Зубы Дракона

Я сказал, что это стоит попробовать.

— Но на самом деле, Генрих, это не так. Вы могли бы рискнуть, если он хочет.

Ланни рассмеялся. — «Конечно, он интересный человек, и мне было бы любопытно с ним встретиться».

— Ну, тогда вперед.

— Вы уверены, что это не повредит вашему положению?

— Мое положение? Я три раза навещал его, когда он был узником в крепости Ландсберг, а он человек, который никогда не забывает друзей.

— Ладно, тогда, когда мы пойдем?

— Чем раньше, тем лучше. Он сейчас находится в Берлине, но он скачет по стране.

— Вы можете установить время.

— Вы свободны сегодня днем?

— Я могу легко освободиться.

Генрих позвонил снова, говоря, что назначено на четыре часа, и он будет ждать Ланни перед штаб-квартирой в три тридцать. Когда они был в машине и назвали адрес, Ланни начал с некоторыми признаками колебания: «Вы знаете, американские манеры не совсем такие же, как немецкие».

— Фюрер, конечно, понимает, что вы американец.

— Я надеюсь, что он не ожидает от меня возгласа Хайль Гитлер!

— О, нет, конечно, нет. Вы пожмете ему руку.

— Должен ли я обращаться к нему в третьем лице? Ланни читал недавнее заявление о введении этого обычая, ранее зарезервированного для королевской семьи. Это означало, обращение в третьем лице.

— От иностранца этого не ожидается. Но лучше, если никто не противоречит ему. Вы знаете, что он находится под сильным давлением в эти дни.

— Я понимаю. Из многих источников Ланни слышал, что Ади был очень возбудим. Некоторые даже называли его психопатом.

«Я не имею в виду, что вы должны во всём соглашаться с ним», — поспешил добавить Генрих. — «Будет все в порядке, если его просто слушать. Он очень любезен при объяснении своих идей людям».

— «Конечно». Ланни держал совершенно честный взгляд. — «Я прочел Майн Кампф, и это будет своего рода постскриптум. Прошло пять лет, а многое произошло».

«Разве это не чудесно, сколько сбылась!» — воскликнул правоверный молодой «ариец».

VII

Partei- und oberster SA. Fuhrer, Vorsitzender der N.S.DA.P. жил в одном из элегантных жилых домов с ливрейным швейцаром. Фюрер был вегетарианцем и не употреблял ни алкоголя, ни табака, но не был аскетом в отношении внутреннего убранства. Напротив, он числил себя художником и получал удовольствие в переделке своего интерьера. На деньги Фрица Тиссена и других магнатов он купил дворец в Мюнхене и превратил его в показательный нацистский Коричневый Дом. Для квартиры в Берлине он получил модернистскую мебель предельной элегантности. С ним жила супружеская пара, чтобы заботиться о нем. Южные немцы из друзей его прошлого. У них было два ребенка, и Ади играл с ними в какую-то комнатную игру, когда пришли посетители. Он задержал малышей, разговаривая с ними и о них какую-то часть времени. Его любовь к детям была его лучшей стороной, и Ланни был доволен, что не увидел другие увлечения.

Фюрер был одет в простой деловой костюм, и выглядел, как простой и скромный человек. Он пожал руку своему франкоамериканскому гостю, похлопал Генриха на спине, и попросил принести фруктового сока и печенья для них. Он спросил Ланни о его детстве на Ривьере, а дети слушали с открытыми глазами его рассказы о вытягивании невода с каракатицами и малыми акулами. Он рассказал о находке древних римских монет в своем саду и о «мальчике с севера», который танцевал и доставлял удовольствие на арене Антиба пару тысяч лет назад. Собственное детство Ади Шикльгрубера было унылым, и он не говорил о нём.

Некоторое время спустя он спросил, где Ланни встретился Курта Мейснера, и посетитель рассказал о школе Далькроза в Хеллерау. Хозяин воспринял это, как проявление немецкой культуры, а Лан-ни воздержался упомянуть, что Жак-Далькроз был швейцарцем французского происхождения. Правда, школа была построена и содержалась на деньги немецкого патрона. Гитлер воскликнул: «Такого рода вещи будут славой нашей националсоциалистической администрации, там будет такой всплеск художественной и музыкальной гениальности, что будет поражать весь мир». Ланни отметил, что во всем разговоре он считал само собой разумеющимся, что НСДАП скоро будет контролировать всю Германию. Он никогда не говорил «если», он говорил: «когда» — А это был один из предметов разговора, где посетитель, конечно, не собирался ему противоречить.

Они говорили о Курте и его музыке, которая была чистой «арийской», как заявил фюрер. Ничего показного, никакого иностранного влияния. Жизнь во Франции на протяжении многих лет, по-видимому, не повлияла ни в малейшей степени на композитора. Ланни объяснил, что Курт избегал выходить, и выходил редко, только если его вынуждали. Он рассказал о своей жизни в Бьенве-ню и фюрер согласился, что это было идеальной жизнью для художника. «Такую жизнь, я бы выбрал, но, увы, я родился под другими звездами». Ланни слышал, что он верил в астрологию, и надеялся, что он не будет касаться этой темы.

VIII

Фюрер всех нацистов хотел, чтобы этот элегантный и чрезвычайно состоятельный молодой иностранец вышел в мир, как новый сторонник идей национал-социализма. С этой целью он делал всё возможное, чтобы быть обаятельным, для чего он не имел никаких способностей. Поэтому он спрашивал точку зрения Ланни по всем затрагиваемым вопросам. Ланни был социалистом, и Гитлер тоже был социалистом, только, практического характера. Из хаоса конкурентного капитализма должен возникнуть новый порядок. Новый порядок будет существовать, потому что он будет основан на реальном взаимопонимании и будет управляться учеными. Не пагубный, вырождающийся социализм марксистов, который отвергли все понимающие люди. Не социализм, отравленный заблуждениями интернационализма, а социализм, основанный на признании великих расовых качеств, которые сами по себе делают такую задачу выполнимой.

Терпеливо и внимательно фюрер объяснил, что его идеи расы не были немецкими в узком смысле. Ланни тоже был «арийцем», как и культурные классы в Америке. У них тоже была действительно «арийская» цивилизация, и такая же была и у англичан. «Я больше ничего не хочу в мире, как взаимопонимания и мира между моей страной и Великобританией, и я думаю, что в наше время не было большей трагедии, чем война между ними. Почему мы не можем понять друг друга и вместе в дружбе добиться нашей общей задачи? Мир достаточно велик, и он полон беспородных племен, которым мы не смеем позволить получить власть, потому что они не способны её разумно использовать».

Гитлер говорил какое-то время об этих ублюдках. Он чувствовал себя вполне безопасно, рассказывая молодому франко-американцу, что он думает о японцах, своего рода голых желтых обезьянах. Потом он перешёл к русским, которые были по своей природе ленивы, некомпетентны и кровожадны и попали в руки крыс из сточной канавы и дегенератов. Он говорил и о французах, но был достаточно осторожен, сказав, что не хочет вражды между Францией и Германией. Они могут заключить договор о мире, который будет длиться в течение тысячи лет, если только французы откажутся от своей слабоумной идеи окружения Германии и удержания её в кольце врагов. «Это союз с Польшей и Малая Антанта поддерживают вражду между нашими народами. Ибо мы не намерены допустить, чтобы эти люди правили немцами, и у нас есть твёрдая решимость исправить ошибки, которые были зафиксированы в Версале. Вы должны знать, кое-что об этом, мистер Бэдд, потому что вы были в Штубендорфе, и, несомненно, видели своими глазами, что означает для немцев правление поляков».

Ланни ответил: «Я был одним из многих американцев на мирной конференции, которые возражали против этой ошибки».

Так фюрер добился признания от своего посетителя. «Пустые люди называют мою позицию империализмом, но это злоупотребление языком. Это не империализм, а признание очевидных свидетельств истории, что некоторые народы имеют потенциал, чтобы создать культуру, а у других его нет совсем. Если говорить, что энергичные и душевные люди, как немцы, не должны быть окружены и заперты завистливыми и жадными конкурентами, разве это империализм? Если говорить, что эти дети не должны страдать всю свою жизнь от лишений, которые они так долго несут, разве это империализм?»

Говорящий провёл рукой по коротко остриженной светлой голове маленького мальчика.

— Этот Bubchen[46] родился в год великого стыда, злого Версальского диктата. Вы можете видеть, какой он худой и низкорослый из-за голода блокады. Но я сказал ему, что его дети будут такими же сильными, как его отец, потому что я защищу фатерланд от блокад. Меня не волнует, что мои враги называют меня империалистом. Я написал, что каждый человек становится империалистом, когда он производит на свет ребенка, потому что он берет на себя обязательства предоставить ему средства существования и смысл жизни.

Ланни, социалист, отягощенный интернационализмом, мог придумать, что ответить. Но он не имел ни малейшего желания портить этот любезный разговор. Пока тигр был готов мурлыкать, Ланни был рад изучать тигров. Он, возможно, был бы под влиянием многих вежливых слов, которые были ему сказаны, если бы не читал Майн Кампф. Как мог автор этой книги заявить, что у него нет никакой вражды против Франции? Или он передумал через пять лет? Очевидно, нет, потому что он создал издательства, которые продают его библию для всех лояльных последователей национал-социалистической немецкой рабочей партии по цене двенадцати марок за экземпляр. Кто-то делает состояние.

IX

Ланни подумал: «Я отнимаю много времени у занятого человека». Но он знал, что, когда наносится визит члену королевской семьи, нельзя уходить без его разрешения. И, возможно, здесь было то же самое. Детей отпустили, было время их ужина. Но фюрер все ещё продолжал говорить. Генрих Юнг наклонился вперед с видом напряженного внимания, и Ланни ничего не оставалось делать, как следовать его примеру.

Фюрер пересказал все обиды, которые были нанесены его стране. И по мере продолжения он все более и более возбуждался, голос его нарастал, и он становился оратором. Ланни вспомнил, что читал где-то, как жаловалась королева Виктория на свои аудиенции с Гладстоном: «Он считает меня аудиторией на общественном собрании». Ланни нашел, что несколько неловко находиться на расстоянии двух метров от кричащего человека. Он подумал: «Господи, с такой энергией человек может выступать перед всей Германией!» Но, видимо, Адольф Гитлер имел достаточно энергии не только для всей Германии, но также и для иностранного гостя. Это ему было решать, сколько потратить энергии, а посетителям следовало сидеть и смотреть на него, как зачарованный кролик на шипящую змею.

Ланни видел, как то же самое происходило на нескольких митингах. Фюрер загорался от своих собственных слов. Он переходил к действию от собственного красноречия. Сейчас, сейчас наступил момент, чтобы свергнуть этих врагов Фатерланда, чтобы наказать их за совершенные ими преступления. Головы покатятся с плеч! Оратор перестал оставаться добрым и разумным перед представителем двух этих вражеских государств. Возможно, он думал, что Ланни, услышав всю историю Версаля, о репарациях и голодной блокаде, вторжении в Рур, союзе с Польшей и обо всем остальном, теперь должен полностью стать его сторонником. Долой притворство, что фюрер нацистов не ненавидит французов за их жадность, англичан за их высокомерие, американцев за их новоявленные притязания, большевиков за то, что они кровожадные монстры, евреев за то, что они порождения ада. Короче говоря, он стал, тем неистовым человеком, которого Ланни и Рик впервые услышали в пивной Бюргербройкеллер в Мюнхене семь лет назад. Ланни тогда сказал: «Надо признать, что он искренен», а Рик ответил: «Как и большинство лунатиков».

Никто не мог сказать, как долго это бы продолжалось. Но экономка открыла дверь и произнесла: «Verzeihung, mein Fuhrer. Herr Strasser.[47]» За ней незамедлительно вошел крупный мужчина в форме СА. У него были крупные и грубые черты лица, несколько выпуклый нос, опущенный рот с глубокими линиями по бокам. В соответствии с установленным порядком, с которым Ланни был знаком, он должен был остановиться в дверях, щелкнуть каблуками, отдать нацистский салют и крикнуть: «Хайль Гитлер». Вместо этого он подошел, беззаботно промурлыкав: «Grufi Gott, Adolf[48]». Это означало, что он был старым другом и выходцем из Баварии.

Посетители были просто поражены ответом фюрера, сравнимым с силой удара: «Ты не ведёшь себя как друг, и поэтому с тобой не будут обходиться, как с другом!» Оратор поднялся на ноги и, указывая обвиняющим перстом на вновь прибывшего, продолжал: «Запомни, раз и навсегда, с меня достаточно твоего неповиновения. Продолжай на свой страх и риск!» Это неприятно поразило крупного человека, и он разинул свой большой рот.

Стал бы фюрер нацистов так грубо и резко нападать на подчиненного, если бы он не имел на то оснований? Нельзя сказать. Но изумление и растерянность герра Штрассера были очевидны. Он открыл рот, как бы спрашивая, что случилось, но потом он снова закрыл его, потому что он не получил ни единого шанса. Гитлер продолжил свою тираду, он бросился на человека, но не для того, чтобы ударить, а чтобы потрясти обвиняющим перстом в нескольких сантиметрах от его большого носа, с криком:

«Твои интриги известны! Твоя наглость возмутительна! Твои публичные высказывания являются призывом к измене, и если ты не изменишь своего поведения, будешь изгнан. Иди и присоединяйся к Schwarze Front[49] твоего брата и другим замаскированным коммунистам и негодяям! Я — Я, Адольф Гитлер, я фюрер НСДАП, и это я определяю политику. Я не потерплю оппозицию, мне не нужны дискуссии, мне нужно послушание. Мы находимся в разгаре войны, и я требую преданности, я требую дисциплины. «Zucht! Zucht! Zucht!»[50] Это было одно из тех многих немецких слов, которые требуют очистки горла, и бедный Штрассер вздрогнул, как будто от дождя мелких брызг.

— Адольф, кто наговорил тебе на меня? Он вставил фразу в то время, как у фюрера перехватило дыхание.

— Это мое дело знать, что происходит в моем движении. Неужели ты думаешь, что ты можешь выражать неуважение к моей политике, и твои слова не дойдут до меня?

— Кто-то лжёт, Адольф. Я сказал только то, что говорил тебе: что сейчас время для действий, и что наши враги ничего больше не желают, как задержки, что они могут ослабить нас своими интригами.

— Они ослабляют нас из-за высокомерия и своеволия моих собственных партийных чиновников, потому что эти самонадеянные осмеливаются возомнить себя авторитетными мыслителями. Я и только я думаю за национал-социалистов. Я и только я приказал вам держать язык за зубами — Maul halten[51] — и повиноваться моим приказам, следуйте моим установкам, а не своим собственным глупым понятиям. Твой брат сам превратился в преступника и поставил себя вне закона из-за такого же высокомерия.

— Оставь Отто, Адольф. Ты знаешь, что я порвал с ним. Я не вижу его и не имею с ним никаких дел.

«Ich geb» n Dreck d'rum!»[52] — воскликнул Адольф; он говорил уже на таком немецком. Перейдя на баварский диалект, он добавил: «Das ist mir Sau-wurscht!»62.

Он горячился дальше: «Вы остаетесь в партии и продолжаете агитацию Отто в пользу отвергнутой политики. Я капитан этого корабля, и не нужно экипажу говорить мне, что делать, а нужно делать то, что им говорю я. Еще раз, я требую единства перед лицом наших врагов. Поймите меня, я приказываю! Я говорю, как ваш фюрер!»

Ланни думал, что он никогда не видел человека, который так был вне себя от волнения. Лицо Адольфа Гитлера стал багровым, он качался из стороны в сторону, как и говорил, и каждое слово было подчеркнуто движением его пальца, как ударом молотка. Ланни думал, что эти двое, несомненно, будут спорить. Но нет, он увидел, что другой собирается подчиниться. Возможно, он видел, как то же самое происходило и раньше, и научился бороться с этим. Он перестал спорить, не пытался протестовать. Он просто стоял, пока его фюрер бушует, пусть буря утихнет, если она когда-либо сможет стихнуть. Будет океан когда-нибудь прежним после такого урагана?

X

Ланни много узнал о внутренних делах нацистской партии из бесед с Куртом и Генрихом. Кроме того, в течение лета он читал немецкие газеты, а они были полны сведениями о бешеном партийном конфликте по вопросу о старой программе, которую Гитлер постоянно урезал, пока от нее ничего осталось. Здесь, в Северной Германии, многие нацисты серьезно отнеслись к «социалистической» части своего названия. Они настаивали на переводе в коммунальную собственность универмагов, конфискации помещичьих земель, окончании процентного рабства, преимуществе общего блага перед частными интересами и так далее. Это вызвало очередную гражданскую войну в партии в начале года. Два брата Штрассера, Грегор и Отто, боролись за старую программу и потерпели поражение.

Грегор покорился, а Отто вышел из партии и организовал свою революционную группу, которую гитлеровцы называли «Черным фронтом» и с которой боролись дубинками и револьверами, как они боролись и с коммунистами. Позже, непосредственно перед выборами, была еще одна попытка внутреннего переворота. Бунтари захватил офис партийной газеты в Берлине, Der Angriff, держали его силой оружия и издавали газету в течение трех дней. Ужасный скандал, которым враги движения не преминули воспользоваться.

Так здесь был Грегор Штрассер, лидер номер один организации Рейха. Лейтенант мировой войны, он стал аптекарем, но отказался от своего бизнеса, чтобы выступить против красных, а затем, чтобы помочь Ади подготовиться к пивному путчу. Он, пожалуй, был самым компетентным организатором в партии. Он прибыл в Берлин и создал Sturmabteilung[53]. Гитлер, не доверяя ему, как слишком левому, сформировал новую личную гвардию, Schutz-staffel, или СС. Так появились две конкурирующие армии внутри нацистской партии всей Германии. Какая возобладает?

Ланни размышлял, Гитлер действительно потерял самообладание или это просто линия поведения? Был ли это немецкий способ обучения повиновению — техника сержанта-инструктора по строевой подготовке? Видимо, этот способ сработал, громоподобный голос крупного мужчины сник. Он стоял покорно и принимал взбучку, как школьник, которому приказали снять штаны. Ланни также задал себе вопрос: почему фюрер позволяет иностранцу стать свидетелями такой демонстрации? Неужели он думает, что это произведёт впечатление на американца? Любил ли он власть так сильно, что ему было приятно демонстрировать её в присутствии посторонних? Или фюрер чувствовал себя настолько уверенно, что его не волновало, что подумает кто-то о нем? Эта последняя мысль соответствовала изложению всей его дерзкой и неоднозначной программы в книге, которая продавалась любому в мире, кто имел двенадцать марок.

Ланни снова выслушал всё содержание Майн Кампф. Он узнал, что Адольф Гитлер имел в виду, чтобы перехитрить мир, но по-своему и в свое время. Он имел в виду сдержать свою земельную программу, чтобы порадовать юнкеров, и свою индустриальную программу, чтобы угодить королям стали. И так получить от них деньги и использовать их, чтобы купить оружие для своих СА и СС. Он имел в виду обещать всем и все, и так получить свои голоса. Всем, кроме abscheulichen Bolschewisten и verfluchten Juden[54]. Он хотел получить власть и прийти к власти, и никто не собирался препятствовать ему в достижении его цели. Если какой-либо Dummkopf[55] попробовал, то он раздавил бы его, как вошь, и рассказал ему об этом.

Когда Штрассер решился указать на то, что д-р Йозеф Геббельс, любимый пропагандист фюрера, сказал, что он разрабатывает «комплекс законности», фюрер ответил, что он поговорит с «Юпп-хеном», когда сочтёт нужным. А сейчас он имеет дело с Грегором Штрассером, и говорит ему, что ему не следует высказывать ни слова критики в адрес политики своего фюрера, а следует посвятить свою энергию, чтобы разгромить красных и навести дисциплину в своей организации, которой ей так позорно не достает. Адольф Гитлер торговался с политиками, натравливая их друг на друга, прокладывая свой путь всё ближе и ближе к посту канцлера, который был его целью. Со временем он покажет им всем, и его собственные друзья будут стыдиться своей слепоты и самоуверенности за то, что усомнились в своём вдохновенном руководителе.

Так Ланни получил демонстрацию того, что означает быть хозяином человеческих судеб. Возможно, это было то, что планировал фюрер. После того, как он добился покорности руководителя номер 1 своей организации Рейх и позволил ему уйти, он снова обратился к своему гостю. «Ну, мистер Бэдд», — сказал он, «Вы видите, как надо заставить людей работать на дело. Вы не хотели бы приехать и помочь мне?»

Ланни промолвил: «Я боюсь, что у меня я нет данных для такой задачи». Если и были следы сухости в его голосе, то фюрер их пропустил, потому что он дружелюбно улыбнулся, и, казалось, что он считает, что проделал сейчас очень хорошую работу.

Долгое время спустя Ланни узнал от Курта Мейснера, что фюрер думал об этой встрече. Он сказал, что молодой мистер Бэдд был типичным представителем американских привилегированных классов: красивый, спокойный и совершенно бесполезный. Для партии будет очень простой задачей расколоть эту нацию на части, а национал-социалистическому движению взять за неё ответственность.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Дать и разделить

I

В декабре Ирма и Рахель завершили свой потрясающий подвиг, сохранив соглашение друг с другом и со своими семьями. Теперь они были физически и морально свободны. Состояние двух крепких младенцев было отличным, указывая, что Руссо и Ланни были правы. Мало-помалу ненасытных малышей научили пить молоко реальных коров, а не его имитацию. Они почувствовали вкус фруктовых соков и мякоти чернослива, кожура с которого была тщательно удалена. Наконец, молодые мамы могли сыграть партию в бридж без перерыва в середине игры.

Марселина с гувернанткой вернулись в Жуан в конце яхтенного круиза, а ее мать обещала присоединиться к ней на Рождество. Попрощавшись с семьей Робинов, Бьюти и ее муж отправились по железной дороге с ребенком, в сопровождении мисс Севэрн, няни и мадам. Приглашение Ланни и Ирме от графа Штубендорфа было возобновлено, а Курт написал, что они должны обязательно его принять. Проживание в замке будет не только более приятным для Ирмы, но это будет преимуществом для Мейснеров иметь старого друга в качестве гостя Его превосходительства. Ланни отметил это с интересом и объяснил своей жене: что было бы снобизмом в Америке, в Силезии называлось верностью. Армии Наполеона никогда не дошли до этих земель, здесь по-прежнему преобладала феодальная система, и титул был реальностью.

Штубендорф в это время был в Польше, поезд остановили, багаж и паспорта проверили. Сама деревня была немецкой, и только беднейшая её крестьянская часть была польской. Это делало ситуацию напряженной, но ни один немец не считал это положение постоянным, а только временным явлением. Что думали поляки, Ланни не знал, потому что он не мог разговаривать с ними. В Берлине он показал своей жену карикатуру в юмористической газете, изображавшей Польшу в виде огромного борова, на котором скакал французский офицер, крутивший хвост существа, заставляя его скакать. Размахивая саблей, он показывал, почему он спешил. Не совсем рождественское настроение!

Ирма Барнс Бэдд изучила феодальную систему и обнаружила, что она не так уж отличается от систем южного побережья Лонг-Айленда. Её встретили у поезда на лимузине, у себя дома было бы тоже самое. Пятиэтажное замок не привёл ее в трепет, потому что её жилище было выше и в два раза шире. Леди, радушно принимавшая ее, была, конечно, не выше или шире, чем миссис Фанни Барнс, и не могла более гордиться чистотой своей крови. Но принципиальные отличия, конечно, были, во-первых, сыновья и дочери этой прусской семьи работали больше, чем любые молодые люди, которых Ирма когда-либо знала; и, во-вторых, были церемонии и форменная одежда, указывавшие титул и статус. Ирма уделила им пристальное внимание, и ее муж подумал, что она собирается ввести их у себя в Новом Свете.

Посетив отчий дом в Коннектикуте, Ланни обнаружил, что, будучи женатым на богатой наследнице, он поднял свой социальный статус, и теперь он наблюдал то же явление здесь. Лица, которые на протяжении многих лет не обращали на него особого внимания, вдруг обнаружили, что он был человеком блестящих достоинств. Даже семью Мейснеров, которых он знал и любил, с тех пор, как он был маленьким мальчиком, по-видимому, охватило благоговение. Если раньше у него стояла кровать в маленькой комнате Курта, то теперь ему были предоставлены роскошные хоромы в замке. Слуги и арендаторы все снимали шапки перед ним, и он больше не слышал графские идеи в изложении герра Мейснера, а получал их из уст первоисточника.

Было жаль, что эти идеи больше не производили на него впечатления, как они это делали в предыдущие годы. Граф был типичным Юнкером, активистом партии националистов. Его линия поведения была ограничена интересами своего класса. На него не повлиял факт, что его имущество было теперь в Польше, это было временное явление, и скоро будет исправлено. Он поддержал тарифы на продукты питания, так что немецкий народ заплатит больше землевладельцам. Он хотел, чтобы на его землях добывали уголь, но не хотел платить шахтерам столько, чтобы они могли покупать у него продукты питания. Он хотел стали, химикатов и других продуктов промышленности, что требовало большого количества работников, но он осуждал их за попытку высказать свое мнение относительно условий их жизни, да и вообще, стоит ли им жить.

II

К счастью, не нужно было тратить много времени, обсуждая политику. Можно было его провести в компании с музыкой, танцами и за пиршеством. Если страна не может продать продукты с прибылью, их надо съесть дома, что каждый старался сделать, и было удивительно, как хорошо им это удавалось. Современные представления о диетологии, как Наполеон, не проникли в феодализм Верхней Силезии. Это был тот же режим, который испугал Ланни, когда он первый раз приехал в Штубендорф. Предварительный завтрак с Dresdener Christstollen66, своего рода булочкой, обсыпанной сахаром, с изюмом внутри; в половине одиннадцатого «завтрак с вилкой», когда нужно съесть несколько видов мяса, не помешав аппетиту за обедом. В послеобеденный чай подавали только кофе, а затем был огромный ужин из восьми или десяти смен блюд, который обслуживали с максимальной формальностью лакеи в атласных ливреях. Наконец, после карт, или музыки с танцами, было немыслимо ложиться спать на пустой желудок. Это означало шесть приемов пищи в день, что делало молодых людей энергичными и крепкими, но когда они входили в средний возраст, их шеи становились, как у быка, щеки, как у пеликана, а глаза почти закрывались жирными веками.

Ланни сделал очень быстро одно открытие: это была жизнь, для которой была создана его жена. Никто не кричал на нее, никто не путал ее разум странными идеями. Все относились к ней как к уважаемой персоне, и находили её очаровательной и даже замечательной. Мир, в котором существует спокойствие и уравновешенность; мир, который не нуждается в изменениях! Графиня стала ей второй мамой, и её пригласили посетить так много знатных фамилий, что ей, возможно, надо было бы провести здесь всю зиму, не тратя свои деньги. Одной из особенностей феодальной системы была скука большинства ее членов в своих имениях, и они всегда были готовы принять гостей, естественно, определенного статуса. Они все имели ломящиеся кладовые, с множеством слуг, умеющих поставить еду на стол. Приходите и наслаждайтесь!

III

Ланни действительно хотел провести время со своим близким другом детства. Курт жил теперь со своей семьей в каменном доме на окраине села Штубендорф, где все здания принадлежали Его превосходительству. Ланни впервые встретился с кроткой и преданной молодой женой Курта и тремя маленькими белокурыми «арийцами», произведенными в соответствии с рецептом Шикльг-рубера. Ирма присутствовала при первом посещении в порядке любезности, а также из любопытства, потому что она слышала, что этот замечательный Komponist67 был любовником Бьюти Бэдд в течение восьми лет. Кроме того, она много слышала о приключениях Курта в Париже во время мирной конференции, и воспринимала его романтической фигурой.

Курт не сильно изменился за четыре года с тех пор, когда Ланни его видел в последний раз. Война его преждевременно состарила, но с тех пор он, казалось, не менялся: серьёзный и довольно тихий человек, который решил говорить с миром через свое искусство. Он поклонялся классическим немецким композиторам, особенно «трём Б». Каждый из них написал несколько композиций для фортепиано в четыре руки, и в ходе многих лет другие их произведения были аранжированы в эту форму, так что теперь их было больше сотни. Ланни заказал полную коллекцию у одного из дилеров в Берлине. Не часто можно сделать рождественский подарок, который доставит столько удовольствия другу! Эти двое хотели побыть вместе, не вставая даже для приема пищи. Ирма не могла себе представить, как могут человеческие пальцы выдержать такую нагрузку при ударах по клавишам, и как человеческие уши могут воспринимать так много звуков. Она должна была напоминать им о встрече в замке. После чего Курт сразу вскочил, Его превосходительство не должен ждать, даже Баха, Бетховена и Брамса.

В обмен на своё содержание и жилище Курта был обязан играть для своего покровителя, а также собрать, репетировать, и дирижировать небольшим оркестром для особых случаев, таких, как этот рождественский визит. Он делал это со скрупулезной точностью, как это делал молодой Гайдн для князя Эстергази в Вене. Это была не обременительная работа, последние годы Его превосходительство приезжал лишь в редких случаях. Для своих людей, живущих под поляками, он сделал официальное заявление. Это было Рождественское приветствие, но с тихой несгибаемой верой, что Бог вернет их на родину. Deutsche Treue und Ehre[56] приобретают особое значение для тех, кто живет в изгнании.

Это было то, что национал-социалистическое движение означало для Курта Мейснера. Он и его молодая жена слушали с жадным интересом, как Ланни рассказывал о своей встрече с Адольфом Гитлером. Затем герр Мейснер попросил, чтобы эту историю рассказали его семье, а затем владыка замка захотел, чтобы это услышали его друзья. Они забросали Ланни вопросами, какой теперь была программа Ади. Ланни, конечно, знал, что у них на уме. Действительно фюрер нацистов отбросил бредовую социалистическую болтовню, с которой он сделал карьеру? Можно ли его считать оплотом против ужаса большевизма, который кажется настолько реальным людям, живущим на восточной границе Германии? Оставит ли он помещиков в покое и посвятит себя перевооружению страны? Заставит ли он союзников вернуть Штубендорф и другие потерянные земли, коридор, и колонии? Если немцы в изгнании могут быть уверены в этом, то они могли бы поддержать его, или, во всяком случае, активно не выступать против него.

IV

Курт сочинил симфонию, которую он назвал Das Vaterland[57]. Он и его обожаемая жена переписали партии для оркестра из двадцати инструментов, и Курт нанял музыкантов из близлежащих городов, конечно, за счет графа. Они были тщательно вымуштрованы и теперь играли новую работу перед высокопоставленной компанией в ночь на Рождество. Это было высшей точкой визита Ланни и всего его пребывания в Германии. В детстве он взял Курта Мейснера за образец всего благородного и вдохновленного. Ланни предсказал для него светлое будущее, и почувствовал, что его предсказания оправдались, увидев, как собрались все hochgeboren Herrschaften[58] из собственного района Курта, чтобы оказать ему честь.

Во время пребывания композитора в Бьенвеню его работа была полна горечи и возмущения, но, приехав домой, ему, по-видимому, удалось найти мужество и надежду. Он не писал программной му-зыки[59], а Ланни не спросил, что новая работа должна была означать. В самом деле, ему бы не ответили. Большая часть музыки звучала, как военная, и можно было предположить, что она предназначалась для нацистов. Музыка выражала пришествие избавителя, она рисовала немецкий народ, поднимающийся и марширующий к своему мировому предназначению. В ее кульминации, она больше не могла держать темпа марша и переходила в танец. Огромные толпы шли, ликуя, в будущее, бесконечные компании молодых людей и девушек, таких же героических и патриотических, каких тренировали Генрих Юнг и Хьюго Бэр.

На самом деле музыка ничего не говорила, каждый слушатель был свободен представить свою собственную историю. Ланни решил включить юношей и девушек из всех земель в эту могучую танцевальную процессию. Он вспомнил, как они чувствовали себя в Хеллерау в те счастливые дни прежде, чем война отравила умы народов. Тогда интернационализм не был Schimpfwort[60], и было возможно, слушать симфонию Шуберта Си-мажор и представлять, как в триумфальном шествии участвуют евреи и русские, молодые мужчины и девушки из Азии и даже из Африки.

На Ирму произвёл большое впечатление восторженный прием, который получила эта музыка. Она решила, что Курт великий человек, и что Бьюти должна гордиться тем, что у неё был такой любовник, и тем, что избавила его от расстрела во Франции. Она решила, что было бы изысканно иметь личный оркестр, и спросила мужа, как создать оркестр в Бьенвеню. Они могли бы поддержать какого-нибудь молодого гения.

Ланни знал, что его жена постоянно думает о своего рода карьере, как истратить ее деньги, чтобы получить его одобрение. А также, что это было трудно сделать, поскольку лучше не иметь салона вообще, чем иметь второсортный. Видные деятели, которые часто посещают такие мероприятия, могут ожидать, что хозяйка не просто читала их книги но, и понимала их. Не достаточно слишком любоваться ими. На самом деле они, пожалуй, смотрят на вас сверху вниз, пока вы не сможете найти ошибок в их работах.

Теперь Ланни должен был заметить, что музыкальные гении склонны быть непредсказуемыми, и безопаснее узнавать о них через их работы. Их нельзя найти по объявлению, как дворецкого или шеф-повара. А гении могут напиться, или связаться с горничной? Ланни добавил, что такого вдохновенного художника, как Курт Мейснер, будет найти трудно. Ирма заметила: «Я думаю, что они водятся не только в Германии, где все так много работают!»

V

Среди гостей, с которыми они познакомились в замке, был дядя хозяина, граф Ольденбург из Вены. Мейснеры сказали им, что этот лысый старый Силен был в трудном финансовом положении, и всегда останется в нём, вследствие задумки государственных мужей в Париже, раздробивших Австро-Венгерскую империю на мелкие кусочки и оставивших город с почти двухмиллионным населением без поддержки прилегающих территорий. Граф был джентльменом старой школы, который научился танцевать вальсы старшего Штрауса, и еще слушает их в своем воображении. Он пригласил Ирму и Ланни к себе в гости, тактично заметив, что у него есть ряд прекрасных картин. Так как это было по пути домой, Ланни предложил: «Давай остановимся и посмотрим».

Их приняли в величественном мраморном дворце на Рингштрассе, и прием американских туристов прошел на должном уровне, несмотря на сокращение обслуживающего персонала, прошедшего из-за возмутительного закона, только что принятого администрацией города. Закон увязывал размер налога с количеством слуг, причем для мужчин он был два раза выше, чем для женщин! Ведь социалистическое правительство должно было найти какой-то способ, чтобы продолжить существовать. У города были большие производственные мощности, но некуда было экспортировать свои товары. Все маленькие государства, окружавшие его, повысили тарифные барьеры, а все усилия по таможенному союзу ни к чему не привели. Соглашение о торговле с Германией, казалось, было бы самым очевидным, но все знали, что Франция воспримет это, как акт войны.

Идеальная ситуация с точки зрения молодого специалиста по искусству с американскими долларами в банке! Пожилой аристократ, их хозяин, окруженный кредиторами, быстро дал ответ на предложение Ланни назвать цену на небольшую картину Яна ван Эйка, представляющую Царицу Небесную в пышных одеждах, которые она, возможно, теперь носит, но, можно сказать с уверенностью, что она никогда не видела их во время своего пребывания на земле.

Среди знакомых Ирмы на Лонг-Айленде была наследница пищевой промышленности. Так как люди всегда будут есть, даже если им будет нечего делать, Бренда Спратт все еще получала дивиденды. Она была очарована знаниями Ланни старых мастеров в Европе и его сделками по их приобретению. Поэтому теперь он послал ей телеграмму, информируя её, что она может получить уникальное художественное сокровище в обмен на 480 000 банок спагетти в томатном соусе по оптовой цене в три доллара за ящик в сорок восемь банок. Конечно, в телеграмме Ланни не указал все это. Он просто хотел подразнить Ирму по поводу плутократии Лонг-Айленда. На следующий день он получил ответ, сообщивший ему название банка, где он мог получить деньги. Подлинный триумф человеческой души над телом, бессмертного над смертным, и который, кстати, обеспечивал Ланни Бэдда карманными деньгами на всю зиму. Он предложил своей жене ответить, зарабатывал ли ее отец когда-либо столько денег в день в возрасте тридцати одного года.

Обременённые налогами важные персоны Вены прибежали встретиться с американской наследницей и рассказать ее блестящему молодому мужу, какие старые мастера были у них в наличии. Ирма, возможно, танцевала бы до рассвета каждую ночь, и Ланни мог бы сделать достойное состояние, передавая культуру в землю своих отцов. Но он предпочел встречу с социалистическими писателями и партийными лидерами и их рассказы о страданиях и борьбе в этом городе, который был похож на голову без тела. Рабочие были в подавляющем большинстве социалистами, но крестьяне сельских районов были католиками и реакционерами. Чтобы добавить беспорядков, гитлеровцы усердно рассказывали сельской деревенщине и городским хулиганам, что все их беды происходят из-за еврейских спекулянтов.

Муниципальное правительство, несмотря на ближайшее банкротство, смело выполняло программы переселения и других общественных услуг. Это было то, о чем мечтал Ланни, о мирном и организованном обобществлении промышленности. С большим энтузиазмом он захотел провести всё свое время пребывания в Вене в посещении домов рабочих и беседах с людьми, проживавших там. Дружелюбные и хорошо воспитанные люди рано ложились спать, чтобы сэкономить свет и топливо, и успешно старались добиться демократии. Их доходы были ничтожно малы, и, когда Ланни услышал рассказы о детской смертности, недоедании среди детей и ценах на молоко, завышенных спекулянтами, это всё портило удовольствие от величественных банкетов в особняках с историческими названиями. Ирма заявила: «Ты не позволяешь себе веселиться, поэтому мы могли бы с таким же успехом поехать домой».

VI

Молодая жена вскоре узнала, что в Бьенвеню было не лучше. Мир стал прочно связан невидимыми, но не менее мощными узами, так что, когда цены на кукурузу и свиней упали в Небраске, рухнули цены на цветы на Мысе Антиб. Ланни объяснил это явление: люди, которые продавали кукурузу и свиней в Чикаго, больше не давали своим женам деньги на покупку импортных духов, поэтому ведущая отрасль Мыса разорилась. Лиз, которая вела дом в Бьенвеню, осадили племянницы, племянники и двоюродные братья, просившие их принять в обслуживающий персонал семьи Бэдд. Но персонала было уже в два раза больше, чем для тех же целей на Лонг-Айленде. Но на юге Франции знали, как разделять работу, и там ещё никто не умер от перенапряжения. Теперь, чтобы взять новых работников, стало деликатной проблемой, потому что это были деньги Ирмы, и она имела право на решение. А она заявила, что слугам не следовало бы беспокоить своих работодателей о неудачах своих родственников. Это означало, что Ирме еще предстояло много узнать о жизни во Франции!

Туристы не приехали, и «сезон» шёл вяло, настолько вяло, что он начал заканчиваться прежде, чем начаться. Владельцы отелей испугались, торговцы товаров класса люкс оказались под угрозой разорения, и, конечно, бедные заплатят за всё. Ланни знал об этом. Он помогал социалистической воскресной школе, где слышал рассказы, которые портили ему аппетит, мешали ему наслаждаться музыкой и тревожили его жену, потому что она знала, что было в его мыслях. Ей не следовало тратить деньги на одежду и приемы в то время, когда многие дети голодали.

Но что можно было бы сделать по этому поводу? Платить слугам, или, во всяком случае, их кормить, но если им нечего делать, то безделье их бы развратило. Кроме того, как можно высоко держать цены на продукты питания, почти ничего не покупая? Отец и дяди Ирмы крепко вбили в неё постулат, чтобы процветать, надо тратить. Но у Ланни, казалось, была другая идея: надо купить дешевые продукты и отдать их бедным. Разве это не развратит бедных и не сделает из них паразитов? Ирма видела, что происходит с кучей «товарищей» на Ривьере, которые практически жили за счёт Бэддов, и редко говорили «спасибо». И, кроме того, что должно было стать с теми, кто производил более дорогие продукты? Они должны были их съесть?

Жизнь компромисс. В воскресенье вечером Ланни спускался в Старый город Канн, чтобы объяснить издержки конкурентной системы группе из тридцати или сорока пролетариев: французов, провансальцев, лигурийцев, корсиканцев, каталонцев и даже одного алжирца. А в понедельник вечером он сопровождал жену и мать в поместье «Семь дубов» и аккомпанировал певцу из Парижской оперы на одном из вечеров Эмили. Во вторник он провёл целый день в подготовке к обеду с танцами на Бьенвеню с цветным джаз-бандом, венецианскими фонарями и электрическим освещением всех газонов. Самые светские и титулованные люди посетили это мероприятие, чтобы высказать почтение дочери Дж. Парамаунта Барнса. Да, были еще некоторые, кто имел деньги и был успешен в своих экономических начинаниях! Люди, которые предвидели бури и вложили своё состояние в ценные бумаги. Люди, владевшие стратегическими отраслями промышленностями, такими, как производство консервов со спагетти для миллионов людей, которые жили в городах в крошечных квартирах и не знали, как сделать томатный соус!

VII

В эту зиму Робби Бэдд приехал с визитом. Он проводил какую-то странную сделку и встречался с бывшим командиром немецкой подводной лодки, который поступил на службу китайского мандарина. Этот последний был свергнут и теперь хотел пулеметы фирмы Бэдд, чтобы вернуться. Он получил поддержку нескольких банкиров во Французском Индокитае, но те не хотели покупать французское оружие, опасаясь огласки этого со всех сторон сомнительного дела. Но Робби объяснил с улыбкой, что в эти дни надо брать деньги, где можно. Нет никаких шансов сейчас продать любой из мирных товаров в Европе!

Он рассказывал те же самые истории в трудные времена, которые его сын слышал в Берлине и Вене. Во всех американских городах были очереди безработных за бесплатным питанием, и на углах улиц можно было увидеть мужчин, а иногда и женщин, которые топали ногами и протягивали замерзшими руками яблоки. Цены на яблоки до того упали, что это был способ, чтобы от них избавиться. Никель за штуку. Мистер, не поможете бедному парню на чашечку кофе? Не было никакого учёта безработных, но все соглашались, что их число быстро растет, и ситуация была ужасной. Робби поблагодарил Бога за великого инженера, которому он помог быть избранным в президенты. Этот озабоченный человек твердо стоит как скала, настаивая на том, что Конгресс должен сбалансировать бюджет. Если это будет сделано, бизнес поднимется. Так было всегда, и должно быть.

Робби погасил половину долговых расписок, которые он дал Ланни, Бьюти и Марселине в обеспечение денег, которые он получил от них во время паники на Уолл-стрите. Он вложил сто пятьдесят тысяч долларов на имена всех трёх в государственные ценные бумаги США, и теперь пытался убедить их перевести эти ценные бумаги в акции. Они обсуждали этот вопрос в течение часа или около того, сидя перед пылающим огнем кипарисового дерева в гостиной дома. Бьюти колебалась, но Ланни сказал: «Нет», и повторил это снова и снова.