Помоги проекту - поделись книгой:
Гарольд Бранд
(В. П. Космолинская)
ЧАС ДО КОНЦА СВЕТА
Кот заката
Серебристый кот с шелковистой шерстью, не длинной, но пушистой и тонкой, танцевал на поверхности гладкого и плотного сиреневого океана, на мягких лапах, лишь чуть-чуть придавливавших почти невидимые лиловые волны. Кот был огромным, вытянувшись в струнку, он легко, играючи, доставал до неба, откуда и стянул большой синий мяч, он сжимал его в лапках, не выпуская когтей, принюхивался мягким чутким носом, и усы его нежно подрагивали, ощупывая, исследуя шар, пускал вскачь по сиреневому океану, кромка которого упиралась в розовеющий закат, гонял в одну сторону и в другую, подкидывал вверх, улегшись на спину, иногда чуть обжигаясь, когда подушечки касались ледяных полярных шапок с двух сторон шара. А потом положил мяч на темнеющую лиловую рябь, приблизив к нему немигающие золотистые глаза и, аккуратно тронув лапкой, послал, как шар в лузу, в сторону розовеющего заката. И зачарованно следил, как он катится. Потом догнал в несколько прыжков, поймал, отбил лапой в сторону, прыгнул, снова поймал. Наконец, обхватив поплотнее и аккуратней, снова поставил его на небо, и опять закружился в танце на кончиках задних лап, раскинув передние, как руки, и обратив подрагивающие сверкающие вибриссы к небу, усеянному звездами и большими темными шарами.
Над сиреневым океаном нежно разливалось тихое мурлыканье.
И между океаном и небом не было больше ничего.
Час до конца света
Мне казалось, что я потерял память. Но не совсем. Сколько я себя помнил, я помнил и эти нависшие над Землей глыбы. Темнеющие и сверкающие в лучах Солнца. Всегда. Вечно. Изломанные, остроконечные, с причудливыми башнями, ощетинившимися орудиями, как странные скульптуры, загораживающие звезды на одной стороне Земли, и отражающие свет Солнца днем — на другой стороне.
Вечно. Здесь теперь всегда светило Солнце. Но никогда не раскаляло поверхность. Землю окружала ловушка времени, и на ней было свое время, а за границами незримого пузыря — другое. Многое, как будто, остановилось и здесь. Вечно синее небо, не меняющаяся погода, постоянный легкий ветерок, которому уже, как будто, неоткуда было дуть. Люди, которые стремились к чему-то так же, как этот ветерок, постоянно и впустую, круг их жизни был замкнут, их не существовало для всей вселенной за границами ловушки времени. Ловушки, в которую были заключены не посверкивающие на Солнце глыбы, ловушки, в которую была заключена Земля, и жизнь на ней, будто механический записанный смех.
Я помнил все это, сколько помнил себя. И в то же время, я как будто видел все это в первый раз, и изумлялся — как может такое быть. Но почему я должен был изумляться, если я не знал ничего другого? Как и многие поколения, жившие до меня в этом замкнутом пузыре. Может быть, ловушка несовершенна? И что-то прорывается сквозь нее, зовя в неведомый, безграничный океан за ее пределами? Но если хоть что-то вырвется отсюда, ловушка будет уничтожена. А вместе с нею — Земля. Ее согретые солнцем тротуары, белоснежные дома, аллеи пирамидальных тополей. И кипарисов. Вечный полдень под нависшей из далекого прошлого обманутой смертью. Набросившей на все свою тень.
Вот только, обманули ли мы ее. Мы ведь ее и не обманывали? Это были не мы? А наши предки? Тысячелетия назад. Если только… если только все не повторялось и здесь, и здесь не рождались все время одни и те же люди, проживающие одну и ту же жизнь, чтобы появиться снова, снова жить и умереть. Ведь все повторяется, разве не так? И мы знаем это. Пока не придет час, и с ними не случится то, что должно было случиться тысячелетия назад.
И теперь, почему-то эта мысль вызывала улыбку и странную радость. Что это? Нечто древнее и атавистическое, или нечто новое, навеянное извне. Мне казалось, я знаю точно — наконец-то всему должен прийти конец. Конец вечному полдню и вечным будням, и вечным праздникам.
Я шел по улице, и улыбался, а люди улыбались в ответ, и махали руками, глядя в небо, на безумно красивые и страшные, зависшие в сияющих лучах глыбы. И поднимали детей на руках, чтобы они лучше могли рассмотреть эту красоту, это последнее сияние.
Откуда мы знали, что это конец?
Откуда мы все знали, что будем, наконец, свободны?
И почему были счастливы, как этот вечный полдень? И никогда мы не чувствовали, что он вечен, как только в этот последний час…
Поле
Ночь над Диким полем стояла тихая и звездная. Грозно роптали высокие травы, будто полки в строю, наступающие отовсюду. Колыхались дикие колосья, жесткие и неуступчивые точно копья, кивающие легкими перьями, будто султанами. Не было одиночества в этих травах. Были призрачные воинства, вечно шепчущие и сверкающие зачарованной сталью, так что и шагу некуда было ступить в этих волнующихся толпищах.
Но расступились травы перед бегущим зверем, загорелись огоньками глаза и пропали снова. И вот уже не один ропот трав слышен, но и стук копыт, и гортанные негромкие возгласы, и не одни лишь плещущие остья, но и гривы засеребрились, и звериные шкуры, шитые жилами. Откуда-то из мрака вылепилась, будто лишь на время, десятка татар. Остановилась, сдержав коней, и прислушалась, принюхиваясь. Кони похрапывали, чуя не то зверя, не то чужого человека.
Войцеху показалось, что до татар совсем близко — стоит только руку с саблей протянуть. Он и его товарищи лежали в высокой траве с подветренной стороны, рядом с выученными еще и не такой штуке конями. Хорунжий ухнул, и разъезд, тут же подняв коней и умостившись в седлах, будто с них и не сходил, молниеносно ринулся на врага. Ни один не ушел, какое-то время над полем лишь неслись ржание, крики, да сабельный лязг и свист. А потом все будто бы и успокоилось. Все так же похрапывали кони, и переступали копытами, и храпенье их сливалось с травным шелестом. Победители стали переговариваться, посмеиваясь, кто-то, получив рану, ругался с досады, потом кто-то тревожно свистнул, и все замолчали. Тихо. Тихо. Только шелест, шорох, ветра свист, звезд дрожанье, налитых светом как прозрачные сосуды, того и гляди, прольются на землю, окутав молочным сиянием, только руку протяни, да кольни копьем или саблей, или царапни острой макушкой колоска.
И вдруг снова ухнуло, заулюлюкало, и с дробным топотом налетели казаки. Небольшим отрядом, да и немалым для врага, числом малого. Однако все ж небольшим. Равные в темноте оказались силы. Как друг дружку посекли почти начисто, даже и не заметили. Получив удар саблей по голове, показавшийся не сильным и не страшным, Войцех вдруг забылся и свалился с седла в душистые травы. А опомнился он от холода. Было кругом пустынно. Только травы кругом галдели тревожно, то ли обвиняли, то ли звали куда-то, то ли песни пели, да склонялись, то ли с участием, то ли уколоть посильнее желая.
Все казалось Войцеху, он не один — кто-то говорил рядом что-то, кто-то стонал, кто-то утешал, но оглядевшись мутным взором и приподнявшись, поискав кругом, не нашел он никого живого, ни коня, ни человека, хотя травы все шептали на все голоса. Все друзья его были здесь, и хорунжий лежал, глядя на звезды широко раскрытыми мечтательными глазами. А потом вдруг задышало что-то живое, и дохнуло зловещим теплом, под замерцавшими зеленью углями. Свою саблю Войцех где-то потерял, но много кругом лежало других, никем не подобранных. И хоть довольно было зверю добычи недвижной, не довелось ему пировать в тот час. Свистнул клинок и, взвыв обиженно, отпрянул волк назад. Еще свист, и снова вой. И снова никого живого рядом с мертвыми. Кроме одного. Да и тот едва ли живой. Во всей вселенной лишь павшие, лишь травы, лишь звезды, лишь росы, холодные, как обильный пот. «Всякая плоть — трава», — звенит далекий голос ксендза. «Всякая плоть — трава», — звенят, радостны и печальны, травы. «Всякая плоть — трава», — шепчет поле всепрощающе, голосом, похожим на материнский, убаюкивающим, манящим. А где-то, над верхушками диких колосьев качались, двигаясь упорно куда-то, крепкие пики, где-то, то сливаясь с травами, то поднимаясь, взмывали бунчуки, а где-то хоругви.
Над Диким полем нежно алел, разгораясь, пока еще тихий как ночь, рассвет.
Поющие
Головы, насаженные на железные прутья, пели. Кому и когда пришло в его больную голову, что с мертвыми можно разговаривать и продолжать получать от них знания подобным образом, теперь никто уже не скажет. Может быть, кто-то когда-то прочитал сказку о короле Бране и его живой голове, а может быть, придумал это сам — как можно извлекать из мертвой головы когда-то попавшую в нее информацию. Достаточно было прикоснуться к стержню, и потребовать желаемое — и голова могла прочесть лекцию, если она когда-то принадлежала ученому, поведать страшные тайны, если принадлежала шпиону, или спеть колыбельную. Не стоит спрашивать, как они делали это без легких, в их распоряжении был весь окружающий воздух. И немного техники.
Когда-то, вероятно, это делалось для практической пользы, а потом, все больше, для развлечения. В кабаках, над столами, стояли такие же стержни. И то и дело пьяные руки касались их, и пьяные голоса требовали: «Лиззи, спой нам еще шансон!» И мертвая, старая, прокопченная от вечного дыма, почти высохшая голова начинала петь, шевеля бесцветными сухими губами. Может быть, оттого, что голова была почти высохшей и съежившейся, казалось, что на ней застыла маска страдания, спорящая с мертвым бесстрастием. Но никто не обращал на это внимания, и голова пела снова и снова, песни задушевные и песни фривольные, зачитывала скетчи и веселила живых. И живые смеялись.
Или думали, что смеются. Они не знали, что от полюса до полюса планету пронизывал огромный металлический стержень. Ее океаны почти высохли, ее континенты покрылись морщинами и потрескались. Ее Солнце давно стало другим, но никто не знал, когда именно планета была украдена и помещена среди других, таких же, насаженных на стержни, вращающихся вокруг чужой звезды. Они умирали или давно уже умерли. И они все еще жили или думали, что жили. И головы на них пели, не в силах ни заснуть, ни проснуться, бесконечно. И металлические стержни звенели в унисон.
Крик младенца
Я не очень-то хорошо помню свою прошлую жизнь. Вернее, я ее просто не помню, но память цепляется за что-то самым краешком, за что-то, чего я не хотел, не должен был забывать, за само намерение, бешеное и исступленное: «Я не забуду!» Это было твердое намерение взрослого человека. С которым случилось что-то, чего он не желал. Что-то непоправимое.
Чего я не помню совсем, так это пребывания в утробе. Наверное, в то время плод еще слишком привязан к матери, принадлежит ей, является ее частью. И только в момент отсоединения мы — вытесняем что-то?
Попадая в новую ловушку плоти, как в готовую болванку, готовую к принятию выброшенной из своей старой оболочки души. Только что выброшенной — иначе откуда взяться той испепеляющей ярости, которую я помню? Я должен быть не здесь! Где-то еще! Я должен был сделать что-то! Это очень важно! Я не могу быть здесь, мне надо быть где-то, чтобы что-то исправить! Кому-то помешать, кому-то отомстить, кого-то спасти… Но я не могу. Я оказался вдруг в совсем другом месте, где тело мне совершенно не подчиняется, зрение не сфокусировано и не развито, и я не могу выдавить этим неумелым ртом ни единого внятного слова! Все попытки вырываются в бессмысленные звуки, весь протест — в глупый беспомощный крик и слезы. Это тело еще ничего не может. Кто-то куда-то тащит меня как маленькую бесполезную вещь, что-то пытается сделать, но это совершенно не то, что мне надо. Мне надо вернуться.
Они действительно не понимают меня, и не знают, что со мной случилось. Совершенно незнакомые чужие люди. Но они заботятся обо мне, хотят помочь, только не знают, чего я хочу, хотя думают, что знают, они успокаивают меня и говорят, что все будет хорошо. А я абсолютно ничего не могу сделать и приходится сдаться и довериться им. Выждать время. Чтобы снова обрести способность что-то сделать. Я ведь помнил! Но уже понимал, что забуду. Но если буду напоминать себе каждую минуту, как я могу забыть? И я внушал себе: «Я не забуду!» «Никогда не забуду» «Когда придет время, я сделаю…»
Я забыл, что мне нужно сделать. Забыл гораздо позже той минуты, память испарялась постепенно. Я помню только, что не хотел забывать. И помню, что никогда не испытывал столько гнева, сколько тогда. И уверен, что это были первые минуты моей жизни. Хотя — их ведь невозможно помнить?
Когда вы слышите крик младенца, он кажется вам бессмысленным? Это крик только что умершего. И только что рожденного и не способного объяснить, где он только что был и что с ним случилось. А ведь он так старается, изо всех сил. И отчаянно не хочет забыть. Но все равно забудет. И уже знает об этом.
Город
Ни в коем случае нельзя было оставлять этот город. Мы пришли в него случайно, когда пересекли море, горы и пустыни. Мы были отрезаны от цивилизации, которая нас породила. Передовой отряд, который зашел слишком далеко и потерял цель. Потерял половину своих людей, а оставшиеся превратились во что-то иное, новое. Не внешне, а внутри. Мы прошли через земли, где нас назвали Проклятым Легионом, хоть мы их не разоряли. Нас просто боялись как пришельцев из другого мира, ведь люди не могли перейти эти пустыни, населенные только демонами.
А потом мы нашли этот город. Он был прекрасен и светел, полон дворцов и садов, белоснежных колоннад, фонтанов и цветущих террас. Его жители любили искусство и не знали войны. Они встретили нас как друзья, с любопытством и изумлением, но радушно. По-настоящему. Ведь в город начали вторгаться чудовищные твари из подземелий северных гор, просыпающиеся раз в тысячелетие, чтобы опустошить эти земли от края до края — пока не достигнут иных гор, морей и пустынь. А в городе никто не умел сражаться. Мы же — умели, и многому научились в битвах с демонами пустынь и южных гор, никогда не спящими, но и не такими свежими, отдохнувшими и многочисленными.
В городе знали предсказание о том, что люди Черного Легиона защитят их, хоть они уже не совсем люди, в обычном значении этого слова. Может быть, мы уже были не совсем людьми еще и потому, что страстно желали защищать. Мы знали, как хрупка жизнь, как сладок и дорог покой, и то прекрасное, что мы встретили, не должно было погибнуть.
Мы защищали город тридцать дней, в беспрерывных сражениях, отражая бесконечные штурмы, совершая вылазки, изгоняя прорывающихся отовсюду чудовищ. И оставалось еще только три — а после горные твари должны были вновь заснуть, они и теперь уже прекращали атаки в дневные часы, но ночами становились еще злее и коварнее.
Воины легиона были почти бессмертны. Наши тела закалились так, что клыки, когти и копья почти не оставляли на них ран, а если оставляли, то они быстро исцелялись и мы снова шли в бой. И все же, можно было убить и нас. И нас становилось все меньше. В одном сражении был убит и я. Но это не остановило меня. И не остановило моих людей. Я помнил лишь мгновенную тьму, нахлынувшую, когда копье из острого льда разорвало мое сердце в клочья. Но лед растаял, и через некоторое время я понял, что снова жив, а бой еще продолжается. Никто не сдавал позиций. Но моему возвращению обрадовались, и совсем скоро мы отбросили тварей, до следующей ночи.
В последующие дни некоторые павшие тоже стали возвращаться к жизни. За время наших странствий мы стали еще более особенными, чем считали. Но жаль — это происходило не со всеми. И вот, оставалось только три дня, самых тяжелых, нас всех оставалось все меньше, но освобождение было так близко.
Царило затишье. Был пасмурный день, наполненный свежими ветрами.
Мы с правительницей стояли у парапета самой высокой башни и смотрели на раскинувшиеся под нами выжженные сады, пустоши, разбитые колонны и террасы. Но Город был жив. Полон надежды и стойкости. Боевой и жизнеспособный. Если только продержится еще три дня.
Льняные волосы правительницы казались тяжелыми как золото — ветер почти не вздымал их, не нарушал правильность ее строгого и прекрасного облика. Перед нами стояли чаши с белым и красным вином.
Мы подняли чаши с белым — за павших, в знак светлой памяти. Чаши с красным, полные доверху, стояли пока нетронутыми.
— Мы в вечном долгу перед вами, — сказала правительница. — Это чудо, что вы пришли и спасли нас.
— Этот город сам по себе чудо, — ответил я. — Он поразил нас в самое сердце и стал нам дорог. Это мечта, которой во плоти мы никогда не знали. Мы не могли дать ему погибнуть. Потому мы дали клятву защищать его.
На ее лице, будто рассвет, расцвела улыбка.
— Мы никогда не встречали таких людей как вы. В Городе никогда не знали, что значит сражаться. Мы словно цветы — просто стремимся к свету и делаем жизнь друг друга лучше. Вы совсем не такие, но если бы не вы, нас бы уже не было. При том, вы удивительно добры со всеми, будто боитесь повредить сами эту красоту, смять хоть один цветок. Но вы умеете сражаться. Забирать и отдавать жизни. А некоторые из вас могут и возвращаться. Я никогда такого не видела.
— Я видел и раньше, — сказал я. — Но такое бывает очень редко, и все больше — не с людьми.
— Вы — волшебные существа, — сказала правительница. — Быть может, вы ангелы, хоть и носите только черное?
Когда-то, давным-давно, мы носили черное потому, что желали устрашать. Потом — просто в память о многих потерях.
— Нет, мы всего лишь люди, с которыми многое случилось.
— И даже смерть, — негромко произнесла она.
— И даже смерть.
Мы посмотрели на полные чаши с вином, но по-прежнему к ним не притронулись.
Правительница обернулась и с улыбкой протянула мне на ладони что-то маленькое.
— Вот. Возьмите.
— Что это? — спросил я.
— Это волшебный боб.
— Что же в нем волшебного?
— Не знаю. Но говорят, он защищает от зла. Это талисман. Я хочу, чтобы он был у вас. Вы ведь тоже волшебный.
Я с улыбкой протянул руку и она опустила мне в ладонь круглое зернышко. Боб был теплый и напоминал орешек с хрупкой, будто песочной кожурой.
— Эта кожура… ее нужно снять?
— Да, она все равно осыплется. Но это должны сделать вы, ведь это ваш боб.
Я легонько потер его пальцами. Кожура осыпалась как легкий прах, легко, сухо, воздушно, и гладкое тяжелое ядрышко коснулось моей кожи.
И это было последнее, что я запомнил, прежде чем резко открыл глаза. Проснувшись. Город! Прекрасный Город, в мире, который развеивался как разорванный на призрачные клочки цветной туман. Я еще чувствовал ветер над башней, видел лицо правительницы, помнил вкус вина, гладкость тяжелого ядрышка, которое знало, что на самом деле я уже умер, и вернуло меня на «тот свет», где я должен был быть. В этот мир, в котором я проснулся, почувствовав, что столько потерял, не закончил, не сделал, и что не знаю, что будет дальше с тем миром, в который нет возврата.
Нет возврата для мертвых.
Carpe diem
Это был какой-то темпоральный сдвиг, навеянный «ветром из будущего» и создавший сбой в движении естественного спутника Земли, который «мы» всего лишь пытались заставить двигаться так, чтобы над Землей как можно дольше держалось полнолуние. Хотя зачем это было нужно нашей и без того засвеченной по ночам планете, никто не знает.
Но до осуществления проекта было еще далеко. Тем не менее, однажды Луна сорвалась с орбиты, чудовищно выросла в небесах, и одним гигантским скачком приблизившись к Земле, врезалась в нее со всего маха как чокнутый паровоз, прежде чем вы бы успели сказать «вот черт!..» Не успели бы вы не только потому, что это было быстро, а потому что сперва бы вы просто обалдели, не веря в происходящее, потом у вас захватило бы дух от феерической картины несущейся на вас Луны, ну а потом бы ваша душа живо распрощалась с бренной оболочкой. Быть может, мне жаль тех, кто был в это время на другой стороне Земли и этого не видел…
Но в нашем настоящем не было ничего, что могло бы вызвать подобное явление. Тогда как нечто еще не случившееся… Вот это-то мы и называем «ветром из будущего». Когда в нашу жизнь вторгаются последствия того, что только может произойти, если события будут развиваться таким образом, как они развиваются.
Мы или большинство из нас ничего не знали об этом тогда, когда нашу память впервые отбросило во времени в момент гибели примерно на сутки. Мы оказались там же где были, каждый в какую-то свою произвольно попавшуюся минуту, еще на живой Земле, просто в это мгновение мы вдруг вспомнили все, что будет дальше. И это тоже было свойством «ветра времени» — Луну швырнуло на Землю, а нашу память — еще на один день назад, как горсть сухих листьев, подхваченных резким порывом.
Да, в первый раз большинство из нас ничего не знало и не понимало. В сущности, нас было не так много — десятка три человек на всей планете. Только двое из нас — настоящие ученые, а остальные — кто пришлось. Ветер не выбирает. Хотя, выбрав однажды, он выбирал нас всегда вновь и вновь. Казалось, это не зависит от нашего географического местоположения в момент гибели. Где бы это ни происходило, что бы мы ни делали, мы снова оказывались на день раньше, в одну и ту же минуту, как в самый первый раз. Столкновение запускало ту же самую программу, вот только помнили мы все больше и больше собственных смертей.
В первый раз я подумал, что мне все приснилось. Я в ужасе встрепенулся в офисном кресле и непонимающе огляделся, переводя дух. Было восемь утра и вчера я засиделся на службе настолько допоздна, что это плавно перешло в «слишком рано» и я заснул прямо за столом, ткнувшись лбом в коврик для компьютерной мыши.
«Ничего себе „быстрый сон“…», — подумал я, когда немного пришел в себя и перестал дрожать. Значит, мне только приснилось, что я уже просыпался, прошел целый день, ночь, а в следующий полдень… Нет, ровно в 11.35 — я не удержался, чтобы не посмотреть на часы, когда «небо валилось на землю»… Потрясающе…
Почти не выходя из бессознательного состояния — ведь в реальном времени я проспал слишком мало, я включил кофеварку и, когда кофе сварился, выпил по привычке безумное его количество. И вот тут мне в голову стали приходить совершенно безумные мысли. А точно ли это был сон? Что за странное дежа-вю? Точно так же зависший компьютер? Замерцавшая лампочка — кстати, какого черта она горит? Ведь давно светло. Точно так же заглянувшая секретарша, с теми же словами, с той же новой прической и белым воротничком, точно так же испачканным помадой как вчера… нет, не вчера. Сегодня. В сонном сегодня… В «сегодня» в вещем сне?
То же муторное и липкое совещание. Генеральный директор, поперхнувшийся водой без газа, партнеры, несущие какую-то ахинею вокруг да около. Почувствовав прилив внезапного вдохновения, я прервал одного из этих востроглазых сморчков, вместо него поведав все то, что он нес в моем «сне», а заодно то, что он не нес, но то, что я узнал парой часов позже.
— Вирбски!.. — грозно прогремел генеральный.
— А вы загляните в представленный отчет и сверьте цифры. Я ошибся хоть в одной? Ставки снижены на 15 процентов в одностороннем порядке.
Воцарилась тишина.
— Вы же еще не видели отчет!.. — промямлил востроглазый.
— Считайте, что у вас утечка информации, через дырку величиной с пробоину от айсберга в борту «Титаника»!
— Вы что?..
— Что это?..
— Что происходит?..
— Где?..
— Откуда?..
— Это коммерческий шпионаж!..
— Вы что пытались нам всучить?..
Я понял, что у меня нервный срыв. Захлопнув свою папку, я поднялся, толкнул свое кресло так, что оно почти улетело в прозрачное окно во всю стену и, пока все бегали вокруг, размахивая руками и ища, кому бы вцепиться в воротник, быстро вышел из зала заседаний. Если это конец света — все неважно. Если я спятил — тем более… Сколько можно?
— Переутомился… — сочувственно сказала секретарша Джейн кому-то в телефонную трубку, провожая меня взглядом. Замечает все подряд. Юлий Цезарь бы позавидовал…
Что дальше? Дальше, наверное, следует отправиться домой. Выгрести весь лед из морозильника и обложить им голову. А потом…
Но я просто перешел через улицу, сел за столик летнего кафе и заказал двойной скотч. И большой френч-пресс. Помирать, так с музыкой. В динамиках негромко наигрывал старинный джаз. Армстронг. «Этот чудесный мир». Даже не представляете, какой чудесный… Я сидел, впервые так остро ощущая вселенскую иронию. Наверное, я все-таки спятил, может даже это сделало меня слегка провидцем. Просто на нервах… Но теперь все иначе. Я изменил собственную жизнь, только что, хлопнув дверью. И теперь события текут совсем иначе, не так как в моем сне. И значит, небо не рухнет на Землю… Возможно. Это все только символы в моем перегревшемся мозгу, какие-то иносказания. В каком-то смысле «луна уже врезалась в землю», этого достаточно… Я вдруг услышал тихое восклицание и обернулся. Девушка-официантка подошла к моему столику и смотрела на меня во все глаза — влажные, широко-распахнутые, дрожащие… кажущиеся такими яркими и огромными на фоне ее смуглой кожи. Она и сама дрожала, прижимая к груди папку с меню.
— Мне ничего больше не нужно. — Я с удивлением глянул на другую девушку, которая приняла у меня заказ и принесла его. Она возилась у кассы.
Поделиться книгой: