Помоги проекту - поделись книгой:
Габриэль Гарсиа Маркес
Я здесь не для того, чтобы говорить речи
Академия долга
Обычно на всех подобных собраниях общественности выбирают или назначают человека, которому предстоит произнести речь. Этот человек находит наиболее подходящую тему и развивает ее перед присутствующими. Но я сюда пришел не произносить речь. Я мог бы выбрать для сегодняшнего собрания благородную и возвышенную тему дружбы. Но что я сумел бы сказать вам нового об этом? Я мог бы исписать множество страниц разными историями и мнениями, но в конце концов это не привело бы меня к тому, что я хочу сказать. Пусть каждый из вас проанализирует свои собственные, личные чувства, обдумает одну за другой причины, по которым вы ощущаете это ни с чем не сравнимое влечение к человеку, с которым вас связывает самая тесная дружба, и тогда вы сможете понять смысл этого собрания.
Вся цепь ежедневных событий, объединившая нас всех неразрывными узами с группой молодых людей, начинающих свой самостоятельный путь в жизни, и есть не что иное, как дружба. И это то, что я хотел вам сегодня сказать. Но повторяю, я пришел не для того, чтобы произносить речь; я всего лишь хочу назначить вас судьями справедливости на этом процессе, чтобы затем пригласить на печальное и в то же время знаменательное событие — прощание со студенчеством сего замечательного учебного заведения.
Здесь с нами готовы к отбытию Энри Санчес, симпатичный д’Артаньян атлетики, с тремя мушкетерами Хорхе Фахардо, Аугусто Лондоньо и Эрнандо Родригесом. С нами Рафаэль Куэнка и Николас Рейес, его тень. Здесь с нами Рикардо Гонсалес, великий рыцарь пробирки для опытов, и Альфредо Гарсиа Ромеро, объявленный опасным типом в области всех дискуссий: они вместе, и их жизнь уже стала образцом истинной дружбы. С нами Хулио Вильяфанье и Родриго Рестрепо, члены нашего парламента и наши журналисты. Здесь Мигель Анхель Лосано и Гильермо Рубио, апостолы точности. С нами Умберто Хаймес и Мануэль Аренас, Самуэль Уэртас и Эрнесто Мартинес, посланники просвещения и доброй воли. Здесь Альваро Нивия со своим умным юмором. С нами Хайме Фонсека, Эктор Куэльяр и Альфредо Агирре, три не похожих друг на друга личности и один истинный идеал: победа. Здесь Карлос Агирре и Карлос Альварадо, их объединяет имя и желание стать гордостью родины. С нами Альваро Бакеро, Рамиро Карденас и Хайме Монтойя, неразлучные друзья книг. И наконец, здесь Хулио Сесар Моралес и Гильермо Санчес, словно два живых столпа, на чьих плечах лежит ответственность за мои слова, когда я говорю, что всей этой группе юношей-выпускников предназначено надолго остаться на лучших дагеротипах Колумбии.
Сейчас, когда вы услышали о качествах каждого из них, я хочу вынести вердикт, который вы как судьи справедливости должны принять: от имени Национального лицея и всего общества я объявляю эту группу молодых людей, говоря словами Цицерона, действительными членами академии долга и гражданами разума.
Достопочтенная аудитория, процесс завершен.
Как я начал писать
Прежде всего я хотел бы попросить прощения за то, что выступаю сидя, ведь если я встану, то рискую упасть от страха. Это правда. Я всегда думал, что пять последних, самых ужасных минут в жизни я проведу в самолете в обществе двадцати — тридцати человек, а не перед двумястами друзьями, как здесь. К счастью, то, что здесь сейчас происходит, позволяет мне начать говорить о моей литературе — я ведь порой грешным делом думал, что стал писателем так же, как поднялся на эту трибуну: поневоле. Признаюсь, я сделал все возможное, чтобы не прийти на это собрание: пытался заболеть, схватить воспаление легких, пошел к парикмахеру в надежде, что он отрежет мне голову… И наконец, я додумался прийти сюда без пиджака и без галстука в надежде, что меня не пустят на столь официальное заседание. Но я не учел, что нахожусь в Венесуэле, где всюду можно появиться просто в рубашке. И вот результат: я здесь, но не знаю, с чего начать. Впрочем, я могу рассказать вам, как я начал писать.
Мне никогда и в голову не приходило, что я мог бы стать писателем, но в мои студенческие годы Эдуардо Саламеа Борда, редактор литературного приложения газеты «Эль Эспектадор» в Боготе, опубликовал заметку, где говорилось, что новые поколения писателей ничего не могут предложить, что не видно нового рассказчика или романиста. В заключение он утверждал, что его упрекают за то, что он печатает в своей газете лишь известные работы именитых писателей, но совсем обходит молодых, на что отвечал, что просто нет хорошо пишущих молодых людей.
Тогда меня охватило чувство солидарности с ровесниками, и я решил написать рассказ только лишь для того, чтобы заткнуть рот Эдуардо Саламеа Борда, который был моим хорошим другом или по крайней мере с тех пор стал моим другом. Я сел, написал рассказ и отправил его в «Эль Эспектадор». Второй раз меня охватил страх в следующее воскресенье, когда я случайно открыл газету и увидел свой рассказ на целую полосу, а рядом заметку, в которой Эдуардо Саламеа Борда признавал свою ошибку, потому что «этот рассказ возвестил о появлении гения в колумбийской литературе».
На этот раз я действительно плохо себя почувствовал и подумал: в какую же неприятную историю я вляпался! Что мне теперь делать, чтобы не подвести Эдуардо Саламеа Борда? Продолжать писать, ответил я себе.
У меня всегда была проблема с темами: я был вынужден искать историю, чтобы рассказать ее. И это позволяет мне открыть вам кое-что, в чем я убедился лишь теперь, когда опубликовал уже пять книг: ремесло писателя, пожалуй, единственное, которое становится все более сложным по мере того, как им овладеваешь. Легкость, с которой я однажды вечером уселся писать тот первый рассказ, нельзя сравнить с тем, сколько трудов мне стоит сейчас написать всего лишь одну страницу. Что касается моего метода работы, то он вполне соответствует тому, о чем я сейчас говорю. Я никогда не знаю, ни сколько я напишу, ни о чем напишу. Я жду, пока мне что-то не придет в голову, и когда ко мне приходит идея, которую я сочту достойной бумаги, я начинаю прокручивать ее в голове, чтобы она созрела. Когда это заканчивается (а иногда проходит много лет, как в случае с книгой «Сто лет одиночества», которую я обдумывал девятнадцать лет), я повторяю: вот я и обдумал идею, я сажусь записывать ее — тут-то и начинается самая трудная и скучная часть работы. Потому что наиболее упоительный момент — это когда история только зарождается в тебе, ты придаешь ей форму, изменяя ее неоднократно, так что когда ты садишься писать, она уже не очень-то интересует, по крайней мере меня.
Я расскажу вам, например, об идее, которая вертится у меня в голове много лет, и я подозреваю, что она уже почти нашла свою форму. Я расскажу о ней сейчас, потому что наверняка, когда я начну об этом писать, то не знаю, в какой момент вы обнаружите, что она стала совершенно другой, и в какой момент увидите, в какую сторону она эволюционировала. Представьте небольшой городок, где живет старая сеньора с двумя детьми: сыном 17 лет и дочерью 14 лет. Она подает детям завтрак, и они замечают, что у нее очень озабоченное выражение лица. Дети спрашивают ее, что случилось, и она отвечает: «Не знаю, но я проснулась с мыслью, что с нашим городком произойдет что-то страшное».
Они смеются над ней, говорят, это старушечьи предчувствия, бывает такое. Сын уходит играть на бильярде, и в тот момент, когда он собирается сделать простейший карамболь, противник говорит ему: «Спорим на один песо, что ты попадешь». Все смеются, и он смеется, делает карамболь и не попадает. Противник платит один песо и спрашивает у него: «Но что произошло, ведь это же такой простой карамболь?» Он говорит: «Верно, но я был очень озабочен одной вещью, которую мне сказала моя мама этим утром: с нашим городком произойдет что-то страшное». Все смеются над ним, а он возвращается с выигранным песо домой, где его ждут мама и то ли двоюродная сестра, то ли внучка, то ли еще какая-то родственница. Он счастлив, что выиграл песо, и говорит: «Я запросто выиграл этот песо у Дамасо, потому что он глупец». «А почему он глупец?» «Потому что я не смог сделать простейший карамболь, — отвечает он, — будучи озабоченным тем, что моя мама сегодня проснулась с мыслью, что с нашим городком произойдет что-то страшное».
И тогда мама говорит ему: «Не насмехайся над предчувствиями стариков, иногда они сбываются». Родственница слышит это и идет за мясом. Она говорит мяснику: «Мне нужен фунт мяса» — и в тот момент, когда он начинает отрезать кусок, добавляет: «Лучше дай мне два, потому что говорят, что произойдет что-то страшное и лучше быть ко всему готовым». Мясник взвешивает мясо, а когда приходит другая сеньора купить фунт мяса, он говорит ей: «Берите два, потому что приходившие сюда люди говорят, что произойдет что-то страшное, так что они готовятся и закупают все впрок».
Тогда старуха говорит: «У меня несколько детей, дай мне лучше четыре фунта». Она уходит с четырьмя фунтами, и чтобы рассказ не затянулся, скажу вам, что у мясника за полчаса кончилось мясо, он убивает еще одну корову, продает ее, и слух ширится и ползет дальше. Настает момент, когда все в городке ждут, что что-то произойдет. Вся деятельность парализована. В два часа дня как всегда жара. Кто-то говорит: «Вы видите, какая жара?» «Но в нашем городе всегда было жарко. Так жарко, что у всех музыкантов городка инструменты всегда были обшиты брезентом и играли они всегда в тени, потому что на солнце инструменты просто рассыпались на куски». — «И все же, — говорит кто-то, — в этот час никогда не было так жарко». В пустынный городок, на пустынную площадь вдруг прилетает птичка, и ползет слух: «На площади птичка». И все прибегают, испуганные, посмотреть на птичку.
«Но, сеньоры, сюда всегда прилетали птички». «Да, но не в этот час». Настает момент, когда жители доходят до такого состояния, что отчаянно хотят покинуть городок, но не решаются. «Я мачо! — кричит один из них. — И я ухожу». Он хватает свою мебель, детей, животных, грузит их в повозку и пересекает центральную улицу, где его видят жители городка. Они смотрят на него и говорят: «Если он решился уехать, то и мы уедем» — и начинают буквально на части разбирать весь городок. Они увозят свои вещи, животных, все подряд. Один из последних жителей, покидающих городок, говорит: «Да не обрушится несчастье на то, что осталось от нашего дома» — и поджигает свой дом, и другие тоже поджигают свои дома. Они убегают в ужасной панике, словно это исход во время войны, среди них сеньора, которой было предзнаменование, и она причитает: «Я говорила, что произойдет что-то страшное, а мне сказали, что я сошла с ума».
Ради вас
Сейчас, когда мы одни, среди друзей, я хотел бы попросить о вашем соучастии и сочувствии, чтобы вы помогли мне смягчить воспоминания о том первом в моей жизни вечере, когда я, будучи в здравом уме и твердой памяти, явился собственной персоной, чтобы совершить две вещи, которые обещал себе никогда и ни при каких условиях не совершать: получить премию и произнести речь.
В противовес другим весьма уважаемым мною мнениям, я всегда был уверен в том, что мы, писатели, приходим в этот мир не для того, чтобы быть коронованными, ведь большинство из вас знает, что публичные почести — это начало бальзамирования. Я всегда полагал, что в конечном счете мы становимся писателями не из-за своих собственных заслуг, а по несчастью, просто потому, что не умеем делать что-либо другое, и наша затворническая работа не должна заслуживать больших вознаграждений и привилегий, чем их заслуживает за свой труд, например, сапожник, тачающий сапоги. Однако не думайте, что я пришел извиняться за свой приход или пытаюсь принизить награду, которой меня сегодня удостаивают и которая носит столь подходящее имя великого незабываемого писателя Америки. Напротив, я пришел, чтобы насладиться этим потрясающим зрелищем, потому что понял причины, которые подрывают мои принципы и заставляют отбросить щепетильность: друзья, я здесь только из-за своей давней упрямой любви к этой земле, где я когда-то был молодым, счастливым и без документов. Это акт любви и солидарности с моими венесуэльскими друзьями, великодушными, потрясающими, до смерти остающимися шутниками. Я пришел ради них, то есть ради вас.
Другая родина
Я получаю орден «Агила ацтека», испытывая два чувства, которые редко сочетаются: гордость и благодарность. Так устанавливаются неразрывные узы, которыми я и моя жена связаны с этой страной с тех пор, как мы двадцать лет назад избрали ее, чтобы жить здесь. Здесь выросли мои дети, здесь я написал свои книги, здесь я посадил деревья.
В шестидесятых годах, когда я уже не был так счастлив, как сначала, но все еще был без официальных документов, мексиканские друзья оказали мне поддержку и вселили в меня отвагу, чтобы я мог продолжать писать в обстоятельствах, которые я воскрешаю сегодня в забытой главе книги «Сто лет одиночества». В прошлом десятилетии, когда успех и излишняя публичность пытались вторгнуться в мою частную жизнь, именно сдержанность и легендарная тактичность мексиканцев позволили мне обрести внутреннее спокойствие и неприкосновенное время для того, чтобы неустанно следовать моему тяжкому ремеслу плотника. И потому это не вторая, а другая родина, которая была дана мне без всяких условий и не пыталась оспорить у первой те любовь и верность, что я к ней испытываю, а также постоянно подпитывающую их ностальгию.
Но оказанная мне честь тронула меня не только потому, что речь идет о стране, где и я жил и живу. Господин президент, я воспринимаю эту награду вашего правительства как награду всем изгнанникам, которых приняла под свое покровительство Мексика. Я знаю, что не являюсь ничьим представителем и что мой случай вовсе не типичен. Я знаю также, что нынешние условия моей жизни в вашей стране весьма отличаются от тех, в которых живет подавляющее большинство преследуемых, волею провидения нашедших в последнее десятилетие убежище в Мексике. К несчастью, на нашем континенте все еще остаются давние тирании и происходят массовые убийства, что вынуждает людей к эмиграции, к изгнанию, куда менее добровольному и приятному, чем у меня. Я говорю от своего имени, но убежден, что многим мои слова будут близки и понятны.
Спасибо, сеньор президент, за эти открытые двери. Прошу Вас, пусть они никогда и ни при каких обстоятельствах не закрываются.
Одиночество Латинской Америки
Антонио Пигафетта, флорентийский мореплаватель, сопровождавший Магеллана в его первом кругосветном путешествии, написал во время пребывания в нашей Южной Америке строгую хронику, которая, однако, кажется буйством воображения. Он рассказывал, что видел свиней с пупком на спине и безногих птиц, самки которых высиживали яйца на спинах самцов, а еще безъязыких пеликанов, чьи клювы были похожи на ложку. Он рассказывал, что видел неизвестное животное с головой и ушами мула и телом верблюда, которое ржало, как лошадь. Рассказывал, как они поставили перед зеркалом первого встреченного ими жителя Патагонии, огромного, с шевелюрой волос, и этот гигант потерял рассудок от страха, увидев свой образ.
Эта краткая и увлекательная книга, в которой уже угадываются зачатки наших сегодняшних романов, отнюдь не является самым удивительным свидетельством нашей действительности того времени. Летописцы Индии оставили нам другие бесчисленные и более невероятные истории. Эльдорадо, наша призрачная и столь желанная страна, в течение долгих лет значилась на многих картах, меняя свое местоположение и форму в соответствии с фантазией картографов. В поисках источника Вечной Молодости легендарный Альвар Нуньес Кабеса де Вака в течение восьми лет исследовал север Мексики в составе экспедиции, члены которой в конце концов сошли с ума и съели друг друга, и до цели дошли лишь пятеро из шестисот отправившихся в путь. Одна из так никогда и не разгаданных тайн — это история одиннадцати тысяч мулов, каждый из которых был нагружен ста фунтами золота, что вышли однажды из Куско с целью уплаты выкупа за Атауальпу, но так никогда и не прибыли к месту назначения. Позднее, во времена колонии, в колумбийской Картахене продавали куриц, выращенных на наносной почве, в зобе которых находили золотые камешки. Этот золотой бред наших основателей преследовал нас до недавнего времени. Лишь в прошлом веке немецкая миссия, изучая возможность постройки межокеанской железной дороги на Панамском перешейке, пришла к выводу, что проект осуществим при условии, что рельсы будут сделаны не из железа, бывшего редким металлом в этом регионе, а из золота.
Независимость от испанского господства не спасла нас от безумия. Генерал Антонио Лопес де Санта Анна, трижды становившийся диктатором Мексики, устроил пышные похороны своей правой ноге, которую он потерял во время так называемой Кондитерской войны. Генерал Гарсия Морено правил Эквадором в течение шестнадцати лет в качестве абсолютного монарха, и его труп в парадной форме и броне высших государственных наград усадили в президентское кресло. Генерал Максимилиано Эрнандес Мартинес, теософ-деспот Сальвадора, варварски уничтоживший в бойне тридцать тысяч крестьян, изобрел маятник, чтобы проверить, не были ли отравлены продукты, и заставил закрыть красной бумагой городское освещение, чтобы бороться с эпидемией скарлатины. Памятник генералу Франсиско Морасану, воздвигнутый на центральной площади Тегусигальпы, на самом деле является статуей маршала Нея, купленной в Париже на складе ненужных скульптур.
Одиннадцать лет назад один из прославленных поэтов нашего времени, чилиец Пабло Неруда, озарил эту атмосферу своим словом. И тогда в доброе, а иногда и недоброе сознание Европы хлынули потоком фантасмагорические известия из Латинской Америки, необъятной родины мужчин-мечтателей и женщин, вошедших в историю, чье бесконечное упорство и терпеливость стали легендой. У нас не было ни минуты покоя. Президент-Прометей, забаррикадировавшийся в своем пылающем дворце, погиб, сражаясь против целой армии, а две подозрительные авиакатастрофы, обстоятельства которых так и не были выяснены, отняли жизнь еще у одного, с благородным сердцем, и у военного-демократа, вернувшего достоинство своему народу.
За это время произошло пять войн и семнадцать государственных переворотов, появился диктатор-Люцифер, который именем Бога устроил первый этноцид в Латинской Америке нашего времени. За то же время двадцать миллионов латиноамериканских детей умерли, не дожив до двух лет, — больше, чем родилось в Западной Европе с 1970 года. Почти сто двадцать тысяч человек пропали без вести в результате репрессий, это как если бы сегодня вдруг разом исчезли все жители города Упсала. Множество арестованных женщин родили в аргентинских тюрьмах, но до сих пор неизвестно местонахождение и не установлены личности этих детей, которых военные власти отдали на нелегальное усыновление или в приюты. За то, чтобы положить этому конец, отдали свои жизни около двухсот тысяч мужчин и женщин на всем континенте, больше ста тысяч человек погибли в трех небольших странах Центральной Америки — Никарагуа, Сальвадоре и Гватемале. Если бы это случилось в США, то пропорциональное число составило бы 1 миллион 600 тысяч насильственных смертей за четыре года.
Из Чили, страны с давними традициями гостеприимства, выехало больше миллиона человек — десять процентов ее населения. Уругвай, крошечная страна с двумя с половиной миллионами населения, считавшаяся на континенте цивилизованной, потеряла в изгнании каждого пятого жителя. Гражданская война в Сальвадоре, длящаяся с 1979 года, привела к тому, что каждые двадцать минут в стране появлялся беженец. Вместе все ссыльные и вынужденные эмигранты Латинской Америки могли бы составить население страны большей, чем Норвегия.
Я позволяю себе думать, что именно эта чудовищная действительность, а не только ее литературное выражение, привлекла внимание Шведской академии в этом году. Эта реальность существует не на бумаге, она живет с нами, каждое мгновение, приводя нас к нескончаемым смертям, ставшим привычной обыденностью. Она же является неиссякаемым источником творчества, полным горестей и красоты, и ваш ностальгирующий колумбийский скиталец в ней не больше чем знак, указанный судьбой. Поэты и нищие, воины и мошенники, все мы, рожденные этой безумной действительностью, были вынуждены просить у нее немного воображения, ибо главным вызовом для нас стала недостаточность обычных средств, чтобы заставить поверить в нашу жизнь. Это, друзья мои, перекресток нашего одиночества.
Если эти трудности сковывают даже нас, являющихся их частью, то нетрудно понять, что рациональные таланты другой части мира, упоенные созерцанием своей собственной культуры, остались без действенного метода интерпретации и понимания нашей. Они настаивают на том, чтобы мерить нас той же мерой, что и себя, забыв о том, что превратности жизни не одинаковы для всех и что поиск собственной идентичности столь же изнурителен и кровав для нас, как он был когда-то для них. Интерпретация нашей действительности с помощью чужих схем способствует только тому, что мы все больше становимся незнакомцами, все менее свободными, все более одинокими. Быть может, достопочтенная Европа лучше бы поняла нас, если бы попыталась увидеть нас в своем собственном прошлом. Если бы вспомнила, что Лондону понадобилось триста лет для возведения первой городской стены и еще триста для появления епископа; что Рим боролся в полумгле в течение двадцати веков, пока один этрусский царь не увековечил его в истории; что еще в XVI веке мирные сегодня швейцарцы, чьи мягкие сыры и бесстрастные часы радуют цивилизацию, обагрили кровью Европу, будучи солдатами удачи. Даже в апогее Возрождения двенадцать тысяч ландскнехтов, нанятых на службу в войска империи, разграбили и опустошили Рим, вырезав восемь тысяч его жителей.
Я не стремлюсь воплотить в жизнь иллюзии Тонио Крюгера, чьи мечты о союзе добродетельного севера и страстного юга пятьдесят три года назад восхвалял на этом самом месте Томас Манн. Но я думаю, что европейцы с просветленной душой, те, кто также борется здесь за более гуманную и справедливую великую родину, могли бы больше и действеннее помочь нам, если бы в корне пересмотрели свой взгляд на нас. Солидарность с нашими мечтами не избавит нас от ощущения одиночества, пока она не воплотится в конкретных делах законной поддержки народов, принявших на себя ответственность за иллюзию возможности жить своей жизнью в расколотом мире.
Латинская Америка не хочет и не должна быть офицером без свободы выбора, и нет ничего несбыточного в том, что ее стремление к независимости и своеобразие станут западным чаянием. Однако похоже, что прогресс в области мореплавания, столь сокративший дистанцию между нашими Америками и Европой, напротив, увеличил дистанцию между нашими культурами. Почему нашу самобытность полностью признают за нашей литературой, но отрицают с такими яростными предубеждениями, когда речь заходит о наших попытках добиться перемен в социальной сфере? Почему думают, что социальная справедливость, которой пытаются добиться в своих странах передовые европейцы, не может быть и целью латиноамериканцев, но осуществляться иными методами и в других условиях? Нет, неизбывная боль и насилие в нашей истории — это итог вековой несправедливости и бесконечного горя, а вовсе не тайного сговора, затеянного в трех тысячах лиг от нашего дома. Но многие европейские деятели и мыслители верили в него с инфантилизмом стариков, забывших победные похождения своей молодости, словно было невозможно выбрать иную судьбу, не отдаваясь всецело на милость двух великих хозяев мира. Таков, друзья мои, масштаб нашего одиночества. Но на все это — на угнетение, грабеж и покинутость — нашим ответом стала жизнь. Ни потоп и чума, ни голод и катаклизмы, ни даже вечные войны через века и века не смогли уничтожить упорное превосходство жизни над смертью.
Это превосходство все растет и увеличивается: каждый год у нас на семьдесят четыре миллиона больше рождений, чем похорон, и этого количества новых жизней хватит, чтобы каждый год увеличивать в семь раз население Нью-Йорка. Большинство детей рождаются в странах небогатых, с меньшими ресурсами, в том числе и латиноамериканских. В свою очередь, самые процветающие страны смогли накопить достаточно разрушительной мощи, чтобы сто раз уничтожить не только всех живущих сегодня людей, но всех тех, кто когда-либо жил на этой планете несчастий.
В такой же, как сегодняшний, день мой учитель Уильям Фолкнер сказал на этом месте: «Я отказываюсь признать конец человечества». Я не чувствовал бы себя достойным стоять на этом месте после него, если бы полностью не осознавал, что впервые с возникновения человечества чудовищная катастрофа, которую он отказывался допустить тридцать два года назад, сейчас является не более чем просто научной возможностью. Перед этой пугающей реальностью, которая должна была казаться утопией все время существования человечества, мы как сочинители сказок, верящие во все, вправе верить в то, что еще не поздно начать создавать совсем иную утопию. Новую и всепобеждающую утопию жизни, где никто ничего не сможет решать за других, даже то, как им умереть, где будет существовать истинная любовь и счастье станет возможным и где семьи, приговоренные к ста годам одиночества, получат — раз и навсегда — второй шанс на земле.
Тост за поэзию
Я благодарю Шведскую академию за то, что она наградила меня премией, которая ставит меня в один ряд со многими из тех, кто дал направление и обогатил мои годы читателя и покорного каждодневного раба этих беспросветных мук, коими является ремесло писателя. Их имена и книги приходят ко мне сегодня словно тени, что охраняют меня, но и ко многому обязывают, и это тяжкое бремя, которое мы принимаем с честью. Эта высокая и жестокая честь казалась мне в них просто справедливостью, но в самом себе я воспринимаю ее как один из уроков, столь нежданно дарованных нам судьбой и делающих очевидным то, что мы лишь карты в неразгаданной карточной игре, а единственным и безотрадным воздаянием часто становятся непонимание и забвение.
Поэтому неудивительно, что с меня спрашивают и меня судят там, в секретной подоплеке, где мы сталкиваемся с той сущностью, что составляет нашу идентичность, всегда бывшую основой моих трудов и, видимо, неизбежно привлекшую внимание этого суда строжайших арбитров. Признаюсь без ложной скромности, что мне было нелегко обнаружить эту причину, и я хочу верить, что она именно та, что мне хотелось бы. Друзья, я хочу верить, что это новое чествование поэзии. Поэзии, во имя которой ветер погнал несметное число кораблей, описанное в «Илиаде» стариком Гомером, выталкивая их в плавание с вневременной и головокружительной быстротой. Поэзии, поддерживавшей на тонких подмостках трехстиший Данте весь их напряженный колоссальный труд в Средние века. Поэзии, столь полно и волшебно возвысившей нашу Америку в «Вершинах Мачу-Пикчу» великого Пабло Неруды, где источают вековую печаль наши несбывшиеся заветные мечты. В конечном счете поэзия — это тайная энергия повседневной жизни, что варит горох на кухне, заражает любовью и отражает образы в зеркалах.
В каждой своей строчке я пытаюсь более или менее удачно уловить ускользающий дух поэзии, оставив в слове свидетельство моей веры в ее ясновидение и неизменную победу над глухими силами смерти. Присужденную мне только что премию я со смирением и скромностью воспринимаю как приятное подтверждение того, что мои попытки были не напрасны. Поэтому приглашаю всех вас провозгласить тост за то, что великий поэт обеих наших Америк, Луис Кардоса-и-Арагон, определил как единственное конкретное доказательство существования человека на земле: за поэзию.
Большое спасибо.
Слова для нового тысячелетия
Я всегда спрашивал себя, чему служат встречи интеллектуалов. Кроме немногих из них, действительно имевших историческое значение, таких, как встреча в Валенсии в 1937 году, большинство не выходят за рамки салонных забав. Однако удивляет, как много их проводится, с каждым годом все больше, увеличивается количество участников, они становятся все дороже по мере обострения мирового кризиса. Нобелевская премия по литературе означает получение за год почти двух тысяч приглашений на разнообразные писательские конгрессы, фестивали искусств, коллоквиумы и всякого рода семинары: больше трех в один день в разных частях земного шара. Есть постоянный писательский конгресс, который проходит регулярно, поездки на него полностью оплачиваются, а ежегодные заседания проходят в тридцати одном месте, некоторые из них заманчивы, как Рим или Аделаида, или необычны, как Ставангер или Ивердон, а другие больше похожи на разгадку кроссворда, как Полифеникс или Кнокке. Этих конгрессов столько и на такие разные темы, что в прошлом году в замке Моден в Амстердаме состоялся всемирный конгресс организаторов поэтических конгрессов. И это вовсе не невероятно: предусмотрительный интеллектуал мог бы родиться на конгрессе, вырасти и повзрослеть на последующих конгрессах, делая перерывы лишь для того, чтобы переместиться с одного на другой и достойно умереть от старости на последнем конгрессе.
Но быть может, уже слишком поздно пытаться прервать эту традицию, которую мы, ремесленники культуры, тащим за собой сквозь историю с тех пор, как Пиндар выиграл Олимпийские игры. В те времена тело и дух были в большей гармонии между собой, чем сейчас, а голоса певцов на стадионах ценились так же высоко, как подвиги атлетов. Похоже, уже с 508 года до н. э. римляне предчувствовали, что самой большой опасностью для Игр являются злоупотребления во время них. В те годы были восстановлены Столетние, а позднее Терентинские игры, которые проводились с образцовой для сегодняшнего дня периодичностью: каждые сто или сто три года.
В Средние века возникли своего рода конгрессы по культуре — дебаты или турниры хугларов, затем трубадуров, а позднее одновременно хугларов и трубадуров. С них пошла традиция, от которой мы страдаем до сих пор: они начинались с игр, а заканчивались ярыми спорами. Вместе с тем они достигли такого великолепия, что во времена царствования Людовика XIV открывались огромным пиром — клянусь, воспоминание о нем здесь не является прозрачным намеком: там подавали девятнадцать быков, три тысячи пирогов и более двухсот бочек вина.
Кульминацией этих турниров хугларов и трубадуров были Цветочные игры в Тулузе, самая старинная и постоянная из поэтических встреч, начавшаяся шестьсот шестьдесят лет назад и ставшая образцом традиции. Их основательница Клеменс Изор была женщиной умной, предприимчивой и красавицей. Похоже, ее единственным недостатком было то, что она никогда не существовала: возможно, она была выдумкой семи трубадуров, которые придумали этот конкурс, стремясь всеми силами помешать распространению провансальской поэзии. Но даже то, что она не существовала, является еще одним доказательством творческой силы поэзии, ведь в Тулузе в церкви Богоматери Дорад есть могила Клеменс Изор, ее именем названа улица и в ее честь воздвигнут памятник.
После того как это сказано, мы имеем право спросить себя: а мы что делаем здесь? И прежде всего — что делаю здесь я, увенчанный этой наградой[1] и всегда считавший речи одним из самых ужасных обязательств человека? Я не осмелюсь намекнуть на ответ, могу лишь предположить: мы здесь для того, чтобы попытаться придать этой встрече интеллектуалов то, чего не было в большинстве из них, — практическую пользу и последовательность.
Прежде всего она имеет свои отличия. Кроме писателей, художников, музыкантов, социологов, историков на этой встрече присутствуют прославленные ученые. Значит, мы осмелились бросить вызов столь опасному сожительству наук и искусств, смешать в одном плавильном котле тех, кто все еще верит в ясновидение и предсказания, и тех, кто верит лишь в истины, которые могут быть доказаны: это старинная вражда между вдохновением и опытом, инстинктом и разумом. Сен-Жон Перс в своей памятной речи при вручении Нобелевской премии развенчал эту лживую дилемму одной лишь фразой. «Как в ученом, так и в поэте, — сказал он, — надо уважать бескорыстие помыслов». Так пусть хотя бы здесь они не считаются братьями-врагами, ведь они задают одни и те же вопросы об одной и той же бездне.
Мысль о том, что наука касается лишь ученых, так же антинаучна, как антипоэтично полагать, что поэзия касается только поэтов. В этом плане название ЮНЕСКО — Организация Объединенных Наций по вопросам образования, науки и культуры — распространяет по всему миру большую неточность, признавая существование трех различных сфер, когда на самом деле все это едино. Культура — это объединяющая сила творчества, использование обществом человеческого ума. Или как без обиняков сказал Джек Лэнг: «Культура — это все». Добро пожаловать! Приветствую всех вас в общем доме!
Я не решаюсь подсказывать ничего, разве что дать несколько поводов для размышления в эти три дня духовного уединения и, надеюсь, единения. Осмелюсь напомнить вам, во-первых, то, что возможно вы и так прекрасно помните: любое среднесрочное решение, принимаемое сейчас, на исходе столетия, становится решением XXI века. Но мы, латиноамериканцы и жители Карибского бассейна, приближаемся к нему с неутешительным ощущением того, что перескочили через XX век: мы страдали от него, не прожив его. Полмира будет праздновать начало 2001 года как кульминацию тысячелетия, а мы едва начинаем видеть на горизонте преимущества промышленной революции. Дети, которые сегодня ходят в начальную школу, готовясь вершить наши судьбы в грядущем столетии, пока что вынуждены считать на пальцах, как древние счетоводы, а ведь уже существуют компьютеры, способные совершать сто тысяч математических операций в секунду. Вместе с тем за сто лет мы лишились лучших человеческих достоинств XIX века: пламенного идеализма и первенства чувств, страха любви.
Когда-нибудь в следующем тысячелетии генетика увидит реальную возможность вечности человеческой жизни, электронный разум возмечтает об авантюрной химере — написать новую «Илиаду», на Луне будет жить в собственном доме парочка влюбленных из Огайо или Украины, и, томимые ностальгией, они будут любить друг друга в стеклянных садах при свете Земли. Вместе с тем Латинская Америка и Карибский бассейн страдают от сегодняшнего рабства: земной беспредел, политические и социальные катаклизмы, неотложные нужды повседневной жизни, зависимость от всего, бедность и несправедливость не оставили нам времени, чтобы усвоить уроки прошлого или подумать о будущем. Аргентинский писатель Родольфо Терраньо так обобщил эту драму: «Мы используем рентгеновские лучи и транзисторы, катодные трубки и электронную память, но не включили основы современной культуры в нашу собственную культуру».
К счастью, главным ресурсом Латинской Америки и Карибского бассейна является энергия, которая движет миром: память наших народов, несущая в себе опасность. Это колоссальное культурное достояние существовало раньше исходного материала, сложнейшей первоосновы, сопровождающей каждый шаг нашей жизни. Эта культура сопротивления выражается в тайниках нашего языка, в девах-мулатках — наших покровительницах, сделанных руками ремесленников и ставших настоящим чудом, созданным народом вопреки власти церкви колонизаторов. Эта культура солидарности выражена и в преступных излишествах нашей неукротимой природы, и в восстаниях народов, борющихся за свой подлинный суверенитет. Эта культура протеста видна на индейских лицах — изваянных ремесленниками ангелов нашего времени, слышна в музыке вечных снегов, заклинающей власть смерти с ностальгией глухих. Эта культура повседневной жизни чувствуется в гастрономической фантазии, в манере одеваться, в придуманных суевериях, интимных литургиях любви. Эта культура праздника, посягательства, тайны разрывает смирительную рубашку реальности и наконец примиряет разум и воображение, слово и жест, доказывая, что нет такой теории, которая рано или поздно не была бы превзойдена жизнью. В этом сила нашей отсталости. Энергия новизны и красоты полностью принадлежит нам, и, благодаря ей, нам хватает самих себя, ее не сможет укротить ни алчность империи, ни жестокость угнетателей, ни наши собственные извечные страхи, не дающие нам выразить в словах самые заветные мечты. Сама революция — тоже культурное творчество, воплощение призвания и творческих способностей, оправдывающих нас, но требующих глубокой веры в будущее.
Наша встреча станет не просто одной из многих, каждый день проходящих в мире, только если мы сможем предугадать новые формы практической организации, дать направление неудержимому потоку творческой энергии наших народов, воплотить в жизнь взаимообмен и солидарность между нашими творческими деятелями, поддерживать историческую преемственность, а также расширить и углубить общественную ценность интеллектуального творчества — самого таинственного и уединенного из всех занятий человека. Это будет решающий вклад для нашего политического самоопределения, которое уже невозможно откладывать, — надо оставить позади пять чужих веков и твердо ступить на землю за тысячелетним горизонтом грядущего тысячелетия.
Дамоклов катаклизм
Через минуту после последнего взрыва погибнет больше половины человечества, порох и дым пылающих континентов затмят солнечный свет и полная тьма воцарится в мире. Зима оранжевых дождей и ледяных ураганов опрокинет время океанов и повернет вспять течение рек, рыбы в горячих водах умрут от жажды, а птицы не найдут неба. Вечные снега и льды скуют пустыню Сахару; бескрайняя Амазония исчезнет с лица земли, убитая градом, а эра рока и пересаженных сердец вернется к своему ледниковому детству. Немногие люди, выжившие после первого шока, и те, кто будет иметь привилегию укрыться в надежном убежище в три часа дня в роковой понедельник великой катастрофы, спасут свою жизнь лишь для того, чтобы потом умереть от ужаса воспоминаний. Творчеству придет конец. В финальном хаосе влаги и вечной ночи единственным осколком того, что когда-то было жизнью, останутся тараканы.
Господа президенты, господа премьер-министры, друзья и подруги!
Это не дурное подражание умоисступлению Иоанна в пустыне Патмоса, а предощущение космической катастрофы, которая может произойти прямо в этот момент, из-за взрыва — направленного или случайного — лишь минимальной части ядерного арсенала, который одним глазом спит, а другим смотрит за сантабарбарами великих держав.
Так и есть. Сегодня, 6 августа 1986 года, в мире дислоцировано более 50 000 ядерных боеголовок; попросту говоря, это значит, что каждый человек, включая детей, сидит на бочке с четырьмя тоннами динамита, и взрыв всего этого запаса может двенадцать раз уничтожить все живое на Земле. Разрушительный потенциал этой колоссальной угрозы, нависшей над нашими головами, как дамоклов меч, ставит вопрос о теоретической возможности уничтожения еще четырех планет, что вращаются вокруг Солнца, и нарушения равновесия Солнечной системы. Никакая наука и искусство, никакая промышленность не удваивались столько раз, сколько ядерная индустрия с момента своего возникновения сорок один год назад, и ни одно другое изобретение человеческого разума не имело такой разрушительной силы и власти над судьбами мира.
Единственное утешение в сих ужасающих утешениях и упрощениях, — если они вообще на что-то годятся, — это возможность убедиться в том, что сохранение жизни человечества на Земле все еще дешевле, чем ядерная чума, потому что сам факт существования чудовищного Апокалипсиса, скрытого в подземельях смерти самых богатых стран, уничтожает возможность лучшей жизни для всех.
К примеру, в сфере помощи детям это элементарная арифметическая истина. ЮНИСЕФ подсчитала в 1981 году стоимость программы, позволяющей решить основные проблемы 500 миллионов самых бедных детей мира. Программа включала в себя базовую медицинскую помощь, начальное образование, улучшение санитарных условий жизни, обеспечение питьевой водой и питанием. Все это казалось несбыточным сном за 100 000 миллионов долларов. Однако это всего лишь стоимость сотни стратегических бомбардировщиков В-1В или менее семи тысяч крылатых ракет, в производство которых правительство США собирается вложить 21,2 миллиарда долларов. В области здравоохранения на сумму, равную стоимости десяти из пятнадцати ядерных авианосцев «Нимиц», которые США построит до 2000 года, можно было бы реализовать программу профилактики малярии для 1 миллиарда человек и избежать гибели за те же четырнадцать лет — только в Африке — более 14 миллиардам детей.
В области обеспечения продовольствием в прошлом году, по подсчетам ФАО, около 575 миллионов человек голодали. Необходимое им среднее количество калорий стоило бы меньше, чем 149 ракет MX из тех 223, что будут размещены в Западной Европе. А 27 из них было бы достаточно для закупки необходимого сельскохозяйственного оборудования для беднейших стран, которое позволило бы им обеспечить себя продовольствием в ближайшие четыре года. Эта программа стоила бы меньше девятой части советского военного бюджета 1982 года.
В области образования стоимость всего двух атомных подводных лодок «Трайдент» из двадцати пяти, что планирует построить нынешнее правительство Соединенных Штатов, или такого же числа подводных лодок «Тайфун», что строит Советский Союз, позволила бы начать осуществление мечты о ликвидации неграмотности во всем мире. С другой стороны, строительство школ и подготовка учителей, столь необходимых «третьему миру» для решения дополнительных проблем в области образования в течение ближайших десяти лет, могли бы быть оплачены суммой, эквивалентной стоимости двухсот сорока пяти ракет «Трайдент II», и еще осталось бы четыреста девятнадцать ракет для аналогичного вклада в образование на пятнадцать последующих лет.
Наконец, можно сказать, что списание внешнего долга всего «третьего мира» и его экономическое восстановление в течение десяти лет обошлись бы меньше чем в шестую часть военных расходов всего мира за тот же срок. По сравнению с этой чудовищной расточительностью в экономике еще больше беспокоит и печалит расточительство человеческих ресурсов: военная промышленность держит в плену целую армию мудрецов, которую ни разу не удавалось собрать ни одному предприятию в истории человечества. Это наши люди, чье обычное место не там, а здесь, за этим столом, и их необходимо освободить для того, чтобы они помогли нам создать в области образования и юстиции то единственное, что может нас спасти от варварства: культуру мира.
Несмотря на эту драматическую определенность, гонка вооружений не дает нам ни минуты передышки. За то время, что мы сейчас обедаем, была построена новая ядерная ракета; завтра, когда мы проснемся, их число в хранилищах смерти полушария богатых увеличится еще на девять. Стоимости всего лишь одной из них хватило бы — хотя бы на одно осеннее воскресенье, — чтобы обрызгать сандалом Ниагарский водопад.
Один великий романист нашего времени как-то спросил себя, не превратится ли Земля в ад для других планет. Или может быть, она станет чем-то более ничтожным: деревней без памяти, брошенной своими богами в последнем предместье великой вселенской родины. Но растущее подозрение, что это единственное место в Солнечной системе, где чудесным образом зародилась жизнь, безжалостно подводит нас к удручающему заключению: гонка вооружений развивается в направлении, противоположном разуму.
И не только человеческому разуму, а разуму самой природы, чей смысл ускользает даже от всевидения поэзии. От зримого появления жизни на Земле должно было пройти триста восемьдесят миллионов лет, чтобы бабочка научилась летать, и еще сто восемьдесят миллионов лет, чтобы придумать розу, чье единственное предназначение — быть прекрасной, а также четыре геологические эры, чтобы человеческие существа — в отличие от прадедушки питекантропа — обрели способность петь лучше птиц и умирать от любви. Не составляет труда для таланта homo sapiens в золотой век науки придумать способ обратить в ничто сложнейший, колоссальнейший процесс формирования современного человеческого интеллекта, занявший много тысяч лет, — простым нажатием кнопки вернуть все в начальную точку, в эпоху того же питекантропа.
Мы здесь ради того, чтобы попытаться помешать этому, присоединив наши голоса к бесчисленным другим, призывающим к миру без оружия, к справедливому миру. Но даже если это произойдет, наша сегодняшняя встреча не будет напрасной. Спустя миллионы или миллиарды лет после взрыва одна выжившая саламандра заново пройдет все стадии развития видов и, возможно, будет коронована как самая прекрасная женщина из новых созданий природы. От всех нас, мужчин и женщин, представителей науки, искусства и литературы, людей разума и мира, от нас зависит, чтобы приглашенные на эту фантастическую коронацию не пришли на праздник с сегодняшними страхами. Со всей скромностью, но и со всей силой духа я предлагаю, чтобы мы здесь и сейчас приняли обязательство создать сокровищницу памяти, способную пережить атомный потоп. Это будет бутылка звездных кораблекрушений, брошенная в океаны времени, чтобы человечество грядущих времен узнало о нас то, что ему не смогут рассказать тараканы: что здесь когда-то существовала жизнь и в ней господствовали страдание и несправедливость, но у нас также была любовь, и мы были способны представить себе настоящее счастье; о виновных в нашей катастрофе, о глухоте к нашим призывам к миру и к тому, чтобы сделать нашу жизнь лучшей из возможных, а также о том, как варварскими изобретениями в каких-то своих ничтожных интересах мы сами стерли жизнь из памяти Вселенной.
Непобедимая идея
Все началось с этих двух высоковольтных вышек, стоящих у входа в дом. Две ужасные вышки, словно два жирафа из варварского бетона, которые бессердечный чиновник приказал установить внутри переднего сада, даже не предупредив об этом его законных хозяев, и которые сейчас, в этот самый момент поддерживают над нашими головами высоковольтное напряжение в сто десять миллионов ватт, чего достаточно для поддержания включенными миллиона телевизоров или двадцати трех тысяч кинопроекторов 35 мм. Обеспокоенный этим известием, президент Фидель Кастро появился здесь шесть месяцев назад, чтобы выяснить, есть ли возможность как-то исправить ситуацию и возместить ущерб в случае чего — и так мы обнаружили, что этот дом очень подходит для пристанища Фонда нового латиноамериканского кино.
Башни остались на своем месте, и они кажутся все более отвратительными по мере того, как дом становится прекраснее. Мы пытались замаскировать их королевскими пальмами, утыкать цветущими ветками, но их уродство столь впечатляюще и велико, что затмило все наши ухищрения. Единственное, что нам пришло в голову (как последний шанс превратить поражение в победу), — это попросить вас узреть в них не то, что они представляют собой на самом деле, а непоправимо изуродованную скульптуру. Только после того как этот дом стал резиденцией Фонда нового латиноамериканского кино, мы узнали, что история дома не началась и не закончилась этими вышками, и многое из того, что о нем рассказывалось, ни правда, ни ложь. Это кино. Как вы уже догадались, именно здесь Томас Гутьеррес Алеа снял фильм «Выжившие». Спустя восемь лет после премьеры и через двадцать семь лет после победы Кубинской революции он не стал новой истиной в истории воображения или ложью в истории Кубы, будучи частью реальности между настоящей жизнью и выдумкой, что и представляет собой кино.
Поэтому немногие дома — вроде этого — так подходят для того, чтобы начать путь к нашей конечной цели, которая является не чем иным, как интеграцией латиноамериканского кино. Так просто и так безумно. И никто не может заклеймить нас ни за простоту, ни за безумие наших начальных шагов в этот первый год жизни, который по совпадению исполняется сегодня, в День святой Варвары, давшей во имя искусства святости или ханжества первоначальное имя этому дому.
На следующей неделе Фонд нового латиноамериканского кино получит от кубинского государства дар, за который мы никогда не устанем его благодарить в силу беспрецедентной своевременности и ценности, а также за личное участие в нем самого неизвестного кинематографиста мира — Фиделя Кастро. Я имею в виду Международную школу кино и телевидения в Сан-Антонио-де-лос-Баньос, которая готовит специалистов для Латинской Америки, Азии и Африки, используя самые современные технические средства. Эта школа была построена всего за восемь месяцев. В нее пригласили преподавателей из различных стран, набрали студентов, и большинство из них уже находятся здесь, с нами. Фернандо Бирри, директор школы, которому не откажешь в чувстве нереальности, недавно назвал ее президенту Аргентины Раулю Альфонсину — причем на его святом лице не дрогнул ни один мускул — «лучшей школой кино и телевидения во всей мировой истории».
Эта инициатива по самой своей природе станет наиболее важной и амбициозной из всех наших инициатив, но не единственной, ибо подготовка безработных специалистов была бы слишком дорогим способом увеличения безработицы. А потому с этого первого года мы начали закладывать основы крупного предприятия, занимающегося продвижением улучшения творческой атмосферы кино и телевидения Латинской Америки, и ее первыми шагами станут следующие.
Мы согласовали с частными производителями съемку двух полнометражных художественных и двух полнометражных документальных фильмов, всеми ими будут руководить латиноамериканские режиссеры, а также пяти часов, пяти серий для телевидения, поставленных пятью режиссерами кино и телевидения из разных стран Латинской Америки.
Поделиться книгой: