Сломанные крылья

Annotation

Казалось-бы история стара как мир - "бедный юноша, мечтатель и бродяга влюбляется в богатую красавицу, которую отдают под венец еще более богатому мужчине-тирану". Книга наполненная аллегориями, метафорами и символизмом, поражает своей глубиной и нестандартностью (для европейского читателя). Завлекая в мастерски построенные словоплетения она дарит читателю невероятное эстетическое наслаждение.

Джебран Халиль Джебран.

Вместо предисловия

Пролог

Немая грусть

 Рука судьбы

У врат храма

Белое пламя

Буря

 Огненное озеро

 У трона смерти

 Между Христом и Астартой

 Жертва

 Избавление

 ЗАГАДКА ГЕНИЯ

Джебран Халиль Джебран.

СЛОМАННЫЕ КРЫЛЬЯ

Вместо предисловия

Критический обзор творчества Джебрана содержится в монографии М.В. Николаевой «Гора и метафора», где прослеживается история становления современной ливанской литературы.

Повесть «Сломанные крылья» - первое (и единственное) крупное произведение этого ливанского автора, как и первая крупная форма, с которой ведет отсчет современная арабская проза. По существу это — развернутая метафора, повествующая не столько о страданиях героини повести Сельмы Караме, сколько о трагедии арабского Леванта. «Птица со сломанными крыльями никогда не взлетит в воздух», - говорит Сельма.

В дальнейшем стихией Джебрана стали исполненные глубокого философского смысла стихотворения в прозе и поэтические эссе. Его творческий метод сам по себе уникален. В истории мировой мысли глубинные этико-философские структуры редко выходят на поверхность в столь совершенной художественной форме. Печатью такого удивительного изящества отмечена и повесть «Сломанные крылья». Читатель убедится в этом с первых же страниц книги.

Язык повести прост. Освоив его, учащийся может смело отправляться в плавание по бескрайним морям арабской художественной и научной философской литературы.

Счастливого пути!

В.Волосатов

Пролог

Той, что не мигая смотрит на солнце, и без дрожи в пальцах прикасается к огню, и сквозь шум слепых и крики их слышит пение бесконечного духа, — М Э. X. посвящаю эту книгу.

Джебран

Мне было восемнадцать лет, когда любовь открыла мои глаза своими волшебными лучами и огненными перстами впервые коснулась моей души. Сельма Караме стала той первой женщиной, красота которой разбудила мой дух и привела меня в рай возвышенных чувств, где дни проходят, как грезы, а ночи — как свадьбы.

Любящая, прекрасная Сельма научила меня боготворить красоту, открыв тайну любви. Это она прочла мне первый стих из поэмы духовной жизни.

Кто не помнит девушки, которая нежностью своей впервые пробудила его от юношеской беспечности, ранила своей прелестью и причинила муки очарованием? Кто из нас не тоскует о той дивной минуте, когда, словно внезапно проснувшись, он почувствовал, что все в нем изменилось, глубины его души расширились, обрели простор и наполнились переживаниями, сладостными, несмотря на горечь утаивания, желанными, несмотря на слезы, тоску и бессонницу?

На заре жизни у каждого юноши неожиданно возникает своя Сельма. Она придает поэтический смысл его уединению, заменяя радостью скуку дня и музыкой — тишину ночи.

Я разрывался между зовом природы и впечатлениями от книг и свитков, когда услышал, как любовь шепотом из уст Сельмы Караме обратилась к моей душе. Жизнь моя была одинокой, пустой и холодной, как покой Адама в раю, когда Сельма, словно огненный столп, предстала моему взору. Сельма Караме стала Евой этого сердца, полного тайн и чудес, она открыла ему суть бытия, поставив его, как зеркало, перед этими призраками. Первый человек лишился рая по вине своенравной женщины, Сельма же, милая Сельма, нежностью своей покорившая сердце, привела меня в рай чистоты и любви. Но то, что постигло первого человека, случилось и со мной - огненный меч, изгнавший его из рая, был подобен тому, что устрашил и меня блеском своего клинка, удалив из рая любви, прежде чем я нарушил запрет и отведал плодов добра и зла.

И сегодня, когда прошел не один мрачный год, попирая своими стопами образы тех дней, от прекрасного сна у меня сохранились лишь горькие воспоминания, которые, подобно невидимым крыльям, трепещут над моей головою, вызывая вздохи скорби из глубин сердца, исторгая слезы боли и отчаяния из-под моих век... Сельма же, нежная, прекрасная Сельма ушла за пределы вечерней зари, и все, что осталось от нее в этом мире - лишь щемящая боль в моей груди и мраморная плита под сенью кипариса. Только эта грудь да этот памятник и могли бы поведать людям о Сельме Караме. Но тишина - хранительница могил - строго бережет тайну, скрытую богами во мраке гроба, а ветви, впитавшие частицы ее тела, шелестом своим не расскажут о том, что прячет в себе земля. Говорят лишь спазмы в горле и сердечная боль, превращаясь в капельки чернил, что вызывают на свет призраков этой трагедии -любовь, красоту и смерть.

О друзья моей юности, разбросанные по Бейруту! Если вы попадете на это кладбище возле сосновой рощи, входите молча и не спешите, оберегая от громких шагов покой спящих под сводом земли. У могилы Сельмы Караме трепетно поклонитесь от меня ее праху. Вздохнув, вспомните обо мне и скажите: «Здесь покоятся мечты того юноши, которого превратности судьбы заставили покинуть отчизну и уехать в заморские страны, здесь исчезли его надежды и скрылись его радости, иссякли слезы и пропала улыбка, среди этих немых могил вместе с ивами и кипарисами разрослось его отчаяние, над этой гробницей каждую ночь в поисках воспоминаний парит его дух, вторя призракам одиночества, кричащим от скорби и боли, и оплакивая вместе с ветвями деревьев ту, что еще вчера была грустным напевом на устах жизни, а сегодня стала безмолвной тайной в груди земли».

Умоляю вас, друзья моей юности, именем женщин, которых любили ваши сердца, возложить цветы на могилу женщины, которую любило мое сердце, - и каждый цветок на забытом захоронении будет подобен капле росы, оброненной очами утра меж лепестков увядшей розы.

Немая грусть

Вы, о люди, вспоминаете о заре вашей юности, с радостью возвращаясь мыслью к ее образам, и сожалеете лишь о том, что время это никогда не вернется. Я же вспоминаю ту пору, как узник, вышедший на свободу, - стены темницы и тяжесть своих оков. Вы называете годы, что проходят между детством и юностью, золотым веком, который насмехается над превратностями судьбы; годы эти пролетают над головами забот и волнений, как пчелка, спешащая в цветущий сад, - над стоячим болотом. Я же не могу назвать свое отрочество, иначе как порой тайных, немых страданий, которые скрывались в сердце, бушуя там, как буря, и, подобно ему, ширились и росли; эти чувства не получали выхода, чтобы ринуться в мир опыта, пока в сердце не вошла любовь и не распахнула его врата, наполнив светом самые дальние уголки. Любовь освободила мой язык, и я обрел дар слова, изранила веки - и слезы хлынули из моих глаз, разверзла гортань и исторгла из нее жалобный стон.

Вы часто вспоминаете поля и сады, площади и улицы, которые были свидетелями ваших игр и слышали шепот вашей невинности. Я также вспоминаю этот прекрасный уголок Северного Ливана. Стоит отвлечься от мирской суеты, и, словно наяву, вижу эти исполненные спокойного очарования долины, вижу горы, в дерзком величии рвущиеся к небу; стоит укрыться от шума людских сборищ, и явственно слышу пение ручьев и шелест ветвей. Но все эти красоты, о которых я вспоминаю сегодня, тоскуя по ним, как младенец - по груди матери, подвергали мучительной пытке мой дух, заключенный в темницу юности; так, верно, чувствует себя сокол, сидящий в клетке, при виде своих собратьев, свободно парящих в необъятном пространстве; это они наполняли мою грудь болью томлений и горечью раздумий, окутывали сердце пеленой безнадежности и отчаяния, сотканной перстами горьких сомнений.

Стоило мне выйти за город, как я возвращался, беспричинно тоскуя; стоило взглянуть на облака, переливающиеся разноцветными красками в лучах заходящего солнца, как я исполнялся возрастающего уныния, не умея объяснить себе природу этого чувства; стоило услышать, как щебечет ласточка или поет ручеек, как меня охватывал приступ неведомой прежде тоски.

Говорят, что неведение - колыбель счастья, а счастье -источник покоя. Может, это и верно для мертворожденных, живущих на земле холодными бездыханными трупами. Однако когда слепое неведение сопутствует пробудившемуся инстинкту, оно страшнее пропасти и горше смерти.

Впечатлительный, полный чувств юноша, которому недостает опыта, - несчастнейшее из созданий пред ликом солнца. Он разрывается душою между двумя могучими силами: одна из них, тайная, уносит его за облака, открывая в тумане грез прелести сущего, другая же, явная, привязывает к земле и, засыпав глаза прахом, оставляет испуганно блуждать в непроглядном мраке.

Руки грусти - сильные, хотя и шелковые на ощупь, -стискивают сердце, мучая его одиночеством. Одиночество - такой же спутник грусти, как и сподвижник любого порыва духа. Душа юноши, страдающего от одиночества и подвластного приступам грусти, подобна белой, только что распустившейся лилии, которая вздрагивает от малейшего дуновения зефира, открывает сердце лучам зари и складывает лепестки при появлении призраков вечера. И если у юноши нет развлечений, занимающих его ум, и нет друзей, с которыми он мог бы поделиться своими чувствами, жизнь становится для него тесной тюрьмой, где взор схватывает лишь сети пауков, свешивающиеся со стен, а слух - жужжание насекомых, снующих но углам.

Что же касается грусти, которая владела мной в юности, то ее вызывала не нужда в развлечениях, которых у меня было достаточно, и не потребность в друзьях, которых я находил повсюду, - она была симптомом естественного недуга души, который вызвал во мне любовь к одиночеству и уединению, подавил тягу к развлечениям и забавам и сорвал с плеч крылья молодости; в жизни своей я уподобился горному озеру, которое в грустном спокойствии отражает образы призраков, переливы облаков и тени ветвей, но не находит выхода, чтобы звонким ручьем ринуться к морю.

Такова была моя жизнь, пока мне не исполнилось восемнадцать лет. И вот тогда я как бы поднялся на горный пик, в задумчивости взглянув на мир, и взору моему открылись пути людей, нивы их чаяний, кручи забот, пещеры законов и традиций.

В том году я был рожден заново, ибо жизнь человека, который не был зачат грустью, рожден отчаянием и положен любовью в колыбель грез, подобна белой, пустой странице в книге бытия.

В том году я почувствовал, что небесные ангелы смотрят на меня из-под ресниц прекрасной женщины, и увидел, как демоны ада бушуют и пляшут в груди преступника. Тот, кто не сталкивался с ангелами и демонами на почве жизненных превратностей, навсегда останется бесчувственным невеждой.

 Рука судьбы

Весной этого удивительного года я был в Бейруте. Стоял апрель. В садах города зеленели травы и распускались цветы, как тайны, что земля открывает небу. Миндальные и яблоневые деревья в белых благоуханных одеждах стояли среди домов, как гурии в блестящих нарядах, избранные природой в невесты и жены поэтам и мечтателям.

Весна красива везде, но в Сирии она - прекрасна... Весна -дух неведомого бога - обходит землю быстро, но в Сирии замедляет шаги и, оборачиваясь назад, беседует с духами царей и пророков, витающими в пространстве, напевает в лад с ручьями Иудеи бессмертные гимны Соломона, повторяет с кедрами Ливана гимны былой славы.

Бейрут весной милее, чем в иные времена года. Нет грязи, которую приносит зима, как нет и летней пыли, а без дождей и жары он - как молодая красавица, что, искупавшись в ручье, вышла на берег обсушить свое тело в лучах солнца.

В один из таких дней, полных пьянящего дыхания и ласковых улыбок апреля, я отправился навестить друга, который жил за городом, вдали от людских сборищ.

И вот когда мы вели разговор, поверяя друг другу свои чаяния и надежды, к нему явился еще один гость. То был почтенный старец лет шестидесяти пяти; в простой одежде, с изборожденным морщинами лицом, он держался с большим достоинством. Я почтительно встал, но не успел в знак приветствия пожать его руку, как друг мой сказал: «Уважаемый Фарис-эфенди Караме». А затем в лестных словах представил меня. Взгляд старика оживился; потирая кончиками пальцев высокий лоб, обрамленный белоснежными прядями, он, казалось, искал в памяти нечто, давно утраченное; потом, приветливо улыбнувшись, шагнул мне навстречу.

- Ты - сын любимого старого друга, что был спутником моей юности, - сказал он. - Рад видеть тебя - нет большего счастья, чем встретить отца в лице его сына.

Тронутый его словами, я сразу же почувствовал к нему симпатию. В нем было нечто такое, что внушало чувство покоя так инстинкт влечет птицу к ее гнезду, когда приближается буря. Мы сели, и он повел рассказ о времени, когда был дружен с моим отцом, вспоминая дни юности, что давно уже прошли, и вечность, окутав их саваном в его сердце, похоронила в груди. Старики возвращаются мыслью к событиям минувшего, как странник, истосковавшийся по родине, - к дому своих предков, и любят говорить о них, как поэт - читать лучшую из своих касыд. Они живут душой в закоулках прошлого, ибо настоящее проходит мимо, не обращая на них внимания, а будущее предстает перед их взором, окутанное туманом смерти и мраком могилы.

В рассказах и воспоминаниях незаметно пробежал час, как тень ветвей по зеленой траве. Фарис Караме собрался уходить. Прощаясь, он пожал мне руку и обнял за плечи.

- Вот уже двадцать лет, как я не видел твоего отца, - сказал он. - Восполни же столь долгую разлуку - будь частым гостем в моем доме.

Я благодарно поклонился, обещая выполнить то, что надлежит сделать сыну для друга его отца.

С уходом Фариса Караме я принялся расспрашивать о нем моего друга, и он с опаской сказал:

- Нет такого человека в Бейруте, кого богатство сделало бы столь добродетельным, а добродетель - столь богатым. Одним из немногих он, придя в этот мир, покинет его, не причинив никому обиды. Однако такие люди почти всегда несчастны, ибо, не умея хитрить, они лишены защиты от козней и коварства людей...У Фариса Караме - единственная дочь, которая живет вместе с ним в роскошном загородном доме. Девушка столь же открыта душой, как и отец, и мало кто из женщин сравнится с ней красотой и изяществом. Но и она будет несчастна - огромное богатство отца поставило ее сейчас на край мрачной и страшной бездны.

При этих словах скорбь и сожаление отразились на лице моего друга.

- Фарис Караме, - продолжал он, - благородный и честный старик, но бесхарактерность сделала его слепым и глухим перед хитростями лицемеров и интригами корыстолюбцев. Дочь же, как ни умна она и как ни возвышена духом, во всем подчиняется его переменчивым желаниям. Такова тайна в жизни отца и дочери, и ее разгадал человек, соединяющий в себе алчность с лицемерием и злобу с хитростью. Это - архиепископ; прикрываясь словами Евангелия, он выдает свои пороки за добродетели; это - духовный владыка в стране религий и сект, и души людские трепещут перед ним, а спины - гнутся, как выи животных под ножом мясника. У него есть племянник, в душе которого распущенность и порочность сплелись так, как змеи и скорпионы — на стенах пещер и в водах болот. Недалек тот день, когда архиепископ, облаченный в ризы, встанет перед сыном своего брата и дочерью Фариса Караме и своей грешной рукой поднимет над их головами брачный венец, связав цепями таинства и заклинания чистое тело с гниющим трупом, соединив властью порочного закона небесный дух с тленным существом, вложив сердце дня в грудь ночи. Это все, что я могу рассказать тебе о Фарисе Караме и его дочери. Не расспрашивай меня больше об этом, ибо вспоминать о несчастье - значит приближать его, как вспоминать о смерти - значит приближать смерть.

Мой друг отвернулся к окну и окинул взглядом пространство, как будто искал разгадку тайн дней и ночей среди частиц эфира.

- Как и обещал, завтра же навещу Фариса Караме, - сказал я. -Приятно, что он сохранил столько воспоминаний о времени, когда был дружен с моим отцом.

Мой друг изменился в лице, как будто мои простые слова внушили ему некую страшную мысль, и долго - с жалостью, состраданием и страхом - смотрел мне в глаза. То был взгляд пророка, читавшего в глубинах людских душ неведомое самим душам. Губы его слегка вздрогнули, но он ничего не сказал. В замешательстве я шагнул к двери и, обернувшись, заметил, что его глаза следят за мною с тем же странным выражением. То, о чем он думал в эти минуты, я постиг позже, когда воспарил духом из мира количеств и мер в ангельские сферы, где сердца разговаривают взглядами, а души ширятся от взаимной приязни.

У врат храма

Через несколько дней, когда мне наскучило одиночество, а глаза устали от чтения пустых книг, я взял экипаж и велел отвезти себя к дому Фариса Караме. Близ сосновой рощи - излюбленного места прогулок жителей Бейрута - кучер свернул с дороги, пустив лошадей рысью по тенистой ивовой аллее, окаймленной колышущимися травами, виноградниками и апрельскими цветами, улыбающимися своими яхонтовыми, золотистыми и изумрудными устами.

Через минуту экипаж остановился перед воротами уединенного дома, окруженного просторным садом, благоухающим розами и жасмином, с изгородью из колючего кустарника.

Едва я сделал несколько шагов по саду, как в дверях дома появился Фарис Караме, который вышел мне навстречу, как будто стук колес в этом уединенном уголке оповестил его о моем приезде. Он радостно приветствовал меня и пригласил в дом, где усадил рядом с собою и, подобно заботливому отцу, принялся расспрашивать; его занимало все, что касалось меня, - и мое прошлое, и будущее. Я отвечал ему в том тоне, исполненном грез и надежд, в каком поют свою песнь юноши, пока волны фантазии не выбросят их на берег жизни - навстречу борьбе и труду...

У юности крылья с перьями из поэзии и нервами из иллюзий; на них она возносится в заоблачные выси, откуда мир видится в свете, окрашенном всеми цветами радуги, а жизнь звучит гимнами величию и славе, но бури опыта ломают поэтические крылья, и юность опускается на землю - в мир, похожий на кривое зеркало, где каждый отражается в искаженном виде...

И вот из-за бархатной портьеры появилась девушка в платье из тонкого белого шелка. Она не шла, а, казалось, плыла прямо ко мне. Я встал; поднялся и старик.

Это моя дочь Сельма, - сказал Фарис Караме. Представив же меня, он ласково пояснил:

- Время укрыло от меня старого друга, и теперь он снова передо мной в облике сына. Так я вижу отца, хотя его и нет с нами.

Девушка пристально посмотрела мне в глаза, как бы стремясь узнать, кто я, и угадать причину моего прихода, затем, сделав еще шаг, протянула мне руку, белую и нежную, как полевая лилия, и прикосновение ее ладони наполнило меня неким странным чувством, чем-то напоминавшим поэтическую мысль при ее зарождении в воображении поэта.

Мы сели в молчании, как будто с приходом Сельмы в гостиной появился некий вышний дух, внушающий безмолвное благоговение. Словно почувствовав это, она обратилась ко мне с улыбкой:

- Отец часто рассказывал о твоем родителе. Для меня не секрет истории их юности. Если такие же рассказы ты слышал и от своего отца, значит, эта встреча - не первая между нами.

Старика порадовали ее слова, и на его лице появилось выражение удовольствия.

- По натуре и воспитанию Сельма идеалистка, - сказал он.-Она видит все вещи погруженными в мир души.

Фарис Караме, говоря со мной был исполнен полнейшего внимания, и бесконечной нежности. Казалось, он открыл во мне волшебную тайну, с которой на крыльях воспоминаний вернулся к весне своей жизни.

Он не отрывал от меня глаз, воскрешая призраки своей юности; я же, наблюдая за ним, погружался в мечты о будущем.

Взгляд его оберегал меня, как ветви осеннего дерева, увешанного плодами,— хрупкий росток, полный спящей силы и слепой жизни. Старое дерево, прочно ушедшее в землю корнями, испытало на своем веку зной лета и стужу зимы, бури и непогоды времени, а нежный и слабый росток знал только весну и вздрагивал от одного дуновения утреннего зефира.

Сельма же молча смотрела то на меня, то на отца, будто читая первую и последнюю из глав романа жизни.

Заканчивался день, дыхание которого замирало в рощах и садах, заходило солнце, оставляя следы огненного поцелуя на вершинах Ливанских гор, у подножия которых стоял этот дом, но Фарис Караме продолжал рассказывать удивительные истории, я радовал его мелодиями своей юности, а Сельма неподвижно сидела у окна, глядя на нас своими грустными глазами. Она молча слушала наш разговор, будто зная, что красота обладает даром небесной речи, обходящейся без звуков и слов, даром бессмертной речи, в безмолвии которой слиты все людские голоса, как пение ручейков — в вечно молчащих глубинах тихого озера. Красота есть тайна, постигаемая нашими душами, что ликуют и ширятся, отдаваясь ее власти, а разум в недоумении останавливается перед нею, не в силах дать ей определение и воплотить в слова.