Помоги проекту - поделись книгой:
«Что-то не так?» — спрашиваю я.
Он снова пускается в путь, и я за ним.
«
«Думай, как хочешь…» — не настаиваю я.
«Когда ты туда ходил, там уже кто-то был. По крайней мере, один человек точно — ты».
Я молчу, мне нечего сказать в ответ. Между двух темных облаков появляется луна. Туманная пелена постепенно скрывает ее лицо, а бедняжка не может даже сопротивляться, бледная от боли и слабости. При последних ее лучах на океанских волнах радугой вспыхивает лунная дорожка.
«Этот аттракцион здесь с Сотворения мира, — вещает Годзилла. — Даже в самом маленьком городке должен быть свой парк развлечений, так положено, даже если туда почти никто не ходит». Он рассуждает: «Люди просто должны знать, что, если они хотят пойти на аттракционы, они могут туда пойти. Им вовсе не обязательно садиться на карусель. Они не обязаны стрелять в тире из ружья, пичкать себя уличными сладостями, платить за головокружительные пируэты на американских горках. Им достаточно просто знать, что где-то недалеко есть другой мир, мир, который они знают как свои пять пальцев и куда могут в любой момент переселиться на время по собственному желанию».
Годзилла шмыгает носом. У него все болит.
«Сейчас, — добавляет он, — боль вцепляется во все мое тело, все сильнее и сильнее, как стая голодных собак».
Он давит на жалость, а у меня мелькает мысль:
«И все-таки, кто же из нас добыча?»
Я не знал
Прозвище Годзилла (по-японски Годжира) придумал, а точнее, нашел Эиджи Цубурайя. «В то время на «Тохо» работал один достаточно рослый парень. И все звали его Годжира. Когда мы начинали работу над фильмом, пришлось позаимствовать это прозвище для нашего монстра». «Годжира», оригинальное японское название чудовища, — это соединение двух слов: «горилла» (которое не нуждается в переводе) и «куджира» (которое в переводе с японского означает «кит»). Это сочетание хорошо отражает двойное — земное и океанское — происхождение Годзиллы. А вот характерный рев Годзиллы — это изобретение Акиры Ифукубе, японского композитора, который к тому времени написал немало музыки для кино. Технически рев — это звук струны контрабаса, по которой трут перчаткой.
Fedex
В одно прекрасное утро мой знакомый Майк наконец получил по почте свой долгожданный костюм Годзиллы.
«Его принес почтальон, — пишет он. — Я расписался в поручении. Я принес сверток к себе в комнату и сразу раскрыл. Там был костюм, к нему прилагалось письмо, которое я тут же прочел. В письме объяснялось, что костюм подлинный, из фильма, его носил настоящий актер, и он участвовал в съемках картины «Годзилла против Мегалона». Еще там была фотография. И было сказано: «Не уверен, насколько ты понимаешь, что приобрел. Но, надев этот костюм, ты станешь хозяином мира. Ты будешь властвовать надо всеми, люди будут ползать у твоих ног, как жалкие муравьи. Начни с выхода в твою гостиную. Эффект подскажет тебе, как действовать дальше. Нет ничего более пьянящего в мире, чем восторг, который испытывает человек, руша международные торговые небоскребы одной левой. Каждый должен через это пройти. Хотя бы раз в жизни. Я на себе испытал, что значит быть порождением хаоса. Надеюсь, ты получишь от этого не меньшее удовольствие». Письмо не было подписано. Я сложил его вчетверо и бросил в свою корзину для мусора. Костюм ждет меня в своей пластиковой упаковке из полиэтиленовых пузырьков, я его еще не распаковывал. Никак не могу решиться вскрыть ее. Мне кажется, я чувствую, что это не мое.
Я хочу…»
Отец стучит в дверь моей комнаты, чтобы спросить, все ли у меня в порядке.
«Все о’кей, — отвечаю, — я заказал новое расширение для игровой приставки, все просто здорово. Все суперкласс». И закрываю программное приложение к игрушке.
«Я хочу прислать тебе этот костюм», — пишет Майк.
Разрушить целый город. Реальные страдания. Мир, населенный людьми, которые страдают. Все до одного. Хм, довольно заманчиво.
Франц Кафка
В лицее все оказалось не так уж и плохо.
Поскольку я от него ничего не ждал, то и не сильно разочаровался.
От идеи подружиться с кем-нибудь из нашего класса я отказался сразу. Я ушел в добровольную отставку, таково мое нынешнее кредо. В школе я занимаюсь только решением текущих проблем. Преподаватели жалуются, что я не прилагаю больше усилий, не проявляю ни особого рвения, ни особого прилежания. Я уверен, что они жалеют исключительно о чем-то своем, о том, что, с их точки зрения, могло бы быть, о личных несбывшихся надеждах, которые вянут на лету, в итоге ни к чему не приведя, как мелкие нечистые духи, сливающиеся с тенью и исчезающие в ней, как только в них перестают верить.
На школьном дворе идет снег: мы проходим «Превращение» Кафки. Забавная книжица. Я уже пытался прочесть ее несколькими годами раньше, но безуспешно. Тогда я нашел это чтиво совершенно неудобоваримым.
Зато сейчас совсем другое дело. Я проглотил «Превращение» за пару уроков. Прочел от корки до корки. И заплакал. А что мне еще оставалось делать? Я один, время двадцать три ноль-ноль, Годзилла сегодня не придет. Я знаю, что он не придет, поэтому я сижу как дурак сам с собою в своей комнате и вою от одиночества. Что меня вдруг так задело в Кафке? Сам не знаю. Да ничего особенного. Обычное дело: банальная история чудака, который в одно прекрасное утро просыпается тараканом, и от которого поэтому отказывается родная семья, и для которого из-за этого мир вдруг предстает в новом свете. Подобные превращения не имеют ничего общего ни с какими реальными физиологическими изменениями, это фантасмагория, кошмарный сон, а Кафка — просто король психопатов.
Но, несмотря на все это, я плачу, плачу навзрыд, рыдаю, как мальчишка. Ну, почему, почему мир так жесток? Неужели люди совсем не способны любить? Я долго стою возле окна, глядя, как за окном падает снег, как наш сквер укрывает снегом. Минут десять. Потом иду в туалет.
Когда я выхожу в коридор, звонит мой мобильный. Я нажимаю клавишу «Ответ на вызов», не глядя на дисплей. Я раскраснелся от слез и всхлипываю.
«Да, ничего. Так, ерунда. Все нормально. Чего? Правда?»
Похоже, когда я был маленький, я почти не плакал. Странно. Друзья моих родителей говорили по этому поводу, что им страшно повезло. Я не плакал, даже когда падал и ушибался, даже когда мне было больно. Папа с мамой всегда смеялись и шутили, и я смеялся вместе с ними. Но однажды они все-таки отвели меня к детскому психиатру. «Картина, прямо скажем, удручающая», — сказал этот придурок.
«Да, я знаю. Но, мм-м…»
«Даниэль?»
Отец сидит на диване у себя в кабинете. Обращаясь ко мне, он отрывает взгляд от журнала, который читает.
«Я перезвоню», — говорю я в телефон и нажимаю клавишу «Конец вызова». Я стою в дверном проеме и стараюсь улыбаться.
«Даниэль, у тебя все в порядке?»
Отец снимает очки и окончательно отрывается от своего чтения; у него расстегивается пижама на груди. Складка озабоченности морщит его лоб.
«Ты плакал?»
«Нет».
«Не говори неправду».
«Да, так, ерунда, — говорю я, — это из-за книжки».
«Какой еще книжки?»
«Превращение».
«Ничего себе, ерунда!»
«Ты читал?»
«Я не такой уж и неотесанный, как кажется, — вздыхает он. — Ну, и что же в этой книжке заставило тебя плакать? Ты боишься превратиться в таракана?»
«Это несправедливо, это очень жестоко. Он не виноват, что для него так вдруг все изменилось, в одночасье».
«Я знаю, — вздыхает отец. — Смерть производит приблизительно один и тот же эффект на все живое. Наша ли смерть, человеческая, или любых других живых существ. Мы проходили этот текст в лицее, как раз в твоем возрасте. Только у нашего преподавателя литературы была своя теория, он считал, что «Превращение» это книга о природе человеческого траура. Он говорил: «Обратите внимание, что в финале повествования вся семья главного персонажа и рассказчика обретает, наконец, счастье и долгожданный покой. Это происходит потому, что они изжили свой траур, до конца выполнили свою траурную миссию». Суть борьбы между главным героем и его семьей, заключается в том, чтобы обрести, наконец, забвение. Ему надо забыть людей. Ему приходится это сделать, он вынужден так поступить. Другого выхода у него нет. Понимаешь?»
«Нет».
«Мне самому этот вопрос очень долго не давал покоя. Видишь ли (тут отец вытирает очки и делает паузу, видимо, подбирая слова), на определенном витке моей жизни я столкнулся с этой проблемой лицом к лицу. Я вынужден был решать ее. Ответить на этот вопрос поступком. Каким-то действием. Я должен был умереть. По крайней мере, для других. Мне пришлось научиться оставлять близких мне людей жить без моей помощи и без моего постоянного контроля. И однажды мне попалась любопытная статья по этому поводу. Она была написана очень жестко и откровенно. Это было жестоко, но я прочел ее вовремя».
«Во время?..»
Отец отрицательно покачивает головой. «Тогда же я потерял эту книгу, — продолжает он. — Должно быть, это был знак. Знак свыше. Если бы мне тогда удалось разыскать книгу опять, кто знает, как бы оно повернулось, но, видишь, я вовремя потерял ее, я мог потерять ее где угодно, в парке, на случайной скамейке, совершенно нечаянно».
Закончив, он пристально смотрит мне в глаза.
«О’кей, — говорю я, — кажется, я понял».
Я сморкаюсь и прячусь в носовой платок. Мне кажется, что лицо отца отдаляется от меня, но он продолжает пристально наблюдать за мной, только делает это теперь как-то свысока. Я снова прохожу через коридор и тихо прикрываю за собой дверь своей комнаты.
«Если у тебя какие-то проблемы, — кричит отец мне вдогонку, — мы всегда можем поговорить об этом! Я всегда рядом, ты слышишь?»
У меня нет никаких проблем.
Я захожу в комнату и сажусь к себе на постель, я сижу, обняв колени и уронив на них голову. Я погружаюсь в глубь самого себя, и мои мысли, как вспугнутые светлячки, в панике кружатся вокруг смутного сияния, окутанного серым туманом, в глубине какого-то таинственного грота.
Я стою на пороге. Что-то во мне должно вот-вот поддаться.
Я приподнимаю одеяло, ныряю в постель и с головой проваливаюсь в свой сон.
Воскресенье here again
Сегодня вечером отца нет дома. Он не вернулся ночевать. Утром он сказал, что уходит на конференцию по глубоководным рыбам. Обитателям морских бездн. Он повязал новый галстук. И побрызгался одеколоном.
Сегодняшний вечер принадлежит нам. Мы бредем по океанскому пляжу вместе с Годзиллой. А то, что разворачивается на наших глазах, это не просто заход солнца, это агония, катастрофа, кораблекрушение. Истекающий кровью диск сдается без сопротивления, океан заглатывает его, как людоед положенную добычу, из-под его клыков брызжут фонтаны пурпурной солнечной крови и золотистая сукровица последних лучей. Я зажмуриваю глаза, совершенно ошеломленный небывалым зрелищем, мы берем в руки снятую обувь и подходим к воде.
Годзилла садится на песок у стены волнореза. Я подхожу ближе к кромке воды. Леденящие волны кусают меня за босые ноги, холодная зимняя пена обжигает мои щиколотки, я наклоняюсь и трогаю темную воду.
Вот это вечер. Настоящий вечер.
У меня в кармане звонит телефон. Я достаю его, смотрю на дисплей: скрытый вызов, номер не определяется. Я отвечаю на вызов.
«Да, привет. Да, я знаю. Я готов».
Я выключаю мобильник и бросаю его как можно дальше, насколько хватает сил. Телефон падает бесшумно, исчезает где-то в пространстве.
Волны, ямы, водовороты, пылающие отсветы на воде — океанское тело, напоенное солнцем, борется из последних сил, но тень мрака надвигается неумолимо, цепляется за песок, наступает и, ощутив под собой твердую почву, утверждает свое господство.
Я выхожу из воды и возвращаюсь к Годзилле.
Он уже раскрыл ноутбук у себя на коленях. Я сажусь рядом. На дисплее появляется план парка развлечений. На нем мигает какая-то горящая точка.
«Что это?»
Годзилла движением головы и указывает в сторону реального луна-парка.
«Это то, куда мы идем. Точка отсчета. Билет в один конец. Поезд привидений».
«О’кей, — говорю я, — все ясно».
Я сам с компьютером в руках.
«А что мне с ним делать?»
«Что хочешь?»
Я беру портативную персоналку подмышку, потом сажусь по-турецки, открываю комп. План каруселей. «Вы хотите выйти из приложения?» — «Да».
Программа закрывается, как будто улетучивается. На рабочем столе несколько файлов с играми в формате МП3. Я прислоняюсь спиной к стене волнореза. Одна игра активируется, только одна в доступе: «Кирпичики». Дурацкая игра.
У меня очень ловкие пальцы, я шустрый. Маленький электронный шарик цвета металлик с голубыми бликами вылетает на штурм стенки из тупых параллелепипедов. Стенка сыпется. Кажется, целую вечность я не играл в эту старую дурь.
Каждый кирпичик… каждый кирпичик является целью моей ювелирной атаки…
Каждый кирпичик — это последний кирпич в крепостной стене, которая защищает меня ото сна. Моя защита тает на глазах. Стенки трескаются, крошатся, рассыпаются, как огни победного салюта. Шарик издает удовлетворенный победный писк. Мои ресницы слипаются. Годзилла не шелохнется. Даже когда я покачиваюсь и валюсь на бок, а мои обессиленные руки падают на песок.
Другой сон
Я просыпаюсь. У меня старая ссохшаяся кожа. Серая, потертая. Мое дыхание — дыхание вулкана, я пахну пеплом, раскаленными камнями, лавой. Я — динозавр. Я — анкилозавр.
Мама приносит мне микстуру.
«Что со мной?» — спрашиваю я у мамы.
«Ш-ш, — она подносит палец к губам, — тише. — Затем она гладит меня по голове и отвечает: — Ничего страшного. Мы с папой рядом, чтобы быть с тобой. Чтобы помочь тебе. Мы всегда рядом. Мы очень сильно любим тебя, ты знаешь об этом?»
Я киваю в ответ.
У меня в комнате работает телевизор. На экране кадры жутких катастроф, разрушений, окровавленный строительный мусор, раненый репортер с микрофоном в руке объясняет, что городские власти потеряли контроль над ситуацией — Годзилла в городе.
У моего изголовья стоят заплаканные люди. Бывшие преподаватели, одноклассники. Какая-то девочка нежно улыбается — это улыбка сострадания. Она шепчет, что снова придет навестить меня. Что со мной надо просто поговорить. «Мир глух, никто не слышит тебя». Бледные всполохи огня заставляют содрогнуться дневной свет. «Понимаешь?»
Я отрицательно трясу головой.
На смену школьнице приходит отец. У него в руках ведро, лопата и грабли. «Как только ты поправишься, мы пойдем с тобой восстанавливать разрушенные дома и строить новые, — говорит он. — Пойдешь?»
«Пойду».
Я показываю пальцем на телевизор.
«Что будет, если Годзилла разрушит весь мир?»
«Годзилла никогда не разрушит весь мир», — возражает голос учителя за моей спиной.
Поделиться книгой: