Воспоминания дипломата

Ю. Я. Соловьев

Воспоминания дипломата

1893-1922

Предисловие автора

   "Дипломаты - это честные люди, посланные за границу, чтобы лгать в пользу своего государства", - так характеризовали римляне сущность дипломатической профессии. Верна ли эта характеристика и не сгустили ли в ней циники-римляне краски, я не берусь судить, так как слишком близко стоял к этой профессии в течение многих лет.

   В этой книге я решаюсь описать то, что глаза мои видели за два с половиной десятилетия дипломатической деятельности.

   Начал я свою службу в бывшем Министерстве иностранных дел 23 мая 1893 г. На дипломатической работе побывал в шести странах, служил в центральном ведомстве при десяти министрах иностранных дел, достиг чина действительного статского советника и был пожалован в звание камергера двора его Императорского Величества.

   За это время я имел дело с сотнями официальных и неофициальных представителей разных стран и народов и близко сошелся с многими десятками из них.

   В 1917 г., во время Октябрьской революции, я был поверенным в делах России в Мадриде, а теперь единственный из всех дипломатических представителей российского правительства, служивших за границей до ноября 1917 г., работаю в Советском Союзе. Мне кажется, что мои воспоминания могут представить известный интерес и для нынешнего поколения, столь далекого от описываемой эпохи.

   Эта эпоха непосредственно предшествовала установлению в пределах бывшей Российской империи нового социального строя. Она охватывает в России период двух войн и трех революций и предшествовавший этим войнам период роковых авантюр царской дипломатии на Дальнем и Ближнем Востоке. Тем не менее я буду по возможности воздерживаться от оценки виденного. События говорят сами за себя, а на их фоне красноречивы без комментариев даже мелкие повседневные факты дипломатического обихода.

   Воспоминания обыкновенно не терпят неточностей. Хотя я не вел дневника и в силу профессиональной щепетильности никогда не сохранял своей переписки, касающейся службы, мне все же удалось благодаря любезности Центрального архива РСФСР некоторым образом проверить свою память. Я перечитал подлинники около двухсот моих донесений и телеграмм и многие сотни документов и писем моих начальников - послов и посланников. За двумя-тремя исключениями я не ссылаюсь на них, чтобы не загромождать текста и не лишать книгу характера личных воспоминаний. Равным образом мною приведены лишь две или три выдержки из газетных статей, так или иначе относящихся к моей службе.

   Москва, 1 июля 1927 г.

ЧАСТЬ I

25 лет моей дипломатической службы (1893-1918)

Министерство иностранных дел (1893-1895)

   На службу в Министерство иностранных дел я поступил в 1893 г. Мне только что пошел 22-й год. Выбор заграничной деятельности мной был сделан уже давно, и я мальчиком усердно изучал иностранные языки - французский, немецкий и английский. Будучи в гимназии, я собирался перейти из шестого класса в Морское училище, но этот план встретил противодействие со стороны моей матери. Она не хотела, чтобы я ушел из гимназии. Окончив гимназию, я все же перешел в Александровский лицей, который широко открывал двери для другого рода заграничной службы - дипломатической. Действительно, окончив лицей в мае 1893 г., я был зачислен по Министерству иностранных дел, на что в то время давало право окончание двух привилегированных учебных заведений - лицея и Училища правоведения. Молодые люди, окончившие эти учебные заведения, при поступлении на службу немедленно получали Небольшое жалованье (правда, оно ограничивалось. 18 рублями в месяц). Вообще причисленные к Министерству иностранных дел первое время служили безвозмездно; таким образом, доступ туда был открыт лишь сыновьям более или менее состоятельных родителей. При этом я сохранял за собой право на летний отпуск, чем и воспользовался. Действительную службу я начал лишь в сентябре того же года.

   В Министерстве иностранных дел у меня никаких связей не было, но окончание лицея, в особенности с первой золотой медалью, очень облегчило мне первые шаги. Первым человеком в министерстве, с которым мне пришлось иметь дело, был долголетний директор архива Министерства иностранных дел барон Ф.Н. Стюарт, отец двух моих товарищей. Он и взял на себя тогда своего рода "священнодействие" - представление меня начальствующему составу министерства. Перед тем, однако, Стюарт весьма добросовестно старался отговорить меня от поступления в иностранное ведомство, куда он не пустил своих сыновей. Стюарт нарисовал мне мрачную картину дипломатической службы, приведя целый ряд примеров того, как молодые люди застревали в каких-нибудь отдаленных странах и, не делая никакой карьеры, не могли выбраться оттуда годами. Между прочим, он ссылался на оставшийся у меня в памяти пример с бароном Розеном (в то время, однако, уже поверенным в делах в Мексике). Пример оказался неубедительным: Розен был впоследствии посланником в Белграде, Мюнхене, Афинах и Токио, а затем послом в Вашингтоне; с ним мне пришлось некоторое время служить. Как бы то ни было, слова Стюарта меня не испугали, но я ему остался признателен, Благодаря ему при поступлении на иностранную службу я не создавал себе особых иллюзий о легкости дипломатической карьеры, и, надо сказать, мне часто приходилось на отдаленных постах моей службы вспоминать о предупреждениях Стюарта. Кстати, сам он на заграничной службе не пошел далее генерального консула в Бухаресте. Во время русско-турецкой войны это место имело дипломатическое значение: Румынского королевства тогда еще не было, и генеральный консул в вассальном Румынском княжестве исполнял дипломатические обязанности. Петербургский архив Министерства иностранных дел в общем мало интересовал Стюарта, и мне помнятся его полушутливые просьбы при передаче ему дел из департаментов, чтобы они были приводимы предварительно в порядок, так как он является лишь "кучером погребальной колесницы" и ему безразличен тот труп, который ему поручено везти. Чтобы не возвращаться больше к архиву, прибавлю, что преемник Стюарта Горяинов интересовался гораздо больше архивным делом и оставил после себя ряд ценных исторических монографий, часть которых была напечатана в иностранных журналах.

   Начав со мной обход начальствующих лиц, Стюарт представил меня Н.П. Шишкину, в то время управляющему министерством ввиду продолжительной болезни долголетнего министра Н.К. Гирса. Впечатление, которое произвел Шишкин, было одним из первых разочарований, постигших меня в министерстве. В моем молодом воображении все дипломаты представлялись необычайно блестящими. Шишкин в весьма потертом форменном вицмундире был скорее похож на старого курьера, а вовсе не на лицо, хотя бы и временно стоящее во главе иностранного ведомства одной из самых крупных в мире держав. Как бы то ни было, благодаря любезному посредничеству Стюарта мне был оказан весьма благосклонный прием. Я был принят на службу в качестве причисленного к Азиатскому департаменту Министерства иностранных дел, причем было оговорено, что в случае, если мне придется отбывать воинскую повинность, я буду продолжать числиться по Министерству. Затем Стюарт представил меня директору Азиатского департамента графу Д.А. Капнисту. Последний, весьма ленивый и не очень далекий человек (брат умного посла в Вене, Петра Алексеевича), держался замкнуто, почти вовсе не показываясь в департаменте; второй раз я с ним встретился лишь после моего назначения на работу за границу.

   Министерство в то время состояло из канцелярии, святая святых министерства, куда молодые люди назначались лишь после двухлетней службы в одном из департаментов (канцелярией тогда управлял князь Оболенский-Нелединский-Мелецкий, ставший впоследствии, при графе Ламздорфе, товарищем министра). Канцелярия ведала всей политической работой министерства, за исключением Востока, дела которого находились в Азиатском департаменте. При канцелярии находились две экспедиции: первая, ведавшая шифрами, и вторая - так называемая газетная. Она впоследствии была реорганизована в бюро печати. В период реорганизации мне пришлось ею управлять. Кроме того, при канцелярии состоял так называемый старший чиновник, который занимался перлюстрацией секретных телеграмм иностранных представителей в Петербурге. Этот "черный кабинет" работал весьма исправно, и в результате перлюстрированные шифрованные телеграммы иностранных представителей попадали к министру ранее, чем соответствующий посол делал ему сообщение на основании полученных по телеграфу инструкций. При канцелярии находилась и литография для секретных документов.

   Департаментов в министерстве было три: Азиатский, о котором будет речь впереди, внутренних сношений, ведавший консульскими и юридическими делами, и хозяйственных дел и личною состава. Во главе второго департамента в то время стоял весьма сведущий, но необыкновенно оригинальный человек барон Остен-Сакен, с которым мне пришлось встретиться на дипломатическом экзамене. Одной из его оригинальных привычек было передвижение бегом по коридорам министерства. Департаментом хозяйственных дел и личного состава управлял Никонов, типичный чиновник, проведший всю жизнь в стенах министерства и пользовавшийся весьма незавидной репутацией в денежных делах. Помимо министра, во главе министерства в то время стоял товарищ министра упомянутый выше Н.П. Шишкин и советник министерства граф В.Н. Ламздорф (будущий министр). В совет министерства входил и непременный его член Ф.Ф. Мартен. Это был знаток международного права, профессор университета и лицея. Мартен был постоянным консультантом по всем юридическим вопросам и авторитетным представителем правительства на целом ряде международных конференций. Перу Мартена принадлежит и общепринятый в то время курс "Современного международного права цивилизованных народов".

   Служба моя в министерстве началась с переписки бумаг (в то время пишущих машинок еще не было). Труд этот был для меня необыкновенно тягостен, так как я обладал скверным почерком. Это было одной из причин, заставивших меня стремиться как можно скорее перейти на службу за границу. Переписывать бумаги я начал в так называемом турецком столе Азиатского департамента. Департамент разделялся на два отделения: Ближнего и Дальнего Востока. Начальником первого был Д.К. Сементовский-Курило (будущий посланник в Болгарии), а второго - Жданов, окончивший жизнь генеральным консулом в Лионе, притом почему-то нештатным. Весь департамент состоял из двух больших комнат, в которых и помещались оба отделения. Начальником турецкого стола был А.А. Нератов (впоследствии долголетний товарищ министра). Нератов всю жизнь провел в стенах министерства, за границу никогда назначен не был, но его весьма ценили за трудолюбие и знание канцелярского обихода министерства; про Нератова острили, что он своего рода Жюль Берн, объехавший весь свет, не покидая своего письменного стола. Помимо турецкого, в отделении Ближнего Востока были еще два стола - славянский и греческий, в каждом из этих столов работали по два или по три чиновника. Греческим столом в то время заведовал С.А. Лермонтов, которого мне позднее пришлось сменить последовательно на трех заграничных постах. Закончил он свою службу посланником в Штутгарте. Помимо этих трех столов, был еще стол политический, который занимался главным образом шифровкой и расшифровкой телеграмм. Эта процедура выполнялась весьма торжественно, причем причисленные к столу уверяли, что их начальник С.С. Кетов не мог приступить к исполнению своих обязанностей, не вдев предварительно монокля и не закурив сигары. Впрочем, бедный Кетов дальше этой должности не пошел, отправившись вскоре на тот свет. Из других чинов департамента у меня в памяти остался вице-директор Лисовский, типичный чиновник, игравший в департаменте весьма незначительную роль. Рядом с ним выделялась не очень представительная, но весьма энергичная фигура делопроизводителя 5-го класса Н.Г. Гартвига, ставшего при Ламздорфе директором Азиатского (переименованного в Первый) департамента. Он был назначен посланником в Тегеран, а затем в Белград и умер, как говорили, от аневризма в доме австро-венгерского посланника в Сербии барона фон Гиде-ля в самый разгар предвоенного кризиса, вызванного убийством в Сараеве австрийского наследного принца эрцгерцога Франца Фердинанда. Смерть Гартвига осталась навсегда загадкой и вызвала немало толков. Моим компаньоном при поступлении в департамент был князь А.А. Гагарин, бывший ординарец туркестанского генерал-губернатора. Гагарин, отставной офицер, поступил в министерство уже не очень молодым - он был на десять лет старше меня. Впоследствии мы с ним встретились в Испании. Когда я был советником посольства в Мадриде, он был генеральным консулом в Барселоне. Вместе с Гагариным мы и начали переписывать бумаги, делали первые в то время обязательные визиты своим сослуживцам и посвящали друг друга в тайны переписки бумаг, подскребывания ошибок и замазывания подскребок особым небольшим инструментом - подушечкой, заполненной сандараком. В общем в переписке бумаг многие из чинов министерства достигали большого искусства и делали даже своего рода карьеру, как например тайный советник Бауэр, который специализировался на переписке верительных грамот, требовавших, как и "всеподданнейшие доклады", совершенно особого искусства, недоступного простым смертным. И даже про графа Ламздорфа говорили, что своей карьерой он во многом обязан красивому почерку и умению чинить карандаши и гусиные перья для канцлера князя Горчакова, при котором он начинал свою службу.

   Состав Азиатского департамента был двойственный. Туда поступали такие, как я, молодью люди, стремившиеся получить дипломатические посты, а также и специалисты по восточным языкам, окончившие соответствующие высшие учебные заведения и предназначенные для драгоманской и консульской службы на Востоке. Между этими двумя категориями, как мне пришлось убедиться впоследствии, начальством проводилась довольно строгая демаркационная линия; в общем знание восточных языков способствовало дипломатической карьере. Лишь весьма немногие из "восточников" достигли посольских и посланнических мест, как например посол в Константинополе И.А. Зиновьев, посланник в Афинах М.К. Ону и другие. В силу этого по социальному признаку состав Азиатского департамента был весьма разнообразен. Например, один из наших сотрудников - Поппе, будущий генеральный консул в Харбине, был сыном почтенного немца-портного с Васильевского острова. При былом феодально-бюрократическом строе в иностранном ведомстве знание восточных языков отчасти восполняло "недостатки" происхождения, к которому министерство относилось весьма разборчиво. Даже представители богатого московского купечества лишь изредка допускались на дипломатическую службу. Таких в министерстве было немного. Среди них можно отметить посланника в Лиссабоне П.С. Боткина, его племянника С.Д. Боткина, секретаря миссии в Рио-де-Жанейро Андреева и второго секретаря в Токио Абрикосова.

   К счастью, в департаменте мне пришлось просидеть весьма недолго. Уже через два месяца я был призван отбывать воинскую повинность, для чего переехал в Варшаву, где и пробыл около года вольноопределяющимся в гвардейском уланском полку.

   Здесь мне хочется отметить, хотя мои воспоминания в данном случае и не касаются непосредственно дипломатической службы, что и в гвардейских полках отношение к рядовым и даже унтер-офицерам (невольноопределяющимся) было весьма суровое, и иногда мне приходилось быть невольным свидетелем грубой физической расправы титулованного офицерства с нижними чинами. Впрочем, офицеры обыкновенно избегали делать это в присутствии вольноопределяющихся; может быть, поэтому офицеры и недолюбливали вольноопределяющихся. Год военной службы был для меня весьма полезен, так как я научился хорошо ездить верхом. Это мне весьма пригодилось во время моей службы на Востоке.

   Дипломатический экзамен я сдавал в Петербурге еще вольноопределяющимся, в уланской форме. Этому экзамену подвергались все молодые люди, поступавшие в Министерство иностранных дел и стремившиеся получить заграничное назначение. Причисленных к министерству в то время экзаменовали по международному праву, политической экономии и иностранным языкам. Помимо того, мы обязаны были представить письменные работы на русском и французском языках в виде извлечений из дипломатической переписки, экономического отчета по какой-либо стране и разбора юридического дела из области консульского суда. Как известно, наши консулы на Востоке пользовались правом консульской юрисдикции. Экзаменоваться мне было легко, так как главным экзаменатором был Ф.ф. Мартен, которому я только что сдал выпускной экзамен в лицее. Из экзаменовавшихся вместе со мной двадцати человек у меня остались в памяти лишь Колоколов, будущий генеральный консул в Кашгаре, С.Д. Боткин, будущий министр-резидент в Дармштадте, К.Е. Бюцов, в то время молодой человек, ставший впоследствии советником миссии в Швеции, и Гельске, получивший домашнее образование; к нему отнеслись снисходительно, по-видимому, потому, что в общем списке к его имени было приписано: сын министра-резидента в Веймаре.

   Отбыв воинскую повинность, я вернулся обратно на службу в Азиатский департамент, где последовательно работал в политическом столе (так называемом архиве) и в славянском столе, которым временно заведовал. Мне до сих пор памятны мои затруднения при работе в архивах, для которой требовались "специальные" знания. Архивы содержались в таком порядке или, вернее, беспорядке, который был известен лишь "посвященным". Злые языки утверждали, что ревностные чиновники старались завести такой "порядок", в котором могли бы разбираться лишь они сами, делаясь, таким образом, "незаменимыми". Немало хлопот мне, между прочим, причинил "митрополит Михаил Сербский", картон с делом которого совершенно для меня неожиданно хранился не в шкафу, а под столом, за которым я сидел. Другим немалым для меня огорчением явилась как-то необходимость переписать "всеподданнейший доклад" по делу определения в институт Люнкановой, племянницы известного Драгана Цанкова. Мой почерк совершенно не подходил для переписки такого документа, и меня спас один из сослуживцев, товарищ по лицею, который переписал мне этот доклад.

   В октябре 1894 г. министерство торжественно хоронило своего министра Н.К. Гирса. И тогда мне впервые пришлось увидеть вблизи Николая II, который приехал на похороны, окруженный великими князьями. Прошел он от меня в двух шагах, причем поразил меня незначительностью своей фигуры. При малом росте он был почти на полторы головы ниже окружавших его великих князей.

   На похоронах многие из нас, чиновников министерства, несли бесчисленные подушки с орденами покойного. Благоволивший ко мне курьер, распределявший подушки, вручил мне одну из них с несуществующим более орденом Бразильской розы времен Бразильской империи.

   Смерть Гирса вызвала весьма важный в то время вопрос о назначении его преемника. Выбор пал на престарелого посла в Вене князя Лобанова-Ростовского, вскоре сыгравшего значительную роль в русской дальневосточной политике. При этом не могу не упомянуть о некоторых канцелярских недоразумениях, вызванных этим назначением. Николай II, только что назначивший двух молодых управляющих министерством, назначил и Лобанова только управляющим, что для старого посла было весьма обидным. В то же время была упущена необходимость уволить одновременно от должности временно управляющего министерством Н.П. Шишкина. Он некоторое время перестал даже посещать министерство; Шишкин не мог подписываться ни как временно управляющий, ни как товарищ министра: о восстановлении его товарищем министра своевременно не было отдано особого указа.

   Назначение Лобанова-Ростовского вскоре сыграло решающую роль в моей дальнейшей судьбе, но пока я продолжал тяготиться службой в Азиатском департаменте. Чтобы найти более производительную и интересную работу, чем переписка бумаг в департаменте, я решил выполнить мой план - сдать государственный экзамен при университете, чтобы остаться при кафедре государственного права. На научную работу меня звал профессор государственного права в лицее и университете Н.М. Коркунов. Он очень одобрил мою диссертацию "Теория местного самоуправления в Англии", поданную на последнем курсе лицея.

   Предпринятые мной шаги в университете увенчались успехом, и я получил разрешение сдать всего три экзамена в дополнение к тем, которые сдал в лицее. Я начал готовиться к ним. Экзамены должны были происходить в мае. Записавшись, кроме того, вольнослушателем университета, я мог производительно заполнить время, свободное от механической департаментской работы.

   Но судьба решила иначе. Кто-то из друзей моих покойных родителей, не спросив у меня, переговорил обо мне с Лобановым, и в результате как-то утром в департамент была принесена записка министра, в которой значилось, что причисленный к Азиатскому департаменту Соловьев назначается вторым секретарем миссии в Пекине. Я не сразу отдал себе отчет в том, какой огромный шаг был неожиданно сделан мной в начале дипломатической карьеры, но в этом я скоро убедился, обнаружив внезапную перемену в отношениях ко мне товарищей по департаменту. Они не могли простить мне этого назначения, сделанного помимо их ведома. В департаменте и вообще в министерстве долго не могли забыть подобного обхода общего порядка получения заграничного назначения. В министерстве существовала рознь между внутренней и заграничной службой, и многие из заграничных дипломатов, особенно таких, как я, рано уехавших в отдаленные страны, испытывали на себе не раз неудовольствие петербургских чиновников, косившихся на сослуживцев, посланных за границу и порвавших таким образом связь с петербургскими канцеляриями, с их интригами и комбинациями. Уезжая на заграничную службу, я взял себе за правило не писать частных писем в министерство и раз навсегда поставил себя в стороне от канцелярской атмосферы, ограничиваясь выполнением своих прямых обязанностей по месту заграничной службы. Впоследствии мне пришлось узнать, что мое назначение было отчасти вызвано желанием нового министра порвать с департаментскими комбинациями. С другой стороны, и в самой миссии в Пекине было не совсем благополучно. По желанию посланника в Пекине графа А.П. Кассини оба секретаря - первый - Клейменов (бывший затем первым русским генеральным консулом в Шанхае) и второй - И.Я. Коростовец (будущий посланник в Пекине и Тегеране, затем уполномоченный в Монголии, небезызвестный автор нескольких книг о Китае) - были перемещены против их желания на новые должности, а состоявший при миссии в действительности личный секретарь Кассини бывший морской офицер А.И. Павлов (будущий посланник в Корее) был последовательно в течение двух месяцев назначен вторым, а затем первым секретарем.

   В силу создавшихся в связи с этим тяжелых отношений в миссии многие опасались принять открывшуюся вакансию второго секретаря, что облегчило мое назначение. Решив принять предлагаемое мне место, я, не задумываясь, стал готовиться к отъезду.

   На мое решение оказало, помнится; влияние и то, что к этому времени в Петербурге особенно интересовались Дальним Востоком, где заканчивалась японо-китайская война и где, по мнению многих, открывалось новое широкое поле для нашей иностранной политики - хорошая школа для молодого дипломата.

   Официальное мое назначение состоялось в мае, но в министерстве меня не торопили с отъездом. Некоторое время я еще продолжал работать в департаменте и с большим, чем раньше, интересом, зная, что этому наступит скорый конец, а к тому же мне открыли для ознакомления политический архив пекинской миссии. Выехал я из Петербурга в начале июля, избрав путь через Америку, с твердым намерением пробыть в дороге не менее двух месяцев - обычный тогда срок для этого путешествия. В то время сибирский путь был еще далеко не закончен, и в Китай удобнее было ехать или через Суэцкий канал, вокруг Азиатского материка, или же через Америку. По распорядку, принятому в Министерстве иностранных дел, назначаемый за границу чиновник, получив так называемую курьерскую дачу и дипломатический паспорт, мог ехать к месту своего назначения, как он хотел. Курьерская дача выдавалась золотом. Я получил одну из высоких дач в связи с отдаленностью места назначения, а именно 2 тысячи рублей в золотых империалах; этого на поездку мне было почти достаточно. Остановлюсь еще на маленькой подробности: при наличии дипломатического паспорта в то время не было надобности в каких бы то ни было иностранных визах, и мой паспорт был сохранен мной до самого Пекина в полной неприкосновенности, за исключением русской пограничной отметки о выезде. Теперь это может показаться необыкновенным. По дипломатическому паспорту я прожил 25 лет как за границей, так и в России. Последним моим дипломатическим паспортом был испанский. Я прибегал к помощи такого документа как можно реже, но все же сознание, что в кармане имеешь подобную охранную грамоту, облегчало передвижение по белу свету. Дипломатический паспорт был внешним знаком принадлежности к той особой интернациональной группе, в которую я вступил. Столь привилегированное для дипломатов положение продолжалось, однако, лишь до мировой войны.

Из России в Китай (1895)

   В свое время среди дипломатов ходил довольно забавный анекдот об известном английском публицисте, в молодости дипломате, Лабушере, который, получив место сверхштатного атташе в Каире, пропутешествовал туда полгода, а в действительности застрял где-то в Южной Германии. На последовавший грозный запрос из министерства, почему он не в Каире, Лабушер ответил, что он направился к месту своего назначения пешком, так как не получил подъемных на свой переезд. Для меня такого извинения не было, а потому я не слишком задерживался в пути. Тем не менее, не бывав с детства за границей, я счел необходимым до прибытия в добровольную, так сказать, ссылку в отдаленный Китай посмотреть на Европу и Америку.

   Я побывал в Берлине, проехал по Рейну и застрял на некоторое время в Париже. Выбравшись из стен петербургской канцелярии, я не явился, не будучи к этому вынужден службой, в наше посольство в Париже. Оговариваюсь, впрочем, что за всю мою службу это был единственный случай, когда я избежал лишней встречи со своими заграничными коллегами. При всех последующих передвижениях я всегда заходил в наше местное посольство, миссию или консульство и обычно встречал предупредительный прием, который, впрочем, делался все теплее по мере моего продвижения по иерархической лестнице. Не могу не сделать здесь небольшого отступления.

   Во время войны и далее до нее много нареканий вызывал неприветливый и подчас грубый прием со стороны наших заграничных дипломатических и консульских чиновников. Один из моих коллег, шутя, предлагал выпустить отдельной брошюрой, подобно изданиям военной пропаганды "Немецкие зверства", книжку "Консульские ззерства". Это обвинение не вполне справедливо. Лишь меньшинство наших заграничных чиновников, но именно в больших центрах, принимало всякого посетителя, как "собаку в кегельной игре", памятуя, быть может, изречение известного нашего посла в Лондоне Бруннова, что "каждая просьба соотечественника разрешается отказом". Зато другие вменяли себе в обязанность если не всегда удовлетворять просьбы обращавшихся к ним, то во всяком случае любезно принимать их, не делая из необходимого посещения русского посольства или консульства своего рода наказания. Одним из других обвинений, часто предъявляемых нашим представителям за границей, было то, что большинство наших дипломатов настолько подчинялись атмосфере страны, в которой они пребывали, что становились англичанами в Англии, французами во Франции и т.п. Забавной иллюстрацией этого было наблюдение за моим коллегой, которого я встретил в Париже. Он ездил как дипломатический курьер по Западной Европе и должен был после Парижа отвезти почту в Лондон. Когда он вернулся оттуда, его было трудно узнать. Он перестал говорить членораздельно, цедил сквозь зубы и т.д., чем доставил нам, нескольким его товарищам, находившимся в Париже, немалое удовольствие. Мы его осмеяли, но, по-видимому, не исправили.

   Париж 90-х годов XIX столетия имел совершенно иной вид, чем в настоящее время. Только бульвары были освещены электрическими свечами Яблочкова, которые нестерпимо мерцали. На большинстве же улиц горели газовые фонари, и поэтому было в достаточной степени темно. Автомобили были еще неизвестны. Это, по мнению многих парижан, лишь в зрелом возрасте ознакомившихся с новым способом передвижения, придавало особую красоту Елисейским полям и Булонскому лесу. Осмотрев добросовестно все парижские музеи и достопримечательности, я запасся билетом прямого сообщения Париж - Шанхай. Это мне обошлось в 1550 франков (приблизительно 600 рублей). За эти деньги я получил билеты первого класса на переезд через Атлантический и Тихий океаны с полным продовольствием и билет со спальным местом из Нью-Йорка в Ванкувер. К этому времени канадская трансконтинентальная дорога была только что отстроена, и компания Кука предоставляла особо льготные условия проезда. К тому же мною впервые удачно был использован дипломатический паспорт: я заплатил за билеты на 300 франков меньше.

   На трансатлантический пароход (я выбрал американскую линию, чтобы сразу перейти на английский язык) я должен был сесть в Саутгемптоне. В Англию выехал с расчетом пробыть в Лондоне около недели. Приехал туда, помнится, в субботу и, остановившись в довольно мрачной гостинице Гровенор-отель при станции Виктория, почувствовал такую скуку, что чуть не сбежал обратно еще на несколько дней в Париж. Лондон, особенно в воскресные и предвоскресные дни, был особенно мрачен: все театры закрыты, электрического освещения еще не было, и я положительно не знал, куда деваться. Переборов себя, я все же остался в Лондоне, стал осматривать музеи и бывать по вечерам в театрах. В конце концов я не выдержал и отправился в наше посольство. В его канцелярии я застал двух секретарей. Посол, в то время барон Стааль, и советник, кажется, Хрептович-Бутенев (будущий посланник в Мюнхене), отсутствовали. Меня любезно встретил второй секретарь Н.Н. Булацель и сразу засадил писать цифры для какой-то шифрованной телеграммы. Этим я был, впрочем, доволен, так как работа заполнила мое утро. Пришедший вскоре первый секретарь АН. Крупенский (будущий посол в Риме), однако, был почему-то рассержен тем, что меня привлекли к работе; он бестактно, в моем присутствии, сделал выговор своему коллеге. После окончания занятий Булацель пригласил меня завтракать с ним в Сен-Джемский клуб, где собирались все иностранные дипломаты. Затем он повез меня в один из спортивных клубов Лондона. Там мне пришлось в первый и последний раз видеть особый вид тенниса, столь известного в XVIII веке, - "же де пом" ("jeu de paume"). Играют в эту игру в закрытом помещении, и притом меньшими мячами и ракетками, чем в столь распространенном лаун-теннисе, причем мячи отражаются стеной. Как тот, так и другой клубы произвели на меня впечатление своей необыкновенной роскошью.

   Вернусь к первой встрече со своими русскими коллегами за границей. Во время моей последующей службы мне пришлось довольно часто встречаться и с Крупенским, и с Булацелем. С первым у нас навсегда остались натянутые отношения, а со вторым, наоборот, - наилучшие. Упомяну и о впечатлении от помещений, которые занимали наши бывшие посольства в Европе. Мне пришлось побывать во всех из них. Большая часть зданий посольств была повсюду занята приемными залами, отличавшимися иногда большой роскошью, канцелярии же неизменно находились или в мезонинах, или, как в Париже, в антресолях, и доступ к ним был возможен лишь по узким боковым лестницам. Уже одно это производило на рядового посетителя, не попадавшего никуда далее канцелярии, неблагоприятное впечатление. Между прочим, в Париже высота комнат в канцелярии была настолько незначительна, что одному из секретарей, пробывшему там 12 лет, пришло в голову написать на потолке ряд весьма грустных размышлений о своей судьбе.

   В Саутгемптоне я попал на один из лучших в то время пароходов - "Нью-Йорк". У него было лишь 10 тысяч тонн водоизмещения. Он, таким образом, был раза в четыре меньше нынешних гигантов, но переезд через Атлантический океан совершался на нем почти в тот же срок, что и теперь. На этом пароходе мало чувствовалась качка, от которой я сильно страдал при получасовом переезде из Кале в Дувр. Пассажиров первого класса на пароходе было триста человек. В их списке я был отмечен как второй секретарь русской миссии в Пекине. Это повлекло за собой приглашение меня за "дипломатический стол". В результате мне довелось познакомиться и ежедневно беседовать с рядом интересных лиц; я считаю, что еще до прибытия в Пекин это и было настоящим началом моей дипломатической службы. Главная задача последней - установление непрерывного контакта с внешним миром, из чего уже вытекают другие две задачи: правильное осведомление своего правительства и создание для него благоприятной атмосферы за границей. Лишь на четвертом месте стоит задача вести те или другие переговоры согласно инструкциям своего правительства. Только при выполнении первых трех задач дипломат оправдывает свое призвание и не ограничивается ролью "почтового ящика", т.е. просто передаточной инстанции. На первых порах для меня некоторым затруднением было недостаточное знание английского языка, что совершенно необходимо, как только оставляешь пределы Европы. Но взятое на себя обязательство - принудительный разговор исключительно по-английски в течение почти четырехнедельного путешествия из Саутгемптона в Шанхай - дало вполне удовлетворительный результат. В Китае, где я также говорил почти всегда по-английски, я уже владел языком свободно.

   Из моих собеседников особенно сохранились в памяти двое: известный путешественник и исследователь Тибета, а затем посланник в Пекине и посол в Петербурге американец Рокхилл, написавший весьма интересную книгу о Китае. Он совершенно свободно и исключительно хорошо говорил по-французски - этому языку он научился во время своего семилетнего пребывания в рядах французского иностранного легиона в Алжире. С Рокхиллом мне пришлось много лет спустя встретиться в Петербурге, где он в качестве американского посла пользовался большой популярностью. Другим был престарелый английский консул капитан Ховард. Ему было 67 лет, и он отправлялся на три года дослуживать свой стаж до пенсии в Нумеа (главный город французской колонии Новая Каледония). Из его рассказов у меня остались в памяти два. Первый относился к 1859 г., когда он, молодой офицер, был послан с австралийскими войсками в Индию для подавления восстания сипаев. Эти войска были отправлены на парусном судне, которое попало в полосу штиля; оно обросло водяными растениями, и пассажиры чуть не умерли от жажды из-за недостатка пресной воды. Войска прибыли в Индию лишь через несколько месяцев, когда восстание уже было подавлено (как известно, с большой жестокостью). В этом отношении молодому австралийцу судьба сослужила службу, оставив его в стороне от свирепых экзекуций.

   Будучи затем в 1877 - 1878 гг. консулом в Севастополе, Ховард близко сошелся с русскими моряками и по их приглашению участвовал в военных действиях против турок на пароходе "Веста", в то время как турецкими мониторами на Дунае командовали английские офицеры (как известно, ко времени русско-турецкой войны у России в Черном море почти не было военных судов, и небольшой пароход "Веста" был наскоро превращен в канонерку). Русское морское начальство по окончании экспедиции "Весты" представило Ховарда к Георгиевскому кресту, и хотя он от награды отказался, но тем не менее это происшествие вызвало неудовольствие лондонского Министерства иностранных дел. В результате он был переведен на какой-то отдаленный пост.

   С симпатичным стариком мы доехали до Ванкувера, где я сел на пароход, направлявшийся в Шанхай, а он - также на пароход в Австралию. В моей памяти надолго сохранилась эта встреча со старым английским консулом, дослуживавшим свой стаж в отдаленных местностях в наказание за дружественное отношение к России. Мне часто приходилось иметь дело с английскими дипломатами, но с таким русофилом встретиться больше не пришлось. Переезд через Атлантический океан прошел благополучно. Нас почти не качало, и к концу путешествия, как это обыкновенно бывает при продолжительных морских переходах, большинство пассажиров так между собой перезнакомились и даже подружились, что в Нью-Йорке не хотелось покидать пароход. На берегу нас ожидали обычные американские таможенные мытарства, и под впечатлением от них я решился отправить свои вещи запломбированными до канадской границы, не желая уплачивать пошлины за купленные мной в Лондоне вещи и в том числе за седло, которое затем исправно служило мне во все время моего пребывания в Китае. Это, впрочем, стоило мне немалых волнений, так как из-за вещей я чуть не опоздал на свой пароход в Ванкувер, откуда пароходы канадской линии на Шанхай отправлялись тогда лишь раз в три недели. В Нью-Йорке я пробыл три дня в страшнейшую жару. Но мое положение облегчалось тем, что я жил в гостинице с неизвестной тогда в Европе ванной в каждом номере, которой я и пользовался несколько раз в день. В то время в Нью-Йорке было еще мало небоскребов. В одном из них, на Пятой авеню, размещалась лучшая в то время гостиница "Уолдррф", в которой я и остановился. До переезда в Канаду я провел у самой ее границы 24 часа на Ниагарском водопаде, который производил своим величием очень сильное впечатление. Энергия водопада уже тогда была использована для работы большой бумажной фабрики, возвышавшейся над ним.

   На канадской границе меня ожидали испытания, причиной которых был мой багаж. На маленькой пограничной станции Торонто мне объявили, что поезд на Ванкувер (на расстоянии 4 1/2 суток пути) уходит через час, а моего багажа на вокзале нет. Между тем, по моему расчету, я должен был приехать в Ванкувер лишь вечером, накануне отплытия моего парохода. Застрять там на три недели мне очень не хотелось, тем более что денег у меня было уже в обрез. Оставив свой ручной багаж на вокзале, я бросился в город на таможню, которая находилась довольно далеко от вокзала. К счастью, меня спас местный кучер, который за крупное вознаграждение (10 долларов) взялся провезти меня вскачь в таможню и доставить оттуда на вокзал мои сундуки. Я взгромоздился на козлы его подводы, и мы понеслись по улицам маленького города на противоположный его конец. Я быстро покончил с таможенными формальностями, причем убедился, что в Канаде гораздо удобнее говорить по-французски. На этом языке говорит до сих пор значительная часть населения, не питающая больших симпатий к англичанам, в особенности к британскому официальному миру. Это подтвердилось и тем, что мой приятель, английский консул, вернулся из таможни весьма расстроенный и с намерением жаловаться в Лондон на придирки таможни. Его паспорт консула ее величества королевы Виктории никакого впечатления на канадских чиновников не произвел. Из таможни я со всеми сундуками на той же подводе вернулся на вокзал, но тут меня ожидали новые испытания: поезд уходил через несколько минут, а мой ручной багаж оказался запертым в какую-то деревянную клетку и недосмотренным. Сторож же куда-то исчез. Я обратился к начальнику станции, оказавшемуся на высоте своего положения. Повторяя мне: "Не волнуйтесь", он вместе со мной пустился бегом вдоль платформы на розыски сторожа, который ушел по соседству в кабачок пить пиво. Благодаря его помогли я получил, наконец, свой ручной багаж. Любезный начальник станции бросил мне его в поезд, уже находившийся в движении.

   Сундуки мои были сданы в багаж перед самым отходом поезда, и я получил, как это полагается в Америке, вместо них пять медных блях с номерами - дубликаты тех, которые были прикреплены к сундукам. Уверенный, что мои сундуки со мной, я спокойно продолжал путешествие, расположившись на взятом мной еще в Париже месте в спальном пульмановском вагоне. Несмотря на рекламирование этих вагонов, они, как известно, весьма неудобны. Всякий квадратный вершок в них рассчитан; места для ручного багажа нет, приходится его сдавать в багажный вагон и оставаться с одним большим несессером, весьма недостаточным для столь длительных переездов. На ночь поднимаются койки, расположенные вдоль прохода, от которого вы отделены лишь занавеской, и, так как все вагоны проходные, возможность ограбления весьма велика. Как мне рассказывали спутники-канадцы, они обычно не возят с собой мало-мальски значительных денежных сумм, расплачиваясь по возможности чеками. Помимо того, спальное место так тесно, что расположиться на нем можно лишь при значительных акробатических способностях.

   Почти пять дней пути проходят по канадской железной дороге довольно монотонно; пустынные местности, по которым вы проезжаете, покрыты по большей части обгорелым лесом; все верхушки деревьев напоминают бывшие в употреблении спички. Зато по вечерам вас поражает красивое зрелище лесных пожаров.

   Вдоль железнодорожного пути, часто параллельно с ним, проходит колесная дорога. В то время она была совершенно заброшена и местами разрушена горными обвалами. Никому не приходило в голову ее чинить. Автомобили и открываемые ими возможности передвижения были тогда неизвестны. В вагоне-ресторане в течение всего пути мы получали неизменно бараньи котлеты и лососину. К кофе подавали консервированное масло и сгущенное молоко. Этими полусуррогатами мне пришлось довольствоваться и впоследствии, в течение моего трехлетнего пребывания в Китае. За сутки до Ванкувера монотонный пейзаж пути был прерван необыкновенно живописным переездом через Скалистые горы, среди вечных снегов. Там расположен известный курорт Банффи, пользующийся большой популярностью у европейцев и американцев, живущих на Дальнем Востоке.

   Ванкувер, в конце прошлого столетия являвшийся еще небольшим рыбачьим поселком, внезапно превратился в крупный морской порт. Он стал конечным пунктом недавно отстроенной канадской тихоокеанской железной дороги. Рядом с рыбачьими лачужками воздвигались большие каменные здания банков и торговых контор, прокладывались асфальтовые мостовые, ставились газовые фонари, и для путешественников была уже открыта довольно комфортабельная гостиница, где я и остановился. К моему большому ужасу, посланный мной из гостиницы на вокзал посыльный вернул бляхи и сообщил, что багажа моего еще нет. Оказывается, его в Торонто не погрузили. Положение было не из приятных. Без багажа ехать в Китай было невозможно, а ожидать три недели в Ванкувере или же ехать в Сан-Франциско, чтобы сесть на отправлявшийся оттуда в Шанхай пароход, было тоже весьма рискованно из-за недостатка нужных средств. Единственной для меня надеждой было одно обстоятельство: пароход отправлялся лишь вечером следующего дня, через час после прихода очередного поезда из Торонто; была надежда, что мои сундуки окажутся в этом поезде. Примирившись со своим положением, я на следующее утро принялся осматривать город, где, впрочем, очень скоро уже нечего было смотреть. Между прочим, я попал на митинг "Армии спасения". Там выступал новообращенный индеец, одетый в полувоенную форму этой армии, который произнес на ломаном английском языке длинный спич о подробностях своего обращения. Как этот, так и другие индейцы, встречавшиеся в Ванкувере, по своему виду необыкновенно напоминали японский и даже монгольский тип. Этим как будто бы подтверждалось весьма распространенное на Тихоокеанском побережье убеждение, что много тысячелетий назад на месте Тихого океана находилась "вторая Атлантида" и что население Западной Америки и Мексики одинаково в этническом отношении с населением Восточной Азии. Это, между прочим, доказывается и филологическими исследованиями языка коренного, исчезнувшего теперь населения Мексики и языков китайского, японского и монгольского.

   Отправившись вечером на пароход, отходивший от пристани, расположенной рядом с вокзалом, я был очень рад, когда узнал, что сундуки мои прибыли и что можно спокойно продолжать путешествие.

   Пароход "Императрица Японии", вернее "Эмпрессоф-Джэпэн", только недавно отстроенный, был одним из первых великолепных пароходов Эмпресс-лайн. Эта линия была организована англичанами одновременно с постройкой канадской тихоокеанской железной дороги. Ее конечным пунктом в Азии является Гонконг. Пароходы этой линии построены так, что в случае войны могут быть обращены в военные вспомогательные суда и приспособлены для каперской службы. Из Ванкувера пароходы той же линии меньшего тоннажа поддерживают сообщение с Австралией; в то время последние отправлялись лишь раз в полтора месяца. В море мы пробыли одиннадцать дней, и первым нашим портом была Иокогама. На пароходе поражало обилие американских миссионеров, отправлявшихся с женами и детьми в Китай. В связи с этим строго соблюдалось воскресенье, в течение которого не дозволялась музыка и закрывался бар.

   Как известно, при пересечении 180-го градуса долготы от острова Ферро часы на пароходе переставляются на 24 часа вперед, таким образом, после воскресенья наступал вторник. Вновь нагнать потерянный таким образом день можно, лишь совершив путешествие в обратном направлении, когда возможно прожить, наоборот, два понедельника или два вторника подряд. Между прочим, я обращался с вопросом к моим спутникам, спрашивая их, какой бывает порядок в случае двух воскресений и соблюдается ли в этом случае воскресенье все сорок восемь часов подряд. Американские миссионеры не были для меня интересны, и за весь переход мне почти не пришлось иметь с ними дело. Зато на пароходе находились два японца, с которыми я очень подружился и которых впоследствии посетил в Токио. Кроме того, я близко познакомился с двумя швейцарскими инженерами, отправлявшимися на строительство железных дорог в Китае. С ними мне пришлось затем встретиться в Пекине.

   В Иокогаме пароход стоял лишь несколько часов, и я едва успел съездить в Токио, где должен был передать пакет из Министерства иностранных дел нашему посланнику Хитрово, но в городе я его не застал - он жил в окрестностях. В общем в Токио мне пришлось пробыть на этот раз лишь около двух часов. Поэтому я решил непременно вернуться в Японию, что и выполнил два года спустя. Через 48 часов мы были в Шанхае, где я расстался с "Эмпресс-оф-Джэпэн". О своем переезде через Тихий океан я сохранил самое хорошее воспоминание, чему немало способствовала великолепная китайская прислуга. С нею мне пришлось затем иметь дело в течение трех лет, и я мог убедиться в незаменимых ее качествах и преданности, которой европейцы так мало от китайцев заслуживают. Пассажиры имели возможность заниматься на пароходе различными видами спорта, вплоть до крикета, в который мы играли при довольно бурной погоде. Для палубного крикета берутся мягкие шары, а вдоль палубы натягивается сетка, чтобы они не падали в море.

Шанхай - Чифу - Тяньцзинь (1895)

   Через пять недель путешествия я снова вошел в круг моих соотечественников в Шанхае. В то время русские интересы в Среднем и Южном Китае были настолько незначительны, что в Шанхае не было штатного консульства и обязанности нештатного консула выполнял местный коммерсант из русских немцев Юлий Августович Рединг. Он был довольно мрачен. Наши моряки называли его Сентябрем Октябревичем. Его обязанности заключались главным образом в помощи, оказываемой морякам при заходе в Шанхай русских военных судов, и действительно я встретился в Шанхае впервые за границей с нашими моряками. В это время в Шанхае стоял корабль "Крейсер", переделанный из парусного в паровое судно. Рединг записал меня в местный англо-американский весьма комфортабельный клуб, в котором я обыкновенно в течение нескольких дней моего пребывания завтракал и обедал. Жил я в гостинице на французской концессии. Интересно было отметить разницу между укладом жизни на французской концессии, носившей все отличительные особенности французского провинциального, довольно облезлого города, и роскошью англо-американского сеттльмента - с великолепными асфальтированными улицами, с прекрасной набережной и расставленными на всех углах полицейскими-сикхами (индусское племя) в больших красных тюрбанах.

   В клубе, куда не допускались ни японцы, ни китайцы, я встретился с одним типичным представителем былого московского купечества. В то время русские интересы в долине Янцзыцзяна сосредоточивались исключительно в Ханькоу, где крупное чайное дело вели три московские фирмы: "Молотков, Токмаков и КR", "Панов, Чирков и КR" и "Молчанов, Печатнов и КR".

   С представителем одной из этих фирм я и встретился в шанхайском клубе. Он был там завсегдатаем и широко пользовался великолепным баром, главным образом из-за шампанского. При нем в качестве собутыльника состоял весьма скромный на вид англичанин, в обязанность которого входило выслушивать мнение моего соотечественника об англичанах. В выражениях он не стеснялся, понося всяческим образом английскую нацию, ее королеву и т.д. Во всяком случае эта картинка чеховской Москвы в Шанхае не была лишена своеобразной живописности.

   В Шанхае я не загостился. На телефонное уведомление посланника о моем приезде - граф Кассини, как я узнал от Рединга, находился в это время в Чифу - я получил телеграмму-приглашение отправиться туда и приступить к исполнению своих обязанностей.

   Как известно, в апреле в Чифу был ратифицирован Симоносекский мирный договор между Японией и Китаем. Прелиминарный договор, подписанный в Японии Ли Хун-чжаном, был видоизменен под давлением трех держав, объединившихся по инициативе князя Лобанова-Ростовского, - именно России, Франции и Германии. В связи с этим совместным выступлением в Чифу состоялась морская демонстрация, в которой приняли участие наша тихоокеанская эскадра и несколько французских и германских судов. В то время Чифу служило для пекинских дипломатов местом летнего пребывания, а факт ратификации Симоносекского договора, так сказать, под пушками соединенных морских сил трех держав собрал в Чифу в 1895 г. почти весь дипломатический корпус. Граф Кассини оставался там до сентября.

   Прибыв в Чифу на весьма скверном пароходе и в очень плохую погоду, я остановился в маленькой гостинице "Бич-отель". В ней, между прочим, в отдельной комнате сохранялись стол, на котором был ратифицирован Симоносекский договор, и перо, которым подписал его Ли Хунчжан. Облачившись в вицмундир (в то время было правилом в таком виде представляться новому начальству. С 1906 г. этот порядок был изменен, и мы являлись даже к министру в визитке или пиджаке), я отправился на виллу, где жил граф Кассини. Не могу не отметить маленькую подробность. Надев поверх вицмундира короткое модное в то время желтое пальто, я вынужден был заложить фалды своего вицмундира в карманы брюк. Это был как бы прообраз моей заграничной службы в течение 25 лет. Петербургский бюрократический строй уже тогда лишь отчасти регламентировал нашу заграничную службу. По своим навыкам последняя, нося космополитический характер, сплошь и рядом отодвигала на задний план обветшалый ритуал государственной службы Российской империи.

   Граф Артур Павлович Кассини уже четвертый год занимал место посланника в Пекине. Его имя сделалось вскоре известным, будучи связано с концессией на постройку Китайской Восточной железной дороги и с занятием Россией Порт-Артура. Хотя название последнего ничего общего с посланником не имело, но Кассини был не прочь в шутку намекать, что название русского нового владения дано в его честь. Попал Кассини в Китай случайно, по протекции министерских доброжелателей. В то время, т.е. до 1896 г. - начала русской экспансии на Дальнем Востоке, служба в Пекине считалась захолустным постом. Предшественниками графа Кассини были два генеральных консула в Марселе - Кумани и Попов. Сам граф Кассини, который весьма бурно провел молодость в Петербурге, будучи кругом в долгах, должен был принять первоначально место генерального консула в Гамбурге, а затем недолгое время был министром-резидентом в том же городе. Место посланника в Китае с содержанием в 45 тысяч рублей позволяло ему постепенно расплачиваться с долгами. У Кассини была 13-летняя, потом удочеренная им, племянница Маргарита Кассини. При ней в роли гувернантки состояла некая мадам Шелле; на ней впоследствии Кассини женился. Сложность семейной обстановки графа Кассини меня, впрочем, не интересовала, и это очень облегчило мои первые шаги. И в дальнейшем я старался не входить в подробности взаимоотношений дамской половины нашей миссии.

   Кассини был очень немолод, он представлял собой отживавший уже тогда тип дипломата горчаковской школы. Он говорил и писал почти исключительно по-французски, хорошо владел немецким языком и слегка английским. По-русски он избегал писать; за все время моего пребывания в Китае я видел лишь одну бумагу, написанную им по-русски. Посланник был весьма остроумным собеседником и гостеприимным хозяином, а обстоятельства моего приезда в Чифу привели к тому, что я стал у него постоянным гостем за завтраком и обедом. Гораздо ближе к Кассини стоял А.И. Павлов, назначенный первым секретарем одновременно со мной, а перед тем в течение трех лет бывший атташе при миссии, в действительности же личным секретарем посланника. Как я уже говорил, встреченная мной в Чифу часть миссии находилась в крайне натянутых отношениях с остальным ее составом. Это обычно создавало в Пекине весьма тяжелую атмосферу вражды в "монастырских" стенах миссии.

   Как бы то ни было, посланник приложил все старания, чтобы обворожить меня и, таким образом, иметь на своей стороне весь дипломатический состав миссии, ограничивавшийся двумя секретарями. Между прочим, я еще до приезда получил китайский орден Двойного Дракона, как и другие члены миссии, по поводу возвращения Китаю Ляодунского полуострова. Делавший в то время быструю карьеру Павлов к началу японской войны был уже посланником в Корее, но затем, состоя при нашей армии дипломатическим чиновником, попал в неприятное положение при покупке транспортных судов и снаряжения для наших войск и был уволен в отставку. Значительно позднее мне пришлось быть ему полезным в Петербурге. Дело его долго тянулось и не было еще закончено в 1908 г., когда я управлял в министерстве бюро печати. В последние годы до войны Павлов занимал место главного управляющего у графа Шереметева.

   Из членов дипломатического корпуса в Чифу находилась в это время лишь жена английского посланника сэра Николаса О'Коннора, только что назначенного послом в Петербург. Несмотря на натянутые политические отношения между Англией и Россией после ратификации Симоносекского договора, леди О'Коннор поддерживала, вероятно, не без одобрения своего мужа, довольно близкие отношения с русской миссией, и, когда пришел день отъезда миссии в Дагу на нашей канонерке "Гремящий", жена английского посланника пожелала отправиться вместе с нами. Мы довезли ее до Тяньцзиня.

   В случае переезда начальника миссии в пределах той страны, где он был аккредитован, вся дипломатическая канцелярия, включая шифры, сопровождала его, а потому на меня сразу легли обязанности шифровки и расшифровки телеграмм. Этим мне пришлось так или иначе заниматься не только в Пекине, но и в продолжение почти всей моей 25-летней службы. У меня остался в памяти первый случай передачи мной в расшифрованном виде какой-то секретной телеграммы посланнику в присутствии иностранного дипломата. Это меня смутило: в то время я еще не привык к обиходу дипломатической службы, при которой "государственные тайны" должны охраняться при ежедневном общении с иностранцами, порой принадлежащими к враждебному лагерю.

   В Чифу в то время было лишь вице-консульство, во главе которого стоял А.Н. Островерхов. Впоследствии он сыграл некоторую роль при занятии нами Порт-Артура, а затем, будучи генеральным консулом в Ханькоу, оказывал содействие вождям первой китайской революции. В 1911 г. у него в консульстве собиралась действовавшая в подполье группа вожаков революции. Он поступал так на собственный страх и риск, не получив на это инструкций из Петербурга. Когда на Пасху (в дореволюционное время в этот день раздавались награды и делались назначения) им была получена шифрованная телеграмма, он думал, что это отставка; на самом деле оказалось, что его произвели в действительные статские советники. Петербург, после того как революция в Китае прошла для нас "благополучно", одобрил, таким образом, инициативу, проявленную Островерховым.

   Из Чифу в Тяньцзинь мы прибыли, сделав пересадку в Дагу. Устье Байхэ не было в то время углублено, и, хотя "Гремящий" был плоскодонной канонерской лодкой, войти в реку он не мог. Нам пришлось перейти на паровой катер, который доставил нас на берег. Несмотря на то что в этом порту и было русское консульство, посланник останавливался обыкновенно в одном из роскошных по тому времени в Китае особняков, принадлежавших двум русским коммерсантам - Старцеву и Батуеву. Они занимались транспортированием чайных грузов, доходивших до Ханькоу морским путем, а затем отправлявшихся на Кяхту и Троицкосавск караванами. Оба наших соотечественника в течение многих лет изображали местных Монтекки и Капулетти, находясь в смертельной вражде. Если посланник останавливался у одного, то тем самым было неудобно посещать другого. Таким образом, остановившись на этот раз у Батуевых, мы Старцевых не видели. Как Батуев, так и Старцев, были полубурятского происхождения. Они составили себе большие состояния. Между прочим, Старцев приобрел незадолго до войны целый остров вблизи Владивостока.

   В конце XIX столетия Тяньцзинь играл большую роль. Он как бы являлся окном монархического Китая в Европу. Чжилийский вице-король имел свое местопребывание в Тянь-цзине; до начала японо-китайской войны это место занимал самый влиятельный в то время государственный деятель в Китае Ли Хунчжан. Вокруг него действовал ряд иностранных агентов, снабжавших Китай оружием и снаряжением. Большинство агентов были немцы. Между ними выделялись агент Крупна Мандель, комиссар китайских морских таможен в Тяньцзине Детринг и зять последнего фон Ханнекен, занимавший ответственное место морского инструктора в китайском военном флоте. К этой компании весьма близко стоял и генеральный германский консул в Тяньцзине граф Секкендорф. После первых поражений китайского флота, а затем и армии Ли Хунчжан был отстранен от должности, впал в немилость, так как обнаружились многомиллионные растраты. Проданное иностранными фирмами воорркение оказалось никуда не годным. Тем не менее в критический момент богдыхан снова обратился к Ли Хунчжану. Как говорилось выше, ему было поручено подписать мирный договор с Японией, Во время переговоров на Ли Хунчжана было произведено покушение. Пуля, застрявшая под правым глазом, не была извлечена до самой его смерти.

   Из Тяньзциня мы продолжали путь по реке Байхэ в китайских джонках, которые тянули бечевой китайские кули. Подобное путешествие вверх по крайне извилистой реке занимало свыше сорока восьми часов, причем достигаемый по реке пункт Тунчжоу отстоит от Пекина еще на 20 верст. Последний переход требует почти полдня (с проведением железной дороги расстояние Пекин - Тяньцзинь покрывается за четыре часа). Путешествие в джонках осложнялось еще тем, что в случае дождя, который, по китайскому поверию, считается нечистым, кули скрываются под циновками и больше не работают. Из Тунчжоу в Пекин посланник и его дамы продолжали путь в носилках (зеленых, право на которые принадлежало лишь высшим сановникам), а мы с Павловым отправились верхом, для чего я впервые и применил седло, купленное в Лондоне. Еще до нашего отъезда из Тунчжоу вперед был выслан китайский конюх (мафу) для предупреждения властей о прибытии посланника и с просьбой задержать закрытие ворот. С заходом солнца городские ворота закрывались, и всякое движение в город или из города прекращалось.

Пекин (1895-1898)

1

   Пекин конца XIX столетия в отличие от портовых городов с иностранными концессиями сохранил все признаки настоящего китайского города. Улицы были невероятно грязны. Во избежание пыли они поливались помоями, а освещались масленками, заключенными в бумажные фонари. Передвигаться можно было лишь в носилках, верхом или на двухколесных безрессорных тележках, запряженных мулами, - настоящих орудиях пытки. Я избрал себе за правило второй способ передвижения, отправляясь верхом даже на званые обеды в более отдаленные миссии. Большинство иностранных миссий, впрочем, сосредоточено было в южной части маньчжурского города, где они расположены и теперь, но совершенно перестроены после так называемого боксерского восстания 1900 г. Тогда же были проложены мостовые, построены большие гостиницы, проведено электрическое освещение и появились рикши по примеру Японии. В мое время этот способ передвижения был для Пекина совершенно непригоден. В Пекине к концу прошлого века европейцев насчитывалось до 400 человек. Из них примерно 150 человек входили в состав дипломатического корпуса и центрального управления китайских морских таможен. В это общество были вхожи и несколько иностранных профессоров университета, а вскоре затем и приглашенные иностранные советники китайских министерств, и инженеры, слркившие на отданных в концессию железных дорогах. Эта немногочисленная группа и образовывала весьма замкнутый дипломатический круг, между членами которого поддерживались близкие отношения. С китайскими сановниками и чиновниками отношения были исключительно деловые. Равным образом мы не имели никакой связи с миссионерами. Исключение среди последних составляли для нас немногочисленные члены нашей православной духовной миссии и католический епископ Фавье, игравший значительную роль среди европейцев. С ним русская миссия поддерживала отношения ввиду его близости к французской миссии.

   Помещение русской миссии представляло собой четырехугольник, обнесенный высокой стеной с китайскими воротами и возвышавшейся за ними деревянной колоннадой, крытой красным лаком и напоминавшей вход в храм. В стенах миссии были расположены отдельные одноэтажные дома, кое-как переделанные из китайских. Направо от ворот был расположен мой домик из пяти комнат. Так как я предусмотрительно, по совету посланника и Павлова, купил в Тяньцзине на выгодных условиях в кредит мебель, то мог в первую же ночь переночевать у себя дома. Этот домик имел и небольшой сад с маленьким бассейном. Садик я со временем устроил на китайский лад, приведя, между прочим, в порядок бассейн и напустив в него по китайскому обычаю золотых рыбок.

   В миссии нас встретили остальные ее члены. Это были долголетний первый драгоман миссии Павел Сергеевич Попов (известный китаевед, будущий профессор Петербургского университета по кафедре китайского языка), исполнявший должность второго драгомана Н.Ф. Колесов, доктор миссии В. В. Корсаков, студенты миссии - Е.Ф. Штейн (будущий поверенный в делах, а затем посланник в Буэнос-Айресе), В.Ф. Гроссе (будущий генеральный консул в Шанхае) и П.С. Рождественский (будущий генеральный консул в Сан-Франциско).

   Помимо них, при миссии числился Гамбоев, монгол по происхождению, начальник почтовой конторы. По Петербургскому договору 1881 г. вся официальная переписка миссии шла сухопутным путем через Монголию. Тем же путем отправлялись и несрочные телеграммы, сдаваемые на телеграф в Троицкосавске. Как Попов, так и Гамбоев - большие друзья и давние члены миссии в Пекине - находились в ярко выраженной оппозиции к Кассини и вместе с большинством остальных членов миссии составляли особый кружок, чуждавшийся иностранцев и соблюдавший образ жизни, подобный тому, какой был принят тогдашним сибирским чиновничеством.

   Военным агентом был в то время весьма блестящий полковник генерального штаба, бывший гвардейский улан К.И. Вогак (швед по происхождению). Будучи одновременно военным агентом в Японии и в Китае, он избрал своим местопребыванием Шанхай и лишь изредка появлялся в Пекине. Он пользовался большой популярностью среди иностранного населения концессии, вел весьма широкий образ жизни, а в политическом отношении проводил свою собственную линию, часто расходясь с графом Кассини. Впоследствии он сыграл значительную, но довольно сомнительную роль во время авантюры Безобразова, Абазы, Вонлярлярского и др. - авантюры, способствовавшей объявлению нам войны Японией в 1904 г. Впоследствии мне пришлось неоднократно встречаться с ним в Петербурге.

   Вечером в день нашего приезда в Пекин я впервые встретился с неразлучным "дипломатическим" другом Кассини французским посланником Жераром. Начиная с 1894 г., когда Жерар приехал в Пекин, вскоре после окончательного оформления франко-русского союза, этот весьма способный и необыкновенно трудолюбивый французский дипломат приложил все старания, чтобы насколько возможно теснее связать французскую политику в Китае с русской. Жерар был холостым, что ему облегчило установление весьма дрркеских отношений с графом Кассини в его несколько своеобразной семейной обстановке. Не было дня, чтобы вечером или к обеду Жерар не появлялся бы в русской миссии. Это было тем понятнее, что в 1894 - 1898 гг. в Китае велась объединенная франко-русская политика, направленная против англичан. В своих воспоминаниях "Моя миссия в Китае" Жерар дает весьма обстоятельную картину этой политики, не касаясь, впрочем, некоторых небезынтересных личных подробностей своей деятельности.

   Надо, впрочем, оговориться, что в одном отношении Жерар остался неосведомленным: граф Кассини не сообщил ему текста секретного Московского договора о Китайской Восточной железной дороге. Из мемуаров Ли Хунчжана выяснилось, что этот текст стал известен Жерару лишь "случайно": он ознакомился с ним из записной книжки, "забытой" Ли Хунчжаном на столе, и записал его в то время, как Ли Хунчжан отлучился из комнаты. Вообще Жерар не пользовался безукоризненной репутацией в сфере политической деятельности. Между прочим, в молодости, будучи чтецом у германской императрицы, жены Фридриха III, он выпустил под псевдонимом "Граф Василий" книгу с рядом интимных подробностей о германском дворе, для чего воспользовался положением домашнего человека у императрицы. В европейском обществе в Пекине Жерар не пользовался популярностью; его близость к русской миссии иногда вызывала лишние для него осложнения. Как бы то ни было, способности Жерара были оценены парижским Министерством иностранных дел. Вскоре после Китая он был назначен первым французским послом в Японии. Дальше он так и не пошел. Свою карьеру Жерар окончил в Брюсселе, где французы сохранили за ним звание посла, хотя в действительности у них была там лишь миссия.

   Отношения между русской и французской миссиями были настолько близки, что у нас в шутку утверждали, что в национальные праздники предполагается совместное богослужение нашего архимандрита Амфилохия с католическим епископом Фавье. Надо заметить, что как православная духовная миссия в политическом отношении служила в то время продолжением дипломатической, так и католическая миссия работала совместно с французским представительством. Об обстоятельствах отъезда Жерара из Пекина мне придется говорить ниже.

   Вместе с французским посланником завсегдатаями русской миссии были нидерландский и бельгийский посланники: Кнобель и Лумье. Относительно них мы шутили, говоря, что если русская и французская миссии - сестры, то нидерландская и бельгийская, конечно, - их племянницы. Эта группировка имела, впрочем, значение и в общем направлении политики держав в Китае. Энергичной поддержкой русской и французской миссий объясняется последующее получение бельгийской компанией концессии на постройку Пекин-Ханькоуской железной дороги.

   Другим дипломатическим центром в Пекине были английская миссия и близкое ей Управление китайских таможен, состоявшее почти сплошь из англичан; они поддерживали лишь официальные отношения с русской миссией. Одним из центров, где собирались главным образом англичане, был Пекинский клуб (в то время помещавшийся в весьма небольшом домике из четырех комнат). Этот клуб устраивал два раза в год скачки, имел библиотеку, бар и комнату для карточной игры. Дипломаты из франко-русской группы ко времени моего приезда занимали в отношении клуба отрицательную позицию и мало его посещали.

   Упомянув о клубе, я не могу не остановиться вскользь на других европейских начинаниях в Пекине. По соседству с клубом помещалась, тоже в небольшом домике, единственная европейская гостиница, содержавшаяся швейцарцем Талье. Он же имел магазин, торговавший всем, чем угодно. Такой же магазин содержался датчанином Кирульфом, а единственным банком до последовавшего вскоре открытия пекинского отделения Русско-Китайского банка было отделение Гонконг-Шанхайского банка, состоявшее из двух служащих-англичан и помещавшееся в двух комнатах.

   Как я уже говорил, с американскими и католическими духовными миссиями у дипломатов общения почти не было. Что же касается православной духовной миссии, учрежденной, как известно, после взятия китайцами крепости Альбазина в 80-х годах XVII века, то мы поддерживали с ней довольно тесные отношения, и она стояла несколько особняком от других духовных миссий, преследовавших цели религиозной пропаганды. В мое время наши монахи не обращали китайцев в православную веру, а довольствовались совершением богослужения для небольшой группы китайцев, отдаленных потомков уведенных в плен китайцами казаков альбазинского гарнизона. После Нерчинского договора 1689 г. китайцы разрешили уведенным в плен казакам, образовавшим особый отряд телохранителей императора Кан Си, свободное исповедование их религии. Когда умер попавший с ними в плен монах, Россия выговорила для себя право посылать ему преемников, а китайское правительство впоследствии предоставило русским монахам два подворья в Пекине: северное и южное (Бегуан и Югуан). В последнем и поместилась русская дипломатическая миссия после ее учреждения графом Игнатьевым в 1860 г. согласно Пекинскому договору. Когда я приехал в Китай, настоятелем духовной миссии был архимандрит Анфилохий, бывший духовник герцогини Эдинбургской, русской великой княгини. Он был удален за какие-то прегрешения против нравственности, в которых не был замешан женский пол. Кроме него, в миссии было два иеромонаха, из которых один, священник Николай, был в свое время капитаном второго ранга Дробязгиным.

   Из происшествий, вызвавших некоторую сенсацию в Пекине, нельзя не упомянуть о бегстве из духовной миссии молодого монаха, в миру Сипягина. Он, будучи весьма красивым и привлекательным молодым человеком с университетским, образованием, стал часто посещать дипломатическую миссию и, наконец, исчез вместе с воспитательницей детей моего предшественника Коростовцева. Это не помешало Сипягину по протекции графа Ламздорфа стать затем русским консулом в Яссах.

   Через несколько дней после моего приезда в Пекин я вместе с миссией был приглашен на "скаковой обед", данный по случаю окончания скакового сезона английским посланником сэром Николасом О'Коннором (он вскоре выехал в Петербург, куда был назначен послом). На этом обеде я перезнакомился с большинством членов английской колонии, которая была весьма многочисленна. Помимо дипломатического состава миссии, в нее входил весьма многочисленный драгоманат. Наряду с двумя драгоманами, по-английски - китайскими секретарями (первым драгоманом был в мое время Джордан, впоследствии сэр Джон Джордан, долголетний посланник в Пекине), при миссии числилось от 10 до 12 студентов, изучавших одновременно китайский язык и дипломатическую, вернее, консульскую службу. Многие из них стали затем известными китаеведами, как, например Джайлс, Бартон и др. Джайлс известен как автор лучшего англо-китайского словаря.

   Состав Управления китайских морских таможен был также весьма многочислен. В то время в числе молодых причисленных находился и ушедший недавно в отставку главный инспектор морских таможен сэр Френсис Эглен. Китайским секретарем таможен, иначе говоря, первым драгоманом был в виде исключения русский - фон Грот. Это была достопримечательная фигура. Он пользовался в Пекине необыкновенной популярностью и авторитетом как знаток китайского языка и быта. Среди европейцев он представлял исключение, часто проводя целые недели вне Пекина, в обществе одних китайцев, на которых имел, по-видимому, большое влияние. Занимался он, впрочем, как и большинство европейцев, долго пробывших в Китае, помимо своих прямых обязанностей, скупкой и продажей всякого рода китайских редкостей, имел своего рода монополию одаривать всех европейских дам более или менее дорогими подарками, которые от него охотно принимались. Впоследствии Грот после оставления службы в таможнях основал общество "Монголор> по разработке золотых приисков в Монголии.

   Грот много лет состоял секретарем клуба и принимал деятельное участие в скачках, составлявших главное развлечение европейцев в Пекине.

   Главным инспектором морских таможен в то время был известный сэр Роберт Харт, занимавший эту должность в течение 50 лет. С его именем связано развитие этого необыкновенно мощного аппарата английского влияния в Китае. Харт во время моего пребывания был своего рода достопримечательностью Пекина. Рассказы о его странностях постоянно ходили по городу. В таможнях он распоряжался почти самодержавно, сделав из них государство в государстве, своего рода английскую колонию, распространявшуюся на все порты Китая. У китайцев он пользовался большим влиянием, щекотливые переговоры велись английской миссией обыкновенно при его посредничестве. Оригинальность его была безгранична. Он был одновременно и щедр, и скуп. Он как-то внезапно решил завести пианино для всех своих женатых служащих. Было сразу куплено 200 штук. В то же время потолки в его доме были покрыты плесенью, а ножи так стары, что гнулись при употреблении, как ленты. Будучи поклонником женщин, он всю жизнь носил светло-голубые галстуки, сделанные из платья одной дамы его сердца. Скучая по Европе, которую он не видал по десяткам лет, он утверждал, например, что больше всего мечтает попасть когда-либо в европейский цирк.

   Из моих впечатлений от первого большого дипломатического приема я сохранил в памяти лишь два обстоятельства: меня поразила товарищеская откровенность, с которой со мной заговорил после обеда назначенный в Петербург английский посол. Видя во мне молодого человека, только что попавшего - и, быть может, надолго - в Пекин, посол весьма игриво намекнул на тот монашеский образ жизни, к которому приговорены иностранцы в Пекине, а также на те опасности, которые сопряжены для молодых людей с попытками более близкого знакомства с женским населением китайской столицы. Другим запомнившимся мне эпизодом того же обеда было пожелание, наивно выраженное, когда мы расходились, только что прибывшим из Петербурга нидерландским посланником, поехать куда-нибудь совместно в ресторан. Ни у кого из нас не хватило духа сразу объяснить ему без прикрас, что в Пекине ничего подобного для европейцев не существует, что, за исключением трех комнат клуба, закрывавшегося в 11 часов вечера, нет ничего другого и что нам остается лишь возвращаться восвояси.

   Из сделанного вскользь очерка Пекина конца XIX века ясно, что для молодых людей, имеющих представление о дипломатической службе как о блестящей жизни в столицах мира, это пребывание имело мало привлекательного. Будучи к этому подготовлен, я твердо решил, что пробуду в Китае те три года, после которых я имел право на отпуск. Взвесив все это, я сразу принялся за целесообразную организацию своей жизни, насколько позволяла обстановка. Будучи вынужден, как и другие дипломаты, ограничить свою жизнь "монастырскими стенами миссии", я постарался как можно комфортабельнее обставить свою небольшую квартиру, принялся за уроки китайского языка и начал подробно знакомиться со своими служебными обязанностями. Последние в течение моего пребывания в Пекине отнимали у меня время совершенно неравномерно. Впоследствии во время предварительных переговоров по вопросу о занятии нами Порт-Артура мне иногда приходилось просиживать в канцелярии по 12 и более часов в сутки. Первая зима, проведенная мной в Пекине, была, наоборот, с точки зрения работы, весьма легкой, так как наша дипломатическая деятельность в Китае лишь впоследствии стала более интенсивной. Кроме того, мой коллега, первый секретарь Павлов, весьма ревниво относился к самой, конечно, интересной редакционной работе и писал один все направляемые в Петербург политические донесения. Мои обязанности по преимуществу ограничивались перепиской с нашими консулами в Китае (их было в то время десять), шифровкой и расшифровкой телеграмм и текущей канцелярской работой, в которой мне помогали два или три студента миссии. Кроме того, я ведал нашей небольшой командой забайкальских казаков; каждое утро ко мне являлся с докладом урядник. (Наши казаки вооружены не были. Вообще в это время настоящих конвоев при миссии не было. Например, в английской миссии военную форму носил лишь один констебль. Он же исполнял обязанности портье.) Надо сказать, что наши казаки ни разу не причинили мне никакой заботы и вели себя примерно, свыкшись вполне с китайской жизнью, может быть, благодаря тому, что они происходили из Забайкалья. Некоторые из них были полубурятами. А в Пекине было немало монголов. Что касается изучения Китая, то я имел в своем распоряжении лишь несколько английских книг, которые внимательно прочел, но этим и ограничился: я не готовился стать ученым-китаеведом, а лишь собирался добросовестно отбыть свой трехлетний дипломатический срок в Пекине. Кроме того, я пригласил учителя-китайца и в течение одной зимы научился довольно свободно объясняться на этом языке. В виде развлечения я стал постепенно увлекаться верховой ездой и скоро подобрал себе трех верховых лошадей из числа лучших в Пекине. Жизнь в то время там была очень дешева. Содержание каждой лошади обходилось Б месяц в 9 мексиканских долларов, иначе говоря, в 10 рублей. Жалованье конюха было 10 рублей. Своему слуге я платил 14 рублей, столько же - повару, а двум младшим слугам - по 5 рублей без продовольствия.

   Мне придется говорить дальше о политических событиях, свидетелем которых я стал в той или другой мере, но пока я остановлюсь на некоторых спортивных переживаниях, которые во многом скрасили мое пребывание в Пекине. Как я уже говорил, два раза в год, весной и осенью, в Пекине происходили скачки, в которых принимали участие почти все молодые члены иностранных представительств. Почти каждая миссия имела свою скаковую конюшню. Первое место занимали при этом англичане; их конюшня была самая многочисленная, и многие годы почти все призы оставались в их руках. Через год после моего приезда ко мне обратился один из русских служащих в китайских морских таможнях большой спортсмен - фон Таннер, владевший скаковой конюшней, с предложением принять участие в его спортивном предприятии. Это громкое название не вполне соответствовало действительности. Все скаковые конюшни состояли не из кровных скакунов, а из обыкновенных небольших монгольских лошадей, которые лишь тренировались на европейский лад. Я согласился, но с оговоркой, что скакать будет он, а я, быть может, приму участие лишь в одной скачке. За три дня до скачек меня увлекли двое соотечественников-туристов, и я поехал с ними к Великой стене. Эта экскурсия заняла три дня, и я вернулся лишь поздно вечером, накануне скачек. Дома я нашел записку, в которой Таннер сообщал, что он вывихнул себе ногу и скакать не может; он умолял скакать вместо него, так как, если я не буду участвовать в скачках, наша конюшня останется неиспользованной, и мы не вернем даже части расходов. В нашей конюшне было пять лошадей, мне предстояло в течение двух дней участвовать в 14 скачках, а между тем Я никогда в них участия не принимал. Тем не менее я пошел на риск окончательно осрамиться и на следующий день был на скаковом кругу, облаченный в жокейскую куртку, и Начал свои на первых порах довольно мучительные упражнения. Первый день мне не везло. Мне удалось выиграть лишь седьмую, последнюю скачку для жокеев-любителей, не выигравших еще ни одной. На второй день я был счастливее, выиграв три скачки, из которых последнюю - чемпионат на приз, предоставленный китайским Министерством иностранных дел. Этот приз уже многие годы был монополией английской конюшни, самой многочисленной по своему составу. Сначала англичане и в том числе новый английский посланник, сменивший О'Коннора, сэр Клод Макдональд, входивший в жюри скачек, вздумали было запротестовать, ссылаясь на то, что я задел на финише своего соседа. Но потом они признали мой выигрыш и даже устроили мне шумную овацию, скрывая этим свое недовольство. Как это ни странно, но мой выигрыш на скачках настолько закрепил мое положение среди англичан, в большинстве своем спортсменов, что через два-три месяца я был избран старшиной клуба вместе с секретарем германской миссии и старшим секретарем Управления китайских морских таможен. Из русской миссии в течение целого ряда лет никого не было в комитете клуба. Между прочим, мой неожиданный успех на скачках был описан в петербургском "Новом времени". Оказалось, что доктор нашей миссии Корсаков был корреспондентом этой газеты.