те секунды я хотел отвернуться, но не мог — или не смел. Меня охватил иррациональный ужас. Когда стоматолог работает своей дрелью, его пациент может испытать несколько мгновений сильной боли. Но по мере того, как секунды тянутся одна за другой, мучительнее всего оказывается просто не двигаться, не кричать. Так же было со мной, когда я смотрел на Джона. С той лишь разницей, что я был парализован и не мог шелохнуться в тот момент, когда хотел бы кричать. Мне кажется, мой ужас был вызван в первую очередь мыслью о том, что Джон вот-вот рассмеется, и его смех уничтожит меня. Но он не рассмеялся.

В следующую секунду заклятие спало, и я вскочил, чтобы подбросить угля в камин. Джон смотрел в окно и говорил обычным своим дружелюбным тоном: «Конечно же я не могу объяснить тебе, что это за особые качества, не так ли? Представь себе вот что. Это способность видеть каждую вещь, каждое событие не как отдельные происшествия, а часть единой вечности. Как один из живых листков на дереве Иггдрасиль[40], а не сухую пронумерованную страницу в книге истории».

После долгого молчания он продолжил рассказ: «Первый след интеллекта, подобного моему, доставил мне много хлопот. Я лишь изредка мог уловить какие-то сигналы от этого человека, и никак не мог заставить его заметить меня. А те мысли, что доходили до меня, были ужасно неразборчивыми и бессвязными. Я не понимал, происходило ли это из-за несовершенства моей техники, или из-за того, что его разум был слишком развит для моего понимания. Я пытался понять, где он находится, чтобы встретиться лично. Он, по всей видимости, жил в просторном здании с большим количеством комнат, где находилось много других людей. Но он очень мало общался с остальными. Выглядывая в окно, он видел деревья, какие-то дома и высокий холм, поросший травой. И слышал почти не прекращающийся шум проезжающих автомобилей. По крайней мере, я понял, что это были машины, потому что для него звук ничего не значил. Я предположил, что где-то неподалеку располагалась крупная автомагистраль. Мне каким-то образом надо было отыскать это место. Так что я купил мопед в то же время продолжая изучать неизвестного мне человека. Я не мог уловить его мысли, а только то, что он видел и чувствовал. Самой поразительной была его музыка. Иногда мне удавалось наладить контакт в тот момент, когда он находился вне дома, на отлогом поле, отделенном от дороги деревьями. И там он играл на инструменте, в чем-то похожем на блок-флейту[41], но со странным расположением тонов. Я обнаружил, что на каждой его руке было по пять пальцев помимо большого! И все равно трудно было понять, каким образом он справлялся с таким количеством нот. Музыка, которую он исполнял, необычайно завораживала меня. Благодаря заложенному в ней ментальному посылу я окончательно утвердился в мысли, что этот человек был таким же как я. Среди прочего я обнаружил, что его звали Джеймс Джонс — имя, которое вряд ли помогло бы его отыскать. Однажды я застал его на лужайке возле просвета между деревьями и сумел увидеть дорогу. Когда мимо проехал автобус, я успел заметить, что это был «Гринлайн[42]» с отметкой «БРАЙТОН[43]». С некоторым удивлением я понял, что эти слова ничего не значили для Джеймса Джонса. Но для меня они были долгожданным ключом. На велосипеде я отправился исследовать все маршруты «Гринлайн», отправлявшиеся из Брайтона. Мне потребовалось несколько дней, чтобы найти нужное место — большое здание, поросший травой холм и так далее. Я остановил какого-то прохожего и спросил, что это за здание. Оно оказалось психиатрической лечебницей».

Рассказ Джона был прерван моим хохотом. «Да, смешно, — сказал он. — Но не так уж неожиданно. Потянув за кое-какие ниточки, я сумел, наконец, добиться возможности увидеться с Джеймсом Джонсом. Я уверил всех, что он был моим родственником. В лечебнице признали, что между нами было определенное семейное сходство, и когда я увидел Джонса, понял, что они имели в виду. Он оказался крохотным старичком с большой головой и огромными глазами, такими же, как у меня. Его голова была практически полностью лысой, если не считать нескольких пучков волнистых белых волос за ушами. Рот был меньше моего (по сравнению с прочими чертами), и в его выражении было несколько приторное страдание, особенно когда он особенным образом поджимал губы. Прежде, чем мы встретились, мне немного о нем рассказали. Он не причинял хлопот, но его здоровье было крайне слабым, и персоналу приходилось за ним присматривать. Он редко говорил, и произносил только отдельные слова. Он понимал простые замечания, касающиеся узкого круга его интересов, но его трудно было заставить обратить внимание на то, что ему говорили. При этом он, как ни странно, проявлял живой интерес ко всему, что происходило вокруг. Иногда он подолгу внимательно вслушивался в голоса людей — но воспринимал их не как слова, несущие смысл, а только как мелодии. Он находил захватывающей любую естественную гармонию и мог часами сосредоточенно изучать волокна на куске дерева или рябь на поверхности пруда. Музыка, придуманная Homo Sapiens, по большей части возмущала его, но одновременно и интересовала. Например, когда один из врачей исполнил некое произведение Баха, Джонс слушал его с серьезной вдумчивостью, а потом ушел в сад, где принялся исполнять причудливые вариации на своей флейте. Некоторые джазовые композиции производили на него столь ужасное впечатление, что, услышав какую-нибудь запись, он несколько дней после этого мог находиться в прострации. Они, кажется, вызывали в нем жестокое противоречие удовольствия и отвращения. Разумеется, его собственную музыку врачи считали безумным кошачьим концертом.

«Когда мы наконец встретились, то просто стояли друг против друга так долго, что сопровождавший меня санитар начал беспокоиться. Через какое-то время Джеймс Джонс, не отрывая от меня взгляда, сказал единственное слово: «Друг!» И я улыбнулся и кивнул. Потом я почувствовал, как он слегка коснулся моего разума, и тут де его лицо засветилось радостным изумлением. Очень медленно, как будто мучительно подбирая каждое слово, он сказал: «Ты… не… не… безумный. НЕ БЕЗУМНЫЙ! Мы с тобой — НЕ БЕЗУМНЫЕ! Но эти… (и он медленно указал на сопровождающего и улыбнулся) Все безумные, совсем-совсем безумные. Но добрые и умные. Он заботится обо мне. Я не могу заботиться о себе. Я слишком… занят… с… с…» Окончание фразы рассыпалось, и Джонс умолк. С неземной улыбкой на губах, он медленно кивал, снова и снова. Потом шагнул вперед и на мгновение положил руку мне на голову. Вот и все. Когда я снова сказал, что я его друг, и что я вижу мир так же, как он, Джонс снова закивал. Но каждый раз, когда он пытался заговорить, на его лице появлялось выражение почти комического недоумения. Заглянув в его сознание, я понял, что оно было в полном беспорядке и путанице. Он был способен видеть больше, чем обычные люди, но не мог осознать то, что видел. Он видел перед собой двух человеческих существ, но больше не был способен разглядеть личность за моей внешностью, не находил разум, с которым он все еще пытался наладить контакт. Потом он и вовсе перестал воспринимать нас как предметы, а только как цвета и формы без всякого значения. Я попросить его сыграть для меня. Он не понял, что я говорю. Сопровождающий вложил ему в руку флейту и сомкнул вокруг нее его пальцы. Джонс какое-то время бессмысленно смотрел на нее. Потом с радостной улыбкой внезапного озарения ткнул ею себя в ухо, как ребенок, слушающий «море» в ракушке. Сопровождающий забрал инструмент и сыграл несколько нот — все напрасно. Потом его взял я и наиграл мотив, который он играл до того, как я приехал в лечебницу. И только тогда Джонс обратил на меня внимание. Недоуменное выражение исчезло с его лица. К нашему удивлению, он заговорил, медленно, но без всяких затруднений: «Да, Джон Уэйнрайт! Ты слышал, как я играл этот мотив прежде. Я знал, что кто-то слушал. Дай мне флейту». Он взял инструмент, пристроился на краешке стола и заиграл, неотрывно глядя на меня».

И тут к моему удивлению Джон внезапно коротко пронзительно рассмеялся. «Боже мой, — воскликнул он. — Вот это была музыка! Если бы ты только мог ее слышать! В смысле, если бы ты только мог по-настоящему услышать ее, а не просто воспринять звуки, как какая-нибудь корова! Она была прозрачной. Она распрямляла все, что было запутано в моем сознании. Она показала мне единственный верный путь повзрослевшего человеческого духа к своему миру. И вот, он играл, а я слушал, касаясь каждой ноты, чтобы ее запомнить. Затем вмешался сопровождающий. Он сказал, что этот шум расстраивает других пациентов. Для него это было не музыкой, а просто еще одной выходкой сумасшедшего. Именно поэтому Джонсу позволяли играть только на улице.

Музыка закончилась жалобным вскриком. Джеймс посмотрел на сопровождающего с мягкой измученной улыбкой и соскользнул обратно в безумие. Распад его личности был столь полным, что он тут же попытался съесть мундштук своей флейты».

Мне показалось, что Джон содрогнулся. Он по-прежнему стоял у окна и молча смотрел наружу. Я же пытался придумать, что сказать. Вдруг он воскликнул: «Где твой бинокль, скорее! Черт побери, это же серый плавунчик[44]. Маленькая бестия!» Мы по очереди стали наблюдать за небольшой серебристой птичкой, которая плавала туда-сюда в поисках пищи, не обращая внимания на беспокойные волны. Рядом с чайками она казалась яхтой среди морских лайнеров. «Да, — произнес Джон, отвечая на мои мысли. — То, что ты чувствуешь, наблюдая за этим крохотным существом, таким внимательным и счастливым, в то же время прилежным и настороженным — это и есть отправная точка, самое начало понимания того, что Джонс делал в своей музыке. Если бы ты мог удержать это ощущение навечно и наполнить его целым миром полутонов, ты был бы на полпути к «нам»».

В том, как Джон произносил «нас» была несмелая гордость, с какой молодожены впервые называют себя «мы». Я начал осознавать, что встреча с себе подобным, пусть и заключенным в лечебницу для душевнобольных, было для Джона потрясающим событием. Что он, прожив почти восемнадцать лет среди животных, впервые встретил человека.

«Разумеется, Джеймс Джонс был бы никудышным помощником в деле создания нового мира, — со вздохом продолжил свой рассказ Джон. — С тех пор я виделся с ним еще несколько раз, каждый раз он играл для меня, после чего мое сознание еще немного прояснялось, я чувствовал себя еще немного выросшим. Но он по-прежнему неизлечимо безумен. Так что я снова начал «прислушиваться». Меня одолевали мрачные предчувствия, я боялся, что все, кого я найду, окажутся сумасшедшими. И следующая находка едва не отвратила меня от дальнейших поисков. Видишь ли, я в первую очередь попытался войти в контакт с теми, кто был ближе всего, просто потому что так было удобнее. Я уже заметил потоки мыслей, сходные с моими, где-то во Франции, в Египте и в Китае или на Тибете. Но это исследование я отложил на потом. Следующим, кого я нашел, был странного вида ребенок, сын фермера на Южном Уисте (это во Внешних Гебридах[45]). Он ужасный уродец, без ног и с руками, которые похожи на лапки тритона. Еще у него что-то не так с глоткой, отчего он не может говорить. Его все время тошнит, потому что пищеварение не работает как следует. Вообще, в приличном обществе его утопили бы сразу после рождения. Но его мать любит его и защищает как тигрица, хотя в то же время она боится его до смерти и чувствует отвращение. Родители не подозревают, что он один из… не знают, что он такое. Они считают его обычным инвалидом. Из-за того, что он калека, и из-за того, что родители обращаются с ним совершенно неправильно, он скопил в себе невероятную убийственную ненависть. В первые же пять минут, что я находился рядом, он понял, что я отличаюсь от других. Он коснулся меня телепатически. Я попытался ответить ему, но он немедленно закрылся. Можно было бы подумать, что первая встреча с родственным существом должна быть поводом для благодарственного торжества. Но он воспринял меня совершенно иначе. Он посчитал, что для нас двоих недостанет места на одной планете. Но не желал, чтобы я догадался о том, что он собирается делать. Его разум закрылся как устрица, а лицо было чистым как лист бумаги. Я даже начал думать, что ошибся, и он вообще не был одним из нас. Тем не менее, все сходилось с теми отрывочными образами, что я уловил, когда только искал его: крохотная комнатка, мощеный плиткой пол, лицо его матери, у которой один глаз был немного больше другого, а над уголками губ намечались усики. Кстати, оба его родителя уже очень пожилые люди, совершенно седые. Это меня удивило, потому что ребенку на вид было около трех лет. Я спросил его родителей, сколько ему лет, но они явно не желали об этом говорить. Я тактично заметил, что у него необычно мудрое лицо, совершенно необычное для маленького ребенка. И тогда отец выпалил, что их сыну восемнадцать, а мать рассмеялась несколько истерично. Постепенно я сумел подружиться с его родителями. (Я сказал им, что приехал на каникулы порыбачить и остановился вместе с группой друзей на соседнем острове.) Я льстил им, рассказывая, что читал в книге о том, как иногда дети с уродствами оказывались великими гениями. И все это время я пытался пробраться за его защиту, чтобы понять, как его разум выглядел изнутри. Вряд ли я смогу понятно описать убийственную шутку, которую он со мной сыграл. Он, должно быть, придумал ее в первый же день, когда увидел меня. И использовал единственное доступное ему оружие — обладавшее дьявольской мощью. Произошло вот что. Я отвернулся от его родителей и стал разговаривать с ним, пытаясь подружиться. Он бессмысленно уставился на меня. Я же все упорнее пытался открыть эту устрицу, и уже почти готов был сдаться, когда… эта чертова устрица распахнулась сама, и… Нет, это неописуемо. Я могу лишь продолжить аналогию. Эта устрица раскрылась и попыталась меня сожрать! Внутри нее была бездонная черная дыра, ведущая прямиком в ад. Разумеется, тебе кажется, что это звучит глупо и слишком фантастично. Но именно так это и выглядело. Я почувствовал, что падаю в отвратительнейшую темную пропасть, в непроглядный духовный мрак, в котором не было ничего, кроме бесконечной неутоленной ненависти. В этой пробирающей до костей атмосфере злобы все, что когда-либо было мне дорого, превращалось в прах и мерзость. Я просто не могу описать это иначе».

Рассказывая, Джон устроился на краю моего письменного стола. Теперь он вскочил и подошел к окну. «Как прекрасно, что существует свет! — сказал он, глядя на небо. — Если бы нашелся кто-то, кто понял, я бы мог рассказать обо всем и избавиться от этого груза. А от рассказа наполовину воспоминания снова начинают одолевать меня. А кто-то говорит, что ада не существует!»

Какое-то время Джон молча смотрел в окно. Потом сказал: «Только погляди на этого баклана! Он добыл себе конгера[46], который толще, чем его шея». Я подошел к окну, и мы какое-то время вместе наблюдали за извивающейся и бившейся рыбой. Порой птица вместе с добычей полностью исчезала под водой. Один раз конгеру почти удалось ускользнуть, но он немедленно был снова пойман. После множества неудач, баклану наконец удалось поймать рыбину за голову и заглотить ее одним движением, таким быстрым, что в одно мгновение шея птицы разбухла, а наружу остался торчать один только рыбий хвост.

«А теперь его переварят, — спокойно заметил Джон. — Именно это едва не случилось со мной. Я почувствовал, как мой рассудок распадается под действием пищеварительных соков адского моллюска. Я не знаю, что происходило дальше. Помню совершенно дьявольское выражение на лице уродца, а потом… Наверное, мне удалось каким-то образом спастись, потому что в следующее мгновение я обнаружил, что лежу на траве на некотором расстоянии от дома, весь в холодном поту. От одного вида стоявшего вдалеке здания меня пробирала дрожь. Я был неспособен думать. Я все время вспоминал ужасную полную ненависти ухмылку на детском лице, которое тут же вновь становилось бессмысленным. Через какое-то время я осознал, что замерзаю, поднялся с земли и направился к гавани, где ждали лодки. Я начал задаваться вопросом, чем на самом деле был этот дьявольский ребенок. Был ли он одним из нас, или чем-то совершенно иным? На самом деле, я почти не сомневался. Разумеется, он был одним из нас, причем гораздо более могущественным, чем Джонс или я. Но вся его жизнь пошла наперекосяк с самого зачатия. Его тело только мучало его, и его рассудок стал таким же убогим, как тело, а родители мало чем могли ему помочь. Поэтому единственным средством выражения, который он видел, была ненависть. И в этом деле он упражнялся подолгу и всерьез. Но самым поразительным было не это. Чем дальше в прошлое отходил неприятный опыт, тем яснее я понимал, что ненависть, с которой он накинулся на меня, была по сути совершенно бескорыстной. Он не ненавидел из-за себя. Себя он ненавидел ничуть не меньше, чем меня. Он ненавидел все, включая ненависть. Он ненавидел с каким-то религиозным пылом. И почему? Да потому, как я начинаю теперь понимать, что в самой глубине его персонального ада горела крохотная звездочка служения. Он способен видеть мир с точки зрения вечности ничуть не хуже, чем я. Возможно даже яснее, чем я. Но… как бы это объяснить? Он предполагает, что его роль в общей картине — быть дьяволом. И он играет ее со страстью и самоотдачей великого артиста, ради всеобщего блага, если можно так выразиться. И в чем-то он прав. Ненависть — единственное, в чем он по-настоящему хорош. Несмотря ни на что, я даже восхищаюсь им. На самом деле, все это мерзко. Только представь, какая жизнь ему досталась. Беспомощный младенец, но с такими способностями! Уверен, что если он проживет достаточно долго, то однажды придумает какой-нибудь трюк, чтобы взорвать всю планету. И вот еще что. Мне придется внимательно смотреть по сторонам, иначе он сумеет снова поймать меня. Он сумеет достать меня где угодно, даже в Австралии или Патагонии[47]. Господи, я даже сейчас чувствую, что он где-то рядом! Дай-ка мне яблоко и давай поговорим о чем-нибудь другом».

Вгрызаясь во второе яблоко, Джон начал успокаиваться. Через какое-то время он продолжил рассказывать: «С тех пор я не слишком далеко продвинулся. Понадобилось некоторое время, чтобы привести мысли в порядок. А потом мне стало тошно при мысли, что я могу вообще никогда не найти кого-то, похожего на меня, и при этом находящегося в здравом уме. Но дней через десять я снова принялся за поиски. Я наткнулся на старую цыганку, которая, вроде как, наполовину одна из «нас». Но у нее постоянно случаются припадки. Она занимается гаданием и, возможно, действительно умеет иногда заглянуть в будущее. Но она невероятно старая и не интересуется ничем, кроме гадания и выпивки. И все-таки она в какой-то мере одна из нас — не умом (хотя когда-то она и славилась особой хитростью), а проницательностью. Она, несомненно, способна видеть мир с точки зрения вечности, хотя недолго. Кроме нее в разных лечебницах есть другие столь же безнадежные. Еще подросток-гермафродит в каком-то доме для неизлечимых больных. И мужчина, отбывающий пожизненный срок за убийство. Он, возможно, мог стать чем-то поразительным, если бы в детстве ему не проломили голову. Есть еще «феноменальный счетчик[48]», но кроме этого он ничего собой не представляет. На самом деле, он даже не один из нас, он просто хорошо умеет делать одно действие. Вот и все Homo Superior, что есть на этом острове».

Джон принялся ходить туда-сюда по комнате быстрыми ровными шагами, как белый медведь в клетке. Внезапно он остановился, сжал кулаки и воскликнул: «Скот! Скот! Весь мир заселен скотом! Господи, как же они воняют!» — и уставился в стену. Потом вздохнул и взглянул на меня. «Прости, старичок Фидо. Это просто усталость. Как насчет прогулки перед обедом?»

Глава XIV

Технические задачи

Вскоре после того, как Джон рассказал мне о своих попытках отыскать других сверхнормальных людей, он посвятил меня и в свои планы на будущее. Мы встретились в его подземной мастерской, где он занимался новым изобретением — какого-то рода аккумулирующим генератором, по его словам. Верстак был занят пробирками, флягами, кусками металла, бутылями, пучками проводов, вольтметрами[49] и кусками камня. Он был настолько поглощен работой, что я заметил: «Кажется, ты впадаешь в детство. Изобретательство настолько тебя занимает, что ты совершенно позабыл о… Шотландии».

«Нет, ты ошибаешься, — ответил Джон. — Это приспособление — одна из важнейших частей моего плана. Я объясню, как только закончу кое-какие измерения». Он продолжил молча возиться с инструментами. Наконец он издал сдавленное торжествующее восклицание. «На этот раз получилось!»

После этого мы стали обсуждать его план за чашкой кофе. Джон был готов обыскать весь мир в надежде отыскать подобных себе, при этом подходящего возраста, для того, чтобы вместе с ним организовать колонию сверхлюдей в каком-нибудь отдаленном уголке земли. Поэтому, ради экономии времени, заявил он, необходимо обзавестись личной морской яхтой и небольшим самолетом или какой-то летающей машиной, которую можно было бы хранить на яхте. Когда же я возразил, что мы ничего не понимаем в управлении и еще меньше — в создании самолетов, Джон просто сказал: «О, я кое-что понимаю. Я как раз научился вчера». Оказалось, что он убедил одного блестящего молодого авиатора не просто покатать его на самолете, но так же допустить к управлению воздушного судна. «Все довольно просто, — заверил меня Джон, — как только освоишься. Я дважды сумел посадить самолет и дважды взлетел, а так же выполнил несколько трюков. Но мне, конечно, еще многому предстоит научиться. А проектированием я уже занимаюсь. Кстати, у меня есть задумки и для яхты». Но многое зависит от моего нового изобретения. Я не могу подробно объяснить, как оно работает. Точнее, я могу попытаться, но ты все равно мне не поверишь. Я недавно занялся ядерной химией, и после путешествия в Шотландию меня посетила идея. Как, наверное, знаешь даже ты (несмотря на настоящий талант оставаться в полном неведении относительно новых научных достижений), в ядре каждой молекулы содержится огромное количество энергии, которую невозможно использовать только из-за того, что для преодоления силы притяжения электронов, протонов и прочих частиц потребовался бы электрический разряд невероятной мощности. Я нашел способ удобнее. Но ключ к получению энергии в нем не физический, а психический. Нет смысла пытаться преодолеть эти связывающие силы. Можно их просто на время отменить, отправить, так сказать, на отдых. Стремление к притяжению, так же как стремление к разрушению — это стихийные импульсы, заложенные в простейших физических частицах — ты можешь называть их электронами и протонами, если желаешь. От меня требуется только загипнотизировать этих мелких негодников, чтобы они на мгновение отвлеклись и ослабили притяжение друг к другу. После этого они просыпаются совершенно свободными, и все, что мне нужно, это использовать их энергию в своих машинах».

Я посмеялся, и сказал, что мне нравится рассказанная им сказка. «Черт с ней, со сказкой, — ответил он. — Пусть тебя не сбивают с толку протоны и нейтроны — они лишь персонажи этой сказки. На самом деле, они вовсе не самостоятельные сущности, но признаки внутри единой системы — космоса. Так же они являются не только физическими объектами, но и определениями психофизической системы. Разумеется, если воспринимать придуманную вашим видом физику как непоколебимую истину, а не малую часть большей истины, моя идея кажется чистым безумием. Но я решил, что ее стоит проверить и, как видишь, она сработала. Конечно же, есть трудности, главная из которых — психологическая. Разум обычного человека никогда не справился бы с задачей, он недостаточно осознает самого себя. Но у сверхчеловека достаточно влияния, а немного практики делают занятие простым и безопасным. Физические трудности, — он взглянул на аппарат, — заключаются в том, чтобы подобрать наиболее подходящие для работы атомы и в том, чтобы направить потоки энергии куда надо. Сейчас я занимаюсь этими вопросами. Самого обычного ила из залива должно быть достаточно. В нем есть ничтожное количество подходящего вещества».

Пинцетом Джон достал кусочек грязи из пробирки и поместил его в платиновую миску. После этого распахнул подъемную дверь мастерской и поставил миску снаружи, после чего вернулся внутрь и практически полностью закрыл дверь. Мы смотрели на миску через небольшую щель. Улыбнувшись, Джон сказал: «А теперь, мои маленькие электроны и протоны, идите спать и не просыпайтесь, пока мамочка не велит вам». Повернувшись ко мне, он добавил: «Болтовня фокусника всегда предназначена аудитории, а не кролику в шляпе».

На его лице появилось выражение глубокой сосредоточенности, дыхание ускорилось. «Сейчас!» — произнес он. Раздался хлопок, похожий на выстрел, сопровождаемый ужасной вспышкой.

Джон отер лоб засаленным носовым платком и произнес: «Я в одиночку сделал это!» После чего мы вернулись к кофе и обсуждению его планов.

«Мне еще требуется придумать эффективный способ сохранять энергию, пока она не понадобится. Невозможно одновременно гипнотизировать электроны и управлять кораблем. Возможно, мне следует просто заставить эту энергию вращать динамо-машину, чтобы зарядить обычные аккумуляторы. Но есть идея и поинтереснее. Может быть, после того, как я загипнотизирую частицы, мне удастся дать им «пост-гипнотический приказ», чтобы они проснулись и начали выделать энергию только после определенного стимула. Понимаешь?»

Я посмеялся. Мы продолжили пить кофе. Должен заметить, что идея с «пост-гипнотическим приказом» оказалась не только выполнимой, но так же невероятно удачной.

«Как видишь, мое новое занятие дает множество возможностей. Пока строятся яхта и самолет, я хочу, чтобы ты отправился вместе со мной на континент. (Уверен, Берта с радостью немного от тебя отдохнет.) Мне нужно провести кое-какие исследования. Судя по всему, одно сверхчеловеческое сознание находится в Париже, одно в Египте — и, возможно, где-то неподалеку есть и другие. Когда у меня будут яхта и самолет, я отправлюсь в кругосветное путешествие. Если я сумею найти достаточное количество молодых людей, то отправлюсь в плавание по Южным морям, чтобы найти подходящий остров для колонии».

В следующую пару месяцев Джон был занят практическими вопросами, связанными с конструированием яхты и самолета, совершенствованием энергетической установки и закреплением навыков управления самолетом.

В то время его частенько можно было заметить у Паркового озера или возле самых бурных заливов за «игрой в кораблики» как самого обычного мальчишку. Джону тогда уже исполнилось восемнадцать, но на вид ему едва можно было дать пятнадцать лет, так что его поведение казалось совершенно естественным. Он создал огромное количество разнообразных моделей и снабдил их электрическими или паровыми двигателями. В любую погоду он отправлял их в плавание по озеру, внимательно наблюдая за их поведением. Внешний вид кораблей был продиктован в первую очередь необходимостью хранить на борту самолет со сложенными крыльями и требованиям к мореходным качествам. Джон остановил свой выбор на судне необычайной формы, которое местные мореплаватели называли не иначе, как карикатурой на корабль, и изготовил трехфутовую модель, на которой тщательно проработал все детали. Судно было нелепо широким, с очень неглубокой осадкой, и во многом было похоже на увеличенный в размерах катер, точнее, на помесь катера и шлюпки, с затесавшимся где-то в роду одиноким блюдцем или камешком вроде тех, какими пускают по воде «блинчики». Я уверен, что Джон порой наслаждался моделью как простой игрушкой, и вложил в нее больше сил, чем требовалось только для экспериментов. Она изображала судно, похожее на небольшой буксир. Ни одна деталь в снаряжении не была пропущена. В ней были предусмотрены места для девяти человек, но при необходимости на борту могло расположиться до двадцати. Управлять судном мог один штурман. На модели была так же изображена столовая со столами, стульями и шкафами. Был гальюн, стеклянные иллюминаторы и все навигационные инструменты, проработанные до мельчайших деталей. Моделью можно было управлять с берега с помощью радиоустройства, а двигателем ей служила точная копия субатомного устройства, которое Джон собирался создать и для настоящего судна.

С огромным удовольствием Джон заставлял свою модель совершать разные трюки. На озере он отправлял ее гоняться за перепуганными утками. На заливе, особенно когда были высокие волны, он отгонял ее так далеко от берега, как только мог, а потом убеждал кого-нибудь из знакомых яхтсменов отправиться за ней на лодке. Когда взмокший гребец достигал качавшегося на воде суденышка и уже протягивал руку, чтобы забрать его, Джон (стоявший на берегу, в полумиле от них) заставлял модель отплыть в сторону на несколько ярдов и наблюдал за тем, как «спасатель» повторял свою попытку подобрать ее. В конце концов, он на полной скорости направлял кораблик к берегу, и игрушка возвращалась к хозяину как хорошо дрессированная собака.

Джон так же создал несколько моделей самолетов и проводил много времени, проверяя их летные качества. Но этим приходилось заниматься тайно: Джон опасался, что если станет известно, какие поразительные трюки способны выполнять его игрушки, это привлечет слишком много внимания. Поэтому он, как правило, отправлялся со своими модельками на ветреный север Уэльса на мотоцикле или на моей машине. Здесь, среди непостоянных горных ветров, он проверял свои задумки, и его игрушечные самолетики с субатомными двигателями проделывали поразительные кульбиты, которые были не по силам ни одной из моделей с двигателем из канцелярской резинки.

В конце концов, Джон выбрал удивительный механизм, выполненный в том же масштабе, что и яхта. Самолет можно было сложить и закрепить у нее на борту. Ради моего развлечения он заставлял этот короткокрылый самолетик подыматься с воды какого-нибудь местного озерца (он был оборудован колесами и лыжами), карабкаться все выше и выше, пока нам не приходилось браться за бинокли, чтобы следить за ним. Модель была способна автоматически поддерживать равновесие, но управлялась только с помощью радио с земли. Освоившись с управлением своей механической птички, Джон иногда использовал ее для современной версии соколиной охоты, отправляя крошечную похожую на воробышка модель в погоню за куликами, сарычами[50] или воронами. Это упражнение требовало очень чувствительного и точного управления. Как правило, птицы старались улететь прочь, как только понимали, что странный предмет следует за ними. Самолетик какое-то время гнался за ними и иногда даже пикировал на убегающую «добычу». Но однажды старый ворон развернулся и принял бой, и прежде, чем Джон сумел увести свою игрушку прочь на скорости, которая явно превосходила способности птицы, могучий клюв разорвал шелк на одном крыле, и самолет рухнул в вереск.

Подготовка к строительству яхты и самолета были завершены задолго до того, как Джону исполнилось девятнадцать. Я не стану описывать, как я торговался с производителями лодок и самолетов, и, в конце концов, смог заказать изготовление нужных конструкций. Все считали меня свихнувшимся миллионером, так как предложенные мной устройства считались неработоспособными, но я не желал слушать предложения по их улучшению. Главная же беда с точки зрения окружающих заключалась в том, что и в самолете, и на яхте отводилось слишком мало пространства (по обычным меркам) под генератор энергии. Контракты же на детали генератора и двигателя, чтобы не возбудить лишних подозрений, были распределены между несколькими фирмами.

Глава XV

Жаклин

Когда инженерные проблемы были разрешены, Джон смог обратить внимание на свои телепатические изыскания. Так как он по-прежнему выглядел слишком молодо, чтобы самостоятельно скитаться по Континенту, он убедил меня «взять» его с собой в Париж. Когда мы уже приближались к цели, он начал проявлять признаки нетерпения. И в этом не было ничего удивительного. В Париже Джон надеялся найти кого-то, кто был бы способен понять его как никто иной до этого. Но к тому времени, как мы устроились в небольшой гостинице на улице Бертоле (неподалеку от проспекта Клод-Бернар), он выглядел почти отчаявшимся. Когда я стал расспрашивать о причине такого изменения, он неловко рассмеялся. «Я испытываю новое для себя ощущение. Я робею! Она, кажется, не очень-то рада моему прибытию и не желает помочь мне ее отыскать. Я знаю, что она живет где-то в Латинском квартале[51]. Она часто проходит по этой улице. Я знаю, она чувствует, что кто-то ее ищет, и все же не желает мне помочь. К тому же она явно очень стара и мудра. Она помнит Франко-прусскую войну[52]! Я пытался увидеть то, что видит она, когда смотрит в зеркало, но не смог застать нужный момент».

В следующий момент он дернулся и сказал без какого-либо перехода: «Сейчас, разговаривая с тобой, я — настоящее мое существо — был на связи с ней. Она находится в каком-то кафе и пробудет там некоторое время. Нам надо ее отыскать».

У него было смутное ощущение, что нужное кафе находилось где-то неподалеку от Одеона[53], куда мы и направились. После недолгого колебания, Джон выбрал одно заведение, и мы вошли. Едва оказавшись внутри, он возбужденно прошептал: «Да, все верно. Именно это помещение она видит прямо сейчас». Пару мгновений он стоял неподвижно — маленький странный иноземец в толпе официантов и посетителей. Потом направился к пустому столику в дальнем конце зала.

«Вот она», — сказал Джон с удивлением и почти благоговением в голосе. Проследив за направлением его взгляда, я увидел двух женщин за ближайшим столиком. Одна сидела к нам спиной, но я решил, что ей было не больше тридцати лет, потому что у нее была стройная фигура, а видимая мне часть щеки казалась почти по-детски припухлой. Вторая женщина была фантастический старой. Ее лицо казалось рельефной картой — сплошные кряжи и ущелья. Я разглядывал ее, чувствуя разочарование: на вид она была скучной брюзгливой старухой, которая рассматривала Джона с оскорбительной откровенностью.

Но тут первая женщина обернулась и оглядела комнату. Эти громадные глаза невозможно было ни с чем спутать. Они были такими же, как у Джона, но почти скрывались под густыми ресницами. На секунду ее взгляд остановился на мне, затем сместился на Джона. Полуопущенные ресницы поднялись, открывая глаза похожие не пещеры, еще более бездонные, чем глаза Джона. Все ее лицо светилось умом и весельем. Поднявшись, она подошла к Джону, тоже вставшему со своего места. Молча они стояли рассматривая друг друга, затем женщина сказала: «Alors c’est toi qui me cherches toujours![54]»

Я представлял ее себе совершенно иначе. Несмотря на глаза, в целом она могла сойти за обычную, хоть и несколько экстравагантную представительницу нашего вида. Голова не касалась непропорциональной по сравнению с остальным ее телом, так как женщина была высокой, а темные волосы, едва видневшиеся из-под небольшой плотно сидевшей шляпки, не придавали ей дополнительного объема. Ее крупные губы были умело замаскированы с помощью косметики.

Но даже условно походя на обычного человека, он все равно была странной по меркам Homo Sapiens. Будь я писателем, а не простым журналистом, я сумел бы, наверное, передать тот жутковатый эффект, который произвел на меня ее отстраненный и как будто сонный взгляд. Но я могу только перечислить очевидное — любопытное сочетание детских, почти младенческих черт со зрелыми. Выступающие брови, короткий приплюснутый нос, широко расставленные громадные глаза, удивительно широкое лицо, глубокие линии от носа к уголкам губ — все эти черты более подходили новорожденному ребенку. Но четко очерченные губы и полупрозрачные нежные веки придавали лицу мудрое и проницательное выражение, наводившее на мысли о божестве, живущем вне времени. Хотя я благодаря Джону и был подготовлен к странностям, в ее лице я за привычной необычностью видел своеобразие. Передо мной, пусть и отталкивающе странный, был символ женственности, в котором универсальная красота сочеталась со своеобразием сверхнормальных существ. И, посмотрев на самую привлекательную девушку в помещении, я с удивлением обнаружил, что по сравнению с незнакомкой нормальная красота казалась отталкивающей. Испытывая легкое головокружение, я вновь обратил взгляд на восхитительно гротескное создание.

В то время, пока я разглядывал незнакомку, они с Джоном изучали друг друга в полном молчании. Наконец, Новая Женщина (как я стал называть ее про себя) пригласила нас присоединиться к ней за ее столиком. Она назвалась Жаклин Кастанет. Пожилая женщина, представившаяся как мадам Лемэтр, разглядывала нас с враждебностью, но была вынуждена смириться с нашим присутствием. Она была самым обычным человеческим существом, но я был поражен, насколько она походила на Жаклин некоторыми чертами, а иногда — выражением лица и интонациями голоса. Я предположил, что женщины были матерью и дочкой. Позднее же обнаружилось, что я был в чем-то прав и в то же время глубоко заблуждался.

После нескольких пустых замечаний, Жаклин внезапно заговорила на совершенно незнакомом мне языке. Мгновение Джон смотрел на нее с удивлением, потом рассмеялся и ответил, видимо, на том же наречии. Примерно полчаса они разговаривали между собой, пока я с трудом поддерживал беседу с мадам Лемэтр на очень плохом французском.

В конце концов, пожилая дама напомнила Жаклин, что их ожидали где-то еще. После того, как они ушли, Джон какое-то время сидел неподвижно. Я спросил, на каком языке они говорили. «На английском, — ответил он. — Ей хотелось многое мне рассказать о себе, но она не хотела, чтобы старуха это слышала, поэтому она стала говорить на перевернутом английском. Я никогда раньше не пробовал так делать, но для нас это оказалось довольно просто». Он сделал небольшое ударение на слове «нас». Джон, вероятно, понял, что я чувствовал себя «выброшенным за борт», так как тут же добавил: «Наверное, мне стоит вкратце все тебе пересказать. Старуха — ее дочь, хотя не знает об этом. Восемьдесят три года назад Жаклин была замужем за человеком по фамилии Казэ, но бросила его до того, как их дочери исполнилось четыре года. Несколько дней назад она повстречала эту старую развалину, узнала в ней свою маленькую дочурку и решила с ней сдружиться. Мадам Лемэтр показала ей фотографию: «моя мама, которая умерла, когда я была совсем маленькой — как удивительно она похожа на вас, моя дорогая! Наверное, вы приходитесь мне какой-нибудь внучатой племянницей». Жаклин родилась в 1765 году».

Мне придется изложить здесь историю Жаклин лишь коротко. Хотя она сама по себе достойна пухлого тома, моей главной заботой остается Джон.

Ее родители, крестьяне из унылой местности между Шалоном-на-Марне и Аргонским лесом, называвшейся «вшивой Шампанью[55]», были людьми экономными до скаредности. Жаклин, обладавшая помимо сверхнормального интеллекта и восприимчивости неудержимой жаждой жизни, выросла в крайне стесненных условиях. Отсюда, наверное, и произошло ее стремление к наслаждениям и власти, которое играло большую роль в ранние годы ее жизни. Как и Джону, ей потребовалось невероятно много времени, чтобы повзрослеть. Для ее родителей это было источником недовольства, так как им не терпелось пристроить ее к работе по дому и в поле. А то, что к возрасту, когда другие девушки были готовы выйти замуж, Жаклин оставалась безгрудым ребенком, вызывало у них настоящее негодование. Жизнь, которую ей приходилось вести, была, возможно, полезна для физического здоровья, но разрушительная для духа. Она довольно рано обнаружила, что обладает способностями и чувствами, совершенно недоступными окружавшим ее смертным, и поняла, что ей следовало посвятить себя развитию этих способностей. Но однообразное и ограниченное существование не позволяло подавить низменные порывы ее души, все возраставшую жажду богатства и власти. То, что она жила среди слабоумных существ было для Жаклин очевидно хотя бы из наблюдений за дочерями других крестьян. Хотя те и быстро развились и вскоре совершенно затмили Жаклин в плане физической привлекательности, они по глупости своей не догадывались использовать эту способность для получения новых возможностей.

В возрасте девятнадцати лет, еще до того, как ее взросление началось по-настоящему, Жаклин дала себе слово, что превзойдет их всех и станет настоящей королевой среди женщин. В близлежащем городке Сент-Менеу[56] она не раз видела знатных дам, проезжавших в экипажах по дороге в Париж или останавливавшихся в местной гостинице. Жаклин наблюдала за ними с тщательностью исследователя, изучая основы приемов соблазнения.

Когда она была уже на пороге зрелости, родители устроили обручение с фермером, жившим по соседству. Жаклин сбежала из дома. Используя только два доступных ей оружия, пол и невероятный ум, она сумела пробиться от самого убогого и грубого сорта проституции до положения содержанки богатого парижского торговца. Она прожила с ним несколько лет, в последние годы удостаивая его разве что права наслаждаться ее странной красотой раз в неделю, за ужином.

В тридцать пять Жаклин впервые в жизни влюбилась. Объектом ее страсти стал молодой художник, один из тех, кто подготовил почву для появления новой энергичной и великолепной парижской живописи. Новое чувство стало кульминацией давно терзавшей Жаклин духовной борьбы. До этого она следовало по пути древнейшей профессии без каких-либо сожалений, теперь же прошлая жизнь вызывала у нее отвращение. Молодой человек пробудил в ней чувства и способности, которые она долгое время подавляла ради достижения своих целей. Она использовала свой талант обольщения, чтобы завоевать его — и это удалось ей с необычайной легкостью. Они стали жить вместе, и несколько месяцев были абсолютно счастливы.

Однако постепенно она начала осознавать, что связала себя отношениями с существом, которое в ее понимании было не многим лучше обезьяны. Разумеется, Жаклин знала, что все ее клиенты — и крестьяне, и жители Парижа, и любезный богатый патрон — были не полноценными людьми. Но она долгое время убеждала себя, что художник был исключением. Какое-то время она цеплялась за былое чувство к этому мужчине. Она чувствовала, что разрыв с существом, которому она отдала душу, пусть и по ошибке, мог убить ее. Кроме того, она по-прежнему искренне его любила, хотя понимала нелогичность своего чувства. Он был ее животным-любимцем. Жаклин заботилась о нем, как охотница или старая дева могли бы заботиться о лошади. Он не был человеком, и не мог понять ее душевные переживания. Но он был благородным животным, и она гордилась его достижениями в сфере «недочеловеческого» искусства как гордилась бы успехами дрессированного зверька. Она с энтузиазмом вникала в его работу. Она была не просто источником его вдохновения, но все более вмешивалась в творческий процесс. И чем больше становилось ее влияние, тем яснее несчастный художник понимал, что его собственный талант подавлялся и задыхался в потоке ее куда более живого и богатого воображения. Это было тяжелым ударом. С одной стороны, он понимал, что картины, написанные под ее влиянием, были смелее и эстетически богаче, чем все, что он мог создать сам. С другой стороны, его репутация находилась под ударом, так как новые работы не принимали даже самые тонко чувствующие из его товарищей. Он потребовал независимости и стал постепенно возвращать себе былое самоуважение и славу. В Жаклин же после такого поворота событий поднялась волна отвращения. Бывшие влюбленные стремились избавится друг от друга, и при этом нуждались друг в друге. В конце концов, между ними случилась ссора. Жаклин изобразила богиню, снизошедшую до уровня человека, которого готова была сделать равным себе, и отвергнутую им. На следующий день он застрелился.

Трагедия, несомненно, оказалась ужасным шоком для ее еще не окрепшего разума. Фатальная окончательность случившегося пробудила в ней нового рода нежность и уважение к окружавшим ее неполноценным существам. Каким-то образом смерть художника помогла сократить расстояние между ними. Страсть к самоутверждению вскоре вернулась, и Жаклин порой предавалась ей безоглядно, но ее пыл зачастую умерялся воспоминанием о погубленном живом существе, которое целый месяц казалось превосходящим ее.

Несколько лет после гибели художника Жаклин жила в бедности на средства, что скопила во время знакомства с торговцем. Она пыталась стать писателем, взяв себе мужской псевдоним, но то, что она создавала, было слишком странным, чтобы кому-то нравиться, а она не могла заставить себя писать в иной манере. Когда ей было около сорока, Жаклин выглядела как едва сформировавшаяся юная женщина. Ее одержимость богатством и властью вернулась так внезапно, что она запаниковала и вступила в монастырь. Она не верила в строгие доктрины Церкви, но решила на словах признать все эти суеверия ради смутного ощущения подлинного объединяющего религиозного чувства, которое было необходимо чтобы укрепить лучшие черты ее характера. Но после ее появления в монастыре там начался такой переполох, что заведение было расформировано, а Жаклин, горько усмехаясь в душе, вернулась к своему прежнему занятию.

Но к ее удивлению, проституция стала для нее чем-то большим, чем средством получения богатства и власти. Опыт монашества оказался не совсем напрасным. За то время она успела многое понять о стремлениях недочеловеческой души, и теперь ее знанию нашлось применение. Изначально причины, заставившие вернуться к проституции, были исключительно эгоистичными, но вскоре Жаклин начала осознавать, что самые духовно развитые клиенты приходили к ней, подсознательно нуждаясь в чем-то большем, чем простое удовлетворение плотских нужд. И она находила в том, чтобы заботиться об этих глубинных нуждах, особое удовольствие. Она была щедра и на утехи плоти. Органическое отвращение, которое она испытывала к особям низшего порядка, приносило ей своего рода удовлетворение. Главной и, казалось, непобедимой бедой многих мужчин, искавших в первую очередь не совокупления, а близости и понимания тонко чувствующей и бесстрашной женщины, было неумение «примириться с миром». В Жаклин они находили источник новых сил. По мере того, как слава о ней распространялась, все больше людей искали ее помощи. Надеясь избежать нервного срыва, Жаклин набрала учениц, молодых женщин, готовых жить и отдавать себя так же как она. Немногие девушки добивались некоторого успеха, но никто не был способен на такие чудеса, как Жаклин. Напряжения все росло, и она, в конце концов, тяжело заболела.

После выздоровления ею вновь овладела страсть к самоутверждению. Используя все свое мастерство, она пробилась на самый верх европейского общества, и в пятьдесят семь лет, находясь у порога расцвета своей физической красоты, вышла замуж за русского князя. Она отлично понимала, что он был никчемным созданием, слабоумным даже по стандартам обычных людей. Но в следующие пятнадцать лет она так умело разыграла имевшиеся у нее на руках карты, что едва не усадила его на трон. Однако все возраставшие отвращение и ужас привели к новому приступу нервной болезни, от которой она вновь очнулась самой собой. Жаклин порвала все связи с русской аристократией, под чужим именем бежала обратно в Париж и вернулась к своей старой профессии. То и дело она сталкивалась с прежними своими сильно постаревшими клиентами. Но так как внешне она оставалась молодой женщиной, перед которой только лежала пора полного расцвета женственности, ей легко удалось убедить окружающих, что она является юной племянницей прежней Жаклин.

За все это время у нее не было ребенка, она ни разу не зачала. В ранние годы она предпринимала некоторые шаги, чтобы избежать ненужной беременности, но позднее, даже не испытывая желания стать матерью, стала относиться к предосторожностям с меньшей осмотрительностью. Со временем, вовсе перестав осторожничать, она начала подозревать, что стерильна, и в предохранении вовсе нет нужды. Тем не менее, после возвращения из России у нее возникло смутное чувство, что, не имея возможности стать матерью, она упускает важную часть человеческого опыта. Это чувство постепенно переросло в страстное желание самой зачать и родить ребенка.

Многие клиенты пытались склонить ее к браку. Прежде она лишь смеялась в ответ на эти предложения, но после того, как ей исполнилось восемьдесят, спокойная жизнь замужней женщины стала казаться куда более привлекательной. Среди клиентов она выбрала парижского адвоката, Жана Казэ. Жаклин не была уверена, что он в действительности был отцом ее ребенка, но обнаружив, что беременна, выбрала его как подходящего мужа. Он, как ни удивительно, был одним из немногих, кто не помышлял о женитьбе на ней. Но стоило лишь заронить эту идею в его ум, он тут же стал настойчивым поклонником, преодолел ее притворное сопротивление и с гордым видом увез ее к себе. Через одиннадцать месяцев беременности Жаклин родила дочь, едва не лишившись при этом жизни. Четырех лет материнства и жизни бок о бок с верным Казэ с нее оказалось предостаточно. Она знала, что Жан сумеет позаботиться о ребенке (и он действительно оказался столь заботлив, что безнадежно избаловал дочь). Жаклин бежала не только из Парижа, но из Франции, и начала жизнь заново в Дрездене.

В последние две трети девятнадцатого века она сменяла занятия проституцией и замужества. Среди ее мужей, по ее словам, были британский посол, известный писатель и негр из западной Африки, рядовой французской колониальной армии[57]. Никогда больше ей не удалось забеременеть. Возможно, Джон был прав, предполагая, что она могла предотвратить зачатие усилием воли, хотя Жаклин и не понимала, как именно это ей удавалось.

К концу девятнадцатого века Жаклин приняла решение не вступать больше в брак. Она предпочитала заниматься своей профессией из-за «большой любви ко всем моим бедным деткам» (так она называла своих клиентов). Должно быть, это была странная жизнь. Разумеется, Жаклин отдавалась за деньги, как и все представители ее профессии — или любой другой профессии, если уж на то пошло. Тем не менее, она принимала свою работу близко к сердцу, и выбирала клиентов не благодаря их платежеспособности, но в зависимости от их нужд и способности принять ее помощь. В своей работе она, кажется, была одновременно проституткой, психоаналитиком и исповедником.

Во время войны 1914–18 годов[58] она вновь оказалась на грани срыва, к ней потянулось множество людей, переживших трагедию. После войны, не имея каких-либо националистических предрассудков, Жаклин переехала в Германию, где в ее помощи нуждались очень многие. Именно там она вновь заболела и была вынуждена провести год в «сумасшедшем доме». В то время, когда мы ее повстречали, она вновь обосновалась в Париже и снова взялась за работу.

На следующий день после нашей беседы в кафе, Джон оставил меня развлекаться в меру моих способностей, а сам отправился на встречу с Жаклин. Он пропадал четыре дня и вернулся изможденным и очевидно расстроенным. Только много позднее он сумел рассказать мне о причинах своего несчастья. «Она великолепна, но изранена. Я не могу помочь ей, а она не может помочь мне. Она была ужасно добра ко мне и сказала, что не встречала никого подобного раньше. И ей было жаль, что мы не повстречались сто лет назад. Она утверждает, что впереди у меня великая цель, но на самом деле считает моя затея — не более, чем ребяческий каприз».

Глава XVI

Эдлан

Джон продолжал поиски, я сопровождал его. Не стану сейчас рассказывать о нескольких молодых сверхнормальных, которых ему удалось отыскать и убедить начать подготовку к великому приключению. Среди них была девушка из Марселя, другая, постарше, в Москве, юноша из Финляндии, девушка в Швеции, другая — в Венгрии, и молодой человек в Турции. Все остальные были безумцами, инвалидами, уродцами или неисправимыми бродягами, чей сверхъестественный интеллект был безнадежно изуродован соприкосновением с человеческим родом.

Но в Египте Джон повстречался с существом, превосходившим его. Происшествие было столь странным, что я сомневаюсь в том, стоит ли писать о нем — и даже верить в него.

Джон давно был убежден, что где-то на территории Леванта[59] или в дельте Нила скрывался поразительной силы разум. Из Турции мы на корабле отправились в Александрию[60]. Оттуда, после недолгого расследования, переместились в Порт-Саид[61], где провели несколько недель, посвященных, как мне казалось, совершенному безделью. Я все это время играл в теннис, купался и развлекался невинным флиртом. Джон, судя по всему, тоже бездельничал. Он купался, катался на лодке по гавани и бродил по городу. Все время он был рассеянным и порой ужасно раздражительным.

Когда Порт-Саид наскучил мне до смерти, я предложил перенести поиски в Каир. «Езжай один, — ответил Джон, — если тебе так хочется. Я останусь здесь. Я занят». Так что я в одиночестве сел на поезд, чтобы пресечь дельту. Задолго до того, как поезд достиг Каира, перед нами появились Великие пирамиды, возвышавшиеся над пальмами. Я не забуду момент, когда увидел их впервые, ибо позднее они стали для меня символом тех открытий, что Джон сделал в Порт-Саиде. На фоне голубого неба пирамиды казались серовато-синими. Они казались поразительно простыми, далекими, надежными.

В Каире я остановился в отеле Шепард[62] и отправился осматривать город. Примерно через три недели, пришла телеграмма, в которой было два слова: «Домой. Джон». Без всяких сожалений я упаковал свои пожитки и отправился обратно в Порт-Саид.

Как только я прибыл, Джон велел мне купить три билета до Тулона[63] на пароход Восточной линии[64], который должен был пройти по Каналу через несколько дней. Новый член группы, по его словам, добирался до нас из дальней части Египта, и должен был скоро прибыть. Но, прежде чем описать нашего нового знакомого, я попытаюсь рассказать о совершенно ином существе, с которым Джон установил связь в то время, пока я был в Каире.

«Как оказалось, — рассказал мне Джон, — тот, кого я искал (его зовут Эдлан), умер тридцать пять лет назад. Он пытался дотянуться до меня из прошлого, но я сначала этого не понимал. Когда мы наконец сумели установить хоть какую-то связь, он показал мне то, что мог видеть сам, и я заметил, что в гавани плавали старинные приземистые пароходы с реями на мачтах[65]. Кроме того, в гавани не было здания главного офиса Суэцкой компании[66]. (Ну, помнишь, большое сооружение с куполами.) Можешь себе представить, насколько это было поразительно! Мне пришлось постараться, чтобы самому оказаться в прошлом, вместо того, чтобы заставлять Эдлана дотягиваться до настоящего».

Мне придется немного сократить рассказ Джона. Чтобы отыскать надежное место в прошлом, он, по подсказке Эдлана, познакомился со средних лет англичанином, шипчандлером[67] по имени Гарри Робинсон, который провел большую часть детства в Порт-Саиде. Новый знакомый, который был наполовину египтянином, с удовольствием рассказывал о своих ранних годах и о Эдлане, которого ему некоторое время доводилось видеть едва ли не каждый день. Вскоре Джон настолько освоился в сознании Робинсона, что оказался способен проникнуть с его помощью в прошлое, в детство Гарри и в Порт-Саид, которого больше не существовало.

Через глаза Гарри Джон сумел наконец увидеть Эдлана. То предстал престарелым, измученным бедностью местным лодочником. Лицо, похожее на черное высохшее и заострившееся лицо мумии, было очень живым, и часто освещалось улыбкой, пусть и довольно мрачной. На громадной голове красовалась феска, казавшаяся смехотворно крохотной. Когда же головной убор, как это изредка случалось, спадал, оказывалось что череп старика абсолютно голый. Джон сказал, что он походил на кусок странно изогнутого темного полированного дерева. У Эдлана были типичные для сверхнормальных огромные глаза, из одного, воспаленного и затекшего, все время текла слизь. Как многие местные жители, старик страдал от офтальмии[68]. Его голые загорелые ноги и ступни были покрыты множеством шрамов, на нескольких пальцах не было ногтей.

Эдлан зарабатывал на жизнь, перевозя пассажиров с кораблей к берегу, а так же доставляя европейцев к купальным домам (деревянным сооружениям установленным в море на металлических сваях[69]) и обратно. Семейство Робинсонов нанимало Эдлана несколько раз в неделю, чтобы перебраться через гавань до принадлежавшего им дома. Потом он дожидался, пока они купались и обедали, после чего отвозил обратно в город. В то время как Эдлан налегал на весла своей длинной, раскрашенной в яркие цвета лодки, а Гарри болтал с родителями, сестрой или даже с гребцом, Джон, наблюдавший за всем этим изнутри сознания мальчика, вел телепатическую беседу с необыкновенным египтянином.

Проекция перенесла Джона в 1896 год. К тому времени, как утверждал Эдлан, ему было триста восемьдесят четыре года. Джон едва ли поверил бы этому, если прежде не повстречал Жаклин. Следовательно, Эдлан родился в 1512 году где-то в Судане. Большую часть первого столетия он был прорицателем в своем племени, но затем решил сменить примитивный образ жизни на что-нибудь более цивилизованное. Он спустился вниз по течению Нила и обосновался в Каире, где тут же прослыл колдуном. В течение семнадцатого века Эдлан играл значительную роль в бурной политической жизни Египта, и был одним из самых могущественных «серых кардиналов» той эпохи. Но политика не удовлетворяла его. Она привлекла его поначалу, как игра двух болванов в шахматы могла бы привлечь внимание умного человека. Он не мог не видеть, какие ходы было бы выгодно делать, и, в конце концов, обнаружил себя втянутым в процесс. К концу восемнадцатого века он все больше интересовался развитием «оккультных» способностей и в первую очередь умением переносить свое сознание в прошлое.

За несколько лет до Египетской экспедиции Наполеона[70], Эдлан окончательно покончил с политической карьерой, инсценировав самоубийство. Несколько лет он продолжал жить в Каире, в полной безвестности и нищете. Он зарабатывал на жизнь, работая водовозом, и гонял своего осла, груженого раздувшимися бурдюками с водой, по пыльным улицам. Вместе с тем он не прекращал тренировать свои сверхъестественные способности и порой использовал их для сеансов «психотерапии» среди своих товарищей-рабочих. Но по-прежнему больше всего его интересовало исследование прошлого. В то время знания о древней культуре Египта были крайне скудными, и страстным желанием Эдлана было получить сведения напрямую от великой расы, существовавшей много веков назад. Поначалу ему удавалось проникать лишь на несколько лет в прошлое, в окружение, сходное с его собственным. Затем он решил поселиться в дельте реки, в каком-нибудь отдаленном поселении, жители которого всю жизнь копались в земле и вели жизнь, которая не слишком отличалась от примитивного быта земледельцев времен фараонов. Много десятилетий он управлялся с мотыгой и шадуфом[71] и за это время изучил древний Мемфис[72] почти так же хорошо, как современный ему Каир.

Во второй четверти девятнадцатого века Эдлан все еще выглядел человеком средних лет. К этому времени у него появился интерес к исследованию других культур, переехал в Александрию и вновь взялся за работу водовоза. Здесь, с меньшей легкостью и успехом, с какими давалось ему изучение Древнего Египта, он погрузился в историю Древней Греции, научившись проникать во времена великой библиотеки[73] и даже в саму Грецию, в эпоху Платона[74].

Только в начале последней четверти девятнадцатого века Эдлан на своем ослике проехал по узкой полосе песка, отделявшей озеро Манзала[75] от Средиземного моря, и поселился в Порт-Саиде, вновь превратившись в водовоза. На этот раз он не остановился на одной только профессии. Иногда он нанимался возить на своем осле какого-нибудь европейца, на один день сошедшего на берег. Босой, Эдлан бежал следом за ослом, подгоняя его энергичными шлепками по задней части и восклицаниями «Хаа! Хаа!». Однажды животное, которое он звал «Прекрасные Черные Очи», было украдено, Эдлан пробежал тридцать миль, следуя по следам, оставленным на влажном песке. Нагнав наконец вора, он поколотил его и вернулся домой, торжественно восседая на осле. Иногда он пробирался на борт какого-нибудь лайнера и развлекал пассажиров фокусами с кольцами, шарами и неугомонными желтыми цыплятами. Иногда он продавал им шелк и драгоценности.

Эдлан переселился в Порт-Саид, желая соприкоснуться с современной жизнью европейцев, а так же, если получится, с индусов и китайцев. Канал в то время стал самым многонациональным местом во всем мире. Левантинцы, греки, русские, ласкары[76], китайцы-кочегары, европейцы, направляющиеся на восток, азиаты, держащие путь в Лондон или Париж, пилигримы-мусульмане на пути в Мекку — все они проходили через Порт-Саид. Смесь языков, национальностей, религий и культур теснились в этом ужасающе беспородном городе.

Эдлан очень скоро понял, каким образом лучше всего использовать новую обстановку. В его распоряжении были самые разные методы, но в первую очередь Эдлан полагался на свои телепатические способности и невероятный ум. Понемногу ему удалось составить в уме достаточно точную картину европейской, а затем индийской и даже китайской культуры. Разумеется, он не нашел все знания в готовом виде в разумах окружавших его в Порт-Саиде людей — все они, что жители, что проезжавшие пассажиры, были всего лишь обывателями. Лишь сведя воедино скудные и часто бессвязные мысли всех странников, Эдлан сумел восстановить единую картину культурной системы, в которой они развивались. Эти упражнения он подкрепил чтением книг, которые получал от судового агента, имевшего тягу к литературе. Кроме того, он научился распространять свое телепатическое влияние настолько, что вызывая в уме все, что он знал, скажем, о Джоне Рёскине, он мог вступить в разговор с этим любителем нравоучений, сидевшем в своем доме возле Конистон Уотер[77].

В конце концов, Эдлану стало очевидно, что период развития европейской культуры, который интересовал его больше всего, находился в будущем. Мог ли он исследовать грядущее так же, как исследовал прошлое? Это оказалось куда более сложной задачей, и Эдлан вовсе не справился бы с ней, не найди он Джона — разум, во многом сходный с его собственным. Он принял решение обучить мальчика попадать к нему в прошлое, чтобы изучить будущее без рискованных попыток попасть туда самому.

Я с удивлением обнаружил, что за те несколько недель, что мы пробыли в Египте, Джон успел прожить в эпохе Эдлана многие месяцы. Или, вероятно, вернее было бы сказать, что их беседы (происходившие через сознание Гарри) были распределены внутри долгого периода жизни Эдлана. Изо дня в день старик возил Робинсонов к их купальному дому, равномерно налегая на весла, и на примитивном арабском рассказывал Гарри о кораблях и верблюдах. В то же время он вел с Джоном серьезный телепатический разговор, касавшийся самых тонких материй вроде квантовой теории или экономического детерминизма истории. Джон вскоре пришел к выводу, что повстречался с разумом, за счет природного дара или с помощью продолжительных медитаций сильно превзошедшим его в развитии и даже в понимании западной культуры. Но из-за невероятного ума Эдлана его образ жизни вызывал еще большее недоумение. С долей самодовольства Джон заверял себя, что если бы дожил до такого же возраста, то не стал бы в старости работать из последних сил ради подачек Homo Sapiens. Но еще до момента расставания с египтянином он с большей критичностью стал смотреть на себя, а к Эдлану стал относиться с почтительным уважением.

Старик крайне заинтересовался познаниями Джона в биологии и его теории, касавшейся сверхнормальных людей. «Да, — признался он. — Мы сильно отличаемся от остальных. Я понял это, когда мне было восемь лет. Окружающих нас созданий едва ли можно назвать людьми. Но мне кажется, сын мой, что ты слишком серьезно относишься к нашим различиям. Нет, я не то хотел сказать. Вот что я имею в виду: даже если твой план создать новый вид ведет к истине, я вижу и другой путь. И каждый из нас должен служить Аллаху так, как ему предначертано».

Эдлан вовсе не считал план Джона пустой затеей. Напротив, он отнесся к нему с большим интересом и дал несколько полезных советов. Более того, любимым его занятием было с пылом пророка описывать мир, который могли построить «Новые Люди Джона», и насколько он был бы счастливее и осмысленнее, чем мир Homo Sapiens. Восторг его, по словам Джона был совершенно искренним, но, тем не менее, за ним скрывалась мягкая усмешка. С таким же энтузиазмом взрослый человек присоединяется к детской игре. Однажды Джон решил испытать Эдлана, утверждая, что воплощение его плана станет величайшим приключением, какое может прийтись на долю человека. Эдлан в этот момент отдыхал, опираясь на весла, пока пароход австрийского отделений Ллойд[78] пересекал гавань и входил в канал. Гарри сосредоточенно рассматривал лайнер, но Джон заставил его обернуться и взглянуть на гребца. Эдлан серьезно смотрел на него. «Мой мальчик, мой милый мальчик, — сказал он. — Аллаху угодно два вида служения. Первая состоит в том, чтобы его создания неустанно трудились, постигая свое предназначение на этом свете — и это служба, которая более тебе по душе. Другая заключается в том, чтобы обозревать с пониманием и восхвалять с восторгом плоды его трудов. И моя служба заключается в том, чтобы преподнести Аллаху жизнь, наполненную восхваления, какое никто иной, даже ты, мой дорогой мальчик, не мог бы вознести. Он создал тебя таким образом, чтобы твоя величайшая служба была в действии, вдохновленном глубоким размышлением. Мне же он предназначил служение в созерцании и восхвалении, хотя и для этого я должен был сначала пройти через путь действия».

Джон возразил, что целый мир Новых Людей может нести лучшую службу восхваления, чем несколько выдающихся душ в мире неполноценных существ. И, следовательно, более важным служением было создать такой мир.

Но Эдлан возразил: «Тебе так кажется, потому что ты скроен для действий, и потому, что ты молод. И это действительно так. Души, подобные мне, знают, что настанет время, когда души, подобные тебе создадут новый мир. Но мы знаем так же, что у нас иное назначение. И, может быть, мое предназначение — суметь заглянуть далеко в будущее, чтобы увидеть величайшие достижения, для которых предназначен ты или кто-то подобный тебе».

«После этого старик прервал контакт со мной, — рассказывал Джон, — и прекратил болтать с Гарри. Затем он вновь мысленно обратился ко мне, и его разум объял меня с печальной нежностью. «Настало время тебе покинуть меня, мое дорогое величественное дитя. Я видел часть будущего, что назначено тебе. И хотя ты сумел бы вынести вес предначертанности, мне не позволено рассказать о нем.» На следующий день я снова встретился с ним, но он был неразговорчив. В конце поездки, когда Робинсоны сходили на берег, он поднял Гарри на руки и поставил его на пристань, сказав на наречии, которое среди европейцев считалось арабским языком: «Иль хавага своййя, кваййис китир» (что означало: «Молодой господин, очень хорошо!»). Одновременно он мысленно обратился ко мне: «Этой ночью, или, возможно, следующей, я умру. Ибо я восхвалял прошлое, настоящее и будущее со всей силой, что Аллах дал мне. И заглянув далеко в будущее, я видел только странные и ужасные вещи, которые я не способен восхвалять. Значит, я выполнил сове предназначение, и теперь могу обрести покой». На следующий день другая лодка отвезла Гарри и его родителей к купальному дому».

Глава XVII

Нг-Ганко и Ло

Следует напомнить, что я зарезервировал три места на корабле, шедшем до Тулона и Англии. Новый член нашей группы появился за три часа отправления парохода.

Джон объяснил, что найти необычного ребенка по имени Нг-Ганко ему помог Эдлан. Старик из прошлого поддерживал связь с современником Джона и помог им найти друг друга.

Нг-Ганко был родом из какой-то отдаленной деревушки, расположенной на лесистом склоне горы где-то в Абиссинии[79]. И хотя он был всего лишь ребенком, по зову Джона он проделал путь от родных земель до Порт-Саида, пережив целый ряд приключений, которые я не берусь здесь описать.

По мере того, как шло время, а наш спутник все не появлялся, я становился все более недоверчивым и нетерпеливым, но Джон был уверен, что тот прибудет вовремя. Нг-Ганко оказался маленьким грязным негритенком, и я ужаснулся при мысли о том, что нам придется вместе находиться на корабле. Внешне он выглядел лет на восемь, хотя на самом деле ему было около двенадцати. Из одежды на нем был голубой крайне потрепанный кафтан и феска. Одежду, по его словам, он добыл во время путешествия, стремясь привлекать к себе меньше внимания. Впрочем, он не мог не привлекать внимание. Моей первой реакцией, когда я увидел его, было искреннее неверие. «Откуда, — подумал я тогда, — такая чуда-юда». Потом вспомнил, что любой вид, мутируя, порождает целую коллекцию монстров, многие из которых даже не жизнеспособны. Нг-Ганко определенно был жизнеспособен, но при этом являлся порядочным уродцем. Хотя его темное лицо выдавало помесь негроидных и семитских кровей с несомненной примесью монгольской, его курчавые волосы были не черными, а темно-рыжими. Один его глаз был огромным и темным, что не является необычным для чернокожих людей, но другой был значительно меньше, с радужкой ярко-голубого цвета. Эти отклонения придавали его лицу выражение зловещей комичности, которое только подтверждалось поведением. Полные губы частенько были растянуты в нагловатой усмешке, открывая три мелких белых зуба не верхней десне и один — на нижней. Остальные, по всей видимости, еще не прорезались.

Нг-Ганко говорил по-английски бегло, но совершенно неразборчиво и к тому же с ужасным акцентом. Он успел изучить этот новый для него язык в ходе шестинедельного путешествия по долине Нила. К тому времени, как мы достигли Лондона, он говорил так же хорошо, как мы с Джоном.